home

      от чанбина пахнет мятной жвачкой. немного дороговизной, немного дворами, немного самим хёнджином. запахи смешиваются, обрастают чем-то новым, преобразовываются во что-то до сих пор неизвестное, что даже описать не получается. просто хёнджин утыкается носом в шею чанбина и вздыхает. глубоко-глубоко, чтобы запомнить этот запах до мельчайших подробностей, запечатать в памяти. будто чанбин вот-вот клыкасто усмехнётся и уйдёт навсегда. в тёмный тоннель, где света в конце не предвидится.       они бегут под летним грибным дождём, держась за руки. ладонь чанбина тонет в руке хёнджина, и это кажется бесконечно правильным. таким очаровательно-правильным, как то, что у чанбина сухие потрескавшиеся губы, и то, что целоваться с ним долго-долго ужасно приятно. на чанбине синий дурацкий огромный дождевик хёнджина, в котором можно смело утонуть, и они обнимаются на прощание крепко-крепко. так, если бы чанбин уходил навсегда. в тёмный тоннель, где света в конце не предвидится.       всё это кажется хёнджину иногда таким странным. ведь, в сущности, кто такой чанбин? друг из далёкого детства, когда их дедушки ещё были живы и играли в шашки на заднем дворе? друг из далёкого детства, где пахло молоком с мёдом, малиновым чаем и безопасностью? друг из далёкого детства, которое так внезапно оборвалось? чанбин поднимает на задумавшегося хёнджина свои маленькие чёрные глаза-бусинки и улыбается с такой непонятной болью, что хёнджину хочется плакать. чанбин улыбается так, будто вот-вот уйдёт навсегда. в тёмный тоннель, где света в конце не предвидится.       хёнджин застаёт чанбина плачущим как-то совсем внезапно. чанбин, который вечно зубасто улыбается и клыкасто шутит, чанбин, чей хриплый смех разносится по всему району, этот вечно весёлый, неунывающий чанбин внезапно оказывается расколотым на тысячи маленьких частичек. хёнджин сидит с чанбином в ту ночь до самого утра, крепко обнимая. тоже плачет. потому что понимает теперь, что эти слёзы чанбина — предвестник его окончательного и бесповоротного ухода. в тёмный тоннель, где света в конце не предвидится.       чанбину становится хуже. чанбину становится страшно. чанбин не хочет умирать так рано, и хёнджин это понимает. хёнджин обречён смотреть на то, как угасает его друг из далёкого детства, обречён смотреть на то, как умирает его любовь, обречён смотреть на то, как от чанбина остаётся одно воспоминание. "обещай не забывать", — шепчет чанбин как-то ночью, когда они лежат в одной кровати и смотрят какую-то дурацкую комедию. хёнджин сначала не понимает, а потом вздрагивает. потому что этот маленький угасающий мальчик — его чанбин. его храбрый-храбрый чанбин. который вот-вот уйдёт в неизвестность. в тёмный тоннель, где света в конце не предвидится.       чанбину больше как будто нечего терять. он срывается с цепи, срывается с оконной рамы и летит в пустоту громких тусовок, алкоголя и сигаретного дыма. чанбин добивает себя, добивает свой еле живой организм, а хёнджин злится просто ужасно, до агрессивных сообщений и двадцати пяти пропущенных звонков. на самом же деле хёнджину просто страшно, просто ужасно страшно, на самом деле хёнджин плачет каждую ночь и боится засыпать. боится проснуться в мире, где больше не будет чанбина. где чанбин растворится в тёмном тоннеле, где света в конце не предвидится.       в тот день чанбин говорит: "давай убежим". маленький, прокуренный насквозь чанбин заявляется к хёнджину и смотрит с почти прежним блеском в глазах. вот только хёнджин понимает — во взгляде чанбина, таком родном и близком, скользит сплошной страх. хёнджин покупает билеты в сеул, но чанбин уходит раньше. во сне, крепко прижавшись к хёнджину. в тёмный тоннель, где света в конце не предвидится.       и от чанбина остаётся только фотография в чехле телефона, палетка теней его старшей сестры, смятые билеты в кармане толстовки и вечный холод, поселившийся в сердце хёнджина в тот момент, когда чанбин перестал дышать.