Искра

      Лишь когда осклабившийся сизыми клыками прибрежных скал, курчавящийся ослепительно-изумрудной зеленью островок окончательно тает в вечерней дымке, он отворачивается — неспешно, неохотно.       Жаль уезжать так скоро.       Не хочется возвращаться в промозглый Лондон, к биржевым сводкам, курсу валют и разбухающим на его столе, словно флюс, безрадостно одинаковым папкам финансовых отчетов.       «А что вам мешает путешествовать?»       Хриплый смешок, прищуренный темно-голубой взгляд.       В самом деле, что?       «Жизнь-то одна, жаль ее тратить на просиживанье штанов по кабинетам».       Если бы все было так просто, Билл.       Он выдыхает пряно пахнущий лимоном и какими-то цветами, уже слегка холодеющий (будто готовя его к возвращению на Туманный Альбион) воздух, упирается двумя ладонями в борт — их все еще саднит там, где яхтенные канаты с непривычки оставили глубокие багровые борозды.       Хорошо тебе, Билл.       Ты сейчас на своей яхте где-то в других морях, летишь навстречу новым приключением.       А мне надо возвращаться к отчетам, курсам и сводкам.       Он выдыхает.       Нет, конечно, хочется повидать Джона. И собак. Надеть свежевыглаженный костюм, выпить хорошего крепкого чаю с молоком, съесть фуагра в любимом ресторане в Сохо. Вернуться в привычный быт. Вернуть — себя прежнего.       Если это еще возможно.       Он выдыхает.       Наверное, надо было все же поговорить с девочкой до отъезда. Но бедняжка и без того была не в себе. Шутка ли — сбежать с собственной свадьбы.       Он неожиданно чувствует, что ухмыляется.       Что тут скажешь, вылитая Донна!       Сам-то на такое никогда бы…       Он стискивает ладонями облупившуюся краску на перилах.       Взбалмошность ей явно не от меня досталась.       Он застревает на мысли, словно катер, севший на мель.       А что — от меня?       И вообще, возможно ли это?       Ведь если Билл… или Сэм…       Он выдыхает.       Вот уж кто явно пришелся ко двору — больше, чем мы оба вместе взятые.       Но, может, это к лучшему, может, так и должно быть. Сразу ведь было заметно — на крошечном островке среди сизых скал и лимонных деревьев Сэм себя чувствует отлично, он на своем месте — как Билл, когда сидит верхом на мачте, свесив босые ноги и щурясь в ослепительном южном солнце, как Донна, когда вихрем носится по гостинице, все решая и всеми командуя.       Он выдыхает.       А где мое место?       — Гарри!       От знакомого голоса (и когда только успел стать знакомым?) он вздрагивает — резко, всем телом, пальцы машинально цепляются за борт, сбивая облупившуюся краску.       — Осторожней, не свалитесь в воду.       Она улыбается, хотя и как-то иначе, не так беспечно, как в их первую встречу. Не так по-детски. А ведь двух дней еще не прошло!       — Софи?       И вся она — новая, непривычная. В джинсах и серенькой ветровке. Длинные волосы завязаны в хвост.       — Извините, я не хотела вас напугать.       — Нет, ты… я вовсе не… Просто не думал…       Она смотрит прямо в лицо глазами Донны.       — Да я и сама не думала. Но потом решила поехать на континент. На время.       — Да… Конечно, да… Я… понимаю.       Она встает рядом — такая тоненькая, маленькая. Но губы сжаты плотно, упрямо — совсем как у Донны.       — Софи, я… Прости, что не остался подольше. Мне показалось, будет лучше, если я не буду… ну… мешаться под ногами. Твоей маме сейчас не до меня, и тебе, наверное, тоже. Но я…       Она осторожно кладет тонкие пальчики ему на локоть.       — Знаю. Мама мне передала вашу записку. Спасибо за теплые слова, Гарри. Они… они меня поддержали. Правда.       — Я рад.       — Вы знаете, я…       Она переводит дух, непроизвольно сжимает его локоть крепче, до боли. Он терпит. И ждет. Донна ведь такая же. Приставать к ней с расспросами, вытягивать откровенность клещами — бессмысленно. Только наорет или замкнется. Лучше дать ей самой…       — Мама думает, это из-за того, что он… — голосок спотыкается, — что Билл уехал, не попрощавшись, и не остался на свадьбу, и…       В памяти всплывает золотящееся загаром лицо — непривычно, немыслимо растерянное, чуть не напуганное. Расфокусированные зрачки, пальцы, намертво вцепившиеся в стакан с виски.       «Гарри, это кошмар, — язык у искателя приключений заплетается, все больше обостряя акцент, — кошмар просто… Какой-то сраный Фрейд… Я в жизни так не… А она… она — моя…»       Он моргает, прогоняя наваждение.       — Софи…       — Мама думает, я хотела, чтобы он вел меня к алтарю.       Он глотает вопрос. Ждет.       — Но я совсем не хочу! Гарри… я… я бы все отдала, только бы…       Ясно.       — Софи… — свободной рукой он осторожно накрывает маленькие пальчики, — послушай, если ты хочешь… мы с тобой можем поехать в Афины… в хорошую клинику…       В светлых глазах — почти ужас.       Как у Билла тогда, на девичнике.       — Если ответ «нет», вызовем Сэма… и… ты хотя бы будешь знать.       Она кивает, все еще цепляясь за его рукав. * * *       Как хорошо, что он такой.       Вежливый, спокойный, деликатный. Застенчивый.       С ним хорошо молчать.       Просто сидеть рядом на скользком пластмассовом стуле в тошнотворно-белом коридоре, прижавшись плечом и не глядя. Глядеть не нужно. Довольно этой близости, этого тепла — настоящего, человеческого, почти семейного.       — Знаете, когда мне было тринадцать, я сломала руку. На уроке физкультуры. Учительница перепугалась, сама повезла меня в больницу. А я даже про боль не думала. Только смотрела на других детей — тех, у кого рядом были родители, у кого были…       Отцы.       Она не договаривает, но читает слово в его красивом тонком лице — и вновь испытывает небывалую, жгучую благодарность. За то, что он такой. За то, что он рядом. Пусть ей не тринадцать, а он, вполне возможно, вовсе не…       — Держу пари, Донна сразу примчалась к тебе, когда узнала.       — Нет, она… она бы не смогла. Я училась в школе-пансионе, в Эдинбурге.       Он поворачивается, глядит изумленно.       — Правда? Я и не знал, что ты бывала в нашей доброй старушке Британии.       У него такая улыбка, что хочется улыбаться в ответ. Даже когда внутри все сводит от волнения, и ужаса, и стыда…       — Бывала — это сильно сказано. Мы в этой школе света белого не видели. Пару раз в год нас только выпускали. В музей. К выпускному классу мы все уже наизусть знали, где какая картина висит в Национальной галерее.       Смех — гитарные переливы.       — Тогда тебе непременно нужно приехать ко мне в Лондон погостить. Обещаю не мучить тебя картинными галереями.       — Да, уж лучше паб!       — Согласен.       Она переводит дух.       — Спасибо, Гарри. * * *       — Да ладно вам, давайте еще по пинте!       — Али, ты рехнулась! Хочешь, чтобы Софи завтра в церковь шла с похмела?       — Да все так делают!       — Ну, это, может, у вас в Шотландии.       — Ага, будто у вас в Корнуолле все такие святоши!       — Я не из Корнуолла, а из Йоркшира.       — Да какая разница!       — Диким шотландцам, конечно, никакой.       — Ой-ой-ой, какие мы гордые! И уже забыли, что учились с нами, шотландцами, в одной школе в Эдинбурге.       — Я была маленькая, меня не спрашивали.       — Ах, так?!       — Девчонки, девчонки…       Два загорелых личика поворачиваются одновременно. Глаза блестят, щеки красные, горячие.       — Софи, ты что-то грустная. Надо выпить!       — Тебе уже точно хватит, Али. А у Софи завтра…       — Не слушай ее, она зануда!       — Девочки…       Голоса бьют в голову вместе с музыкой — настырно, до тошноты. А ведь не пила почти. Перед глазами пятна. Нет уж, никаких пинт. Лиза права, завтра…       Не думать.       Не думать об этом.       О чем угодно, только…       Она отбрасывает прилипшие ко лбу волосы, выпрямляется — слишком жарко. И вроде привыкла к южным ночам, но сегодня как-то уж особенно нестерпимо.       В море бы сейчас.       Слушать, как кричат чайки, как хлопают паруса, как бьются волны о борт маленькой яхты.       Смотреть, как умело, плавно, легко — будто это не стоит никаких усилий — поворачивают штурвал большие крепкие ладони под коркой мозолей.       «Тише, тише, не выкручивай со всей дури-то! — ладонь ложится поверх запястья. Большая, крепкая под коркой мозолей. Горячая. — Яхта нервных не любит. Дай ей почувствовать, кто тут главный. Вот так…»       «Извините…»       «Да брось! — широкая ладонь отмахивается небрежно. — Юнга из тебя всяко получше, чем из этих двух пижонов. Вот погоди, научу тебя паруса ставить…»       Сколько времени прошло, она и сама не знала.       Надеялась только, что дрожь в пальцах он спишет на неумение обращаться со штурвалом. А может, и вовсе не заметит. Низкий голос с хрипотцой, усмешка мальчишечья, глаза… Нет, глаза эти не обманешь. И не обманет вспыхивающая в них ослепительным костром нестерпимо лазоревая искра — всякий раз, когда их руки, случайно, конечно, сталкиваются на упругом колесе, разворачивающем яхту.       Так бы и остаться здесь, под хлопающими парусами, среди чаячьих криков и плеска волн за бортом.       Не возвращаться на берег…       Не думать…       — Софи! Софи!       Она вздрагивает, словно проснувшись.       — Софи, ты чего? Тебя расстроил кто-то?       — Надо выпить!       — Да погоди ты со своей выпивкой, Али!       — Выпивка лишней не бывает.       — А-а! — Лиза хмурит светлые брови. — Иди возьми нам по пинте, только угомонись.       — Вот! Сразу бы так!       — До чего настырная. Софи… Ты что, со Скаем поругалась?       — М? А… Нет… Нет.       — На яхте что-то случилось?       — Ну…       Взгляд у Лизы ласковый, теплый. Сочувственный. Ей не привыкать, две младших сестры и еще куча двоюродных. А у нее, Софи, никого. Ни сестер, ни братьев. Ни отца. Хотя отец-то как раз наклевывается. Вот только она и сама теперь не уверена, хочет ли…. Ох, Господи, и что ее дернуло читать этот проклятущий дневник!       — Софи?       — Я… я просто… Понимаешь, я думала, что узнаю отца, как только увижу. Но не узнала. А теперь…       — Гиннес!       Три огромных стакана с грохотом приземляются на стол, летят во все стороны клочья пены.       — Али, ты как слон в посудной лавке!       — А вы сидите как на похоронах. Хотя это я зря. На шотландских поминках и то веселее.       — Начинается…       — Знаю, чего не хватает! — У Али глаза блестят. — Танцев! Жаль, мужиков нет. О!       Как всегда, она видит его первым.       Светлые, короткостриженые волосы — будто солома. Интересно, он их хоть расчесывает? А лицо гладкое, выбритое. В сумерках кажется темнее от загара.       — Эй, а вы что тут делаете?       В ответ ухмылка, такая знакомая. Господи, и когда только успела…       — Заблудились в потемках. Верно, ребята?       Сэм и Гарри у него за плечом тоже улыбаются. Один широко, во все великолепные тридцать два, второй — смущенно, потупившись.       — Заблудитесь в другом месте! — светлые брови хмурятся. — У нас девичник вообще-то.       — Не слушайте ее, она зануда!       — Я?!       — Идемте танцевать!       Али змейкой выскальзывает из-за стола — высокая, тонкая, изящная. Вскидывает красивые голые руки, выгибает спину. В свете цветных фонариков, развешанных над верандой и перечерчивающих ежевичное южное небо чуть вздрагивающими матовыми сполохами, блестки на ее платье переливаются, словно чешуйки.       И темно-голубой взгляд уже прикован к ней — неотрывно, зачарованно. И усмешка уже не мальчишечья, другая совсем — бархатисто-мягкая, как эта ночь, вспоротая острыми огоньками азарта.       Лиза за спиной тихонько присвистывает.       — Ничего ж себе…       Он поворачивается легко, на одной пятке, поворачивает вьющуюся вокруг него гибкую, искрящуюся змейку, смеется. Али запрокидывает голову — красивая, уверенная, хватается за широкое плечо, будто ища опору, скользит длинными пальцами вдоль ворота рубашки и выше, к золотящейся загаром шее. Он смеется, не сводит темно-голубых, чуть сощуренных глаз. Будто кот, стащивший сметану.       — Ну Али дает…       — Чертов бабник!       — Что? Софи!       Сзади что-то грохает — наверное, опрокинутый стул.       Она не оборачивается.       Шаг, другой — музыка грохочет отовсюду. Со всех сторон, и сверху, и снизу и как будто бы изнутри.       Шаг, другой. Вокруг теснятся — она не узнает лица, не отвечает на улыбки, летит, как яхта намеченным курсом, не в обход танцующих, а напрямик.       Шаг, другой. Музыка захватывает. Тянет, словно в воронку.       Она отбрасывает прилипшие ко лбу волосы, выпрямляется, вскидывает руки. Поворачивается, чуть было не налетая на широкую грудь под темно-синей с какими-то головоломными узорами рубашкой (надо же, принарядился). Слышит низкий хрипловатый смешок — и задыхается. Небрежно, чуть ощутимо ложащаяся на талию большая горячая ладонь вышибает воздух из легких, прошивает насквозь нестерпимым костровым жаром, все внутри завязывает тесным, мучительно саднящим узлом.       Почти испуганно она поднимает глаза — и тонет в потемневшей почти до черноты лазури.       — Отличная вечеринка! — он слегка щурится. — Повод вот только…       — Что?       — Говорю, как по мне, зря ты это затеяла! — он наклоняется низко, хрипит ей в ухо, перекрывая музыку. — Я еще понимаю, когда дурнушки хотят поскорей выскочить замуж. Но тебе-то зачем!       — Я… ну… мы со Скаем… — слова вязнут на зубах, как песок, хочется освободиться от них, и она почти выплевывает затверженные доводы. — Мы дружили с детства, понимаете?       — Еще бы! Ты тут на острове, поди, и мужиков-то нормальных не видела.       — Я…       Щеки жжет, она быстро делает что-то вроде пируэта вокруг своей оси — лишь бы вырваться на секунду из-под лазоревого взгляда, лишь бы вздохнуть. Слишком жарко.       — Что ты сказала, fågel?       — Я… не знаю… Наверное, я просто не хотела, чтобы было как у мамы.       — В смысле?       Ох, и кто за язык тянул!       Слишком жарко.       Узоры на темно-синей рубашке скачут перед глазами.       — Я своего отца не знаю. Мама растила меня одна.       Взгляд у него все тот же. Ни подозрений, ни догадки.       — И отлично справилась, по-моему. И с гостиницей тоже. Славное местечко! Где Донна раздобыла денег, чтобы его купить?       — Ну… много лет назад мама ухаживала за одной пожилой дамой. Тут, на материке. Потом она умерла — и оставила маме наследство. Ее звали София.       Узоры замирают.       — Как?       — София. Меня назвали в ее… — Словно наяву она слышит хрипловатое «София — по-гречески». Спину продирает мурашками. — В ее честь… Но как вы…       — Брат моего деда был женат на гречанке. Детей у них не было, после его смерти она вернулась на родину. Жила тут неподалеку. Тетушка София. Я ее навещал пару раз, очень давно. Моя родня все надеялась на наследство, но нам сказали, она завещала деньги кому-то из родст…       Золотящееся загаром лицо будто заштриховывает тенью. Оно застывает — одеревеневшее какое-то, непривычное.       — О Господи…       — Билл…       — Сколько тебе лет?       Слово комом встает в глотке — она выталкивает его силой, вместе с густым жарким воздухом.       — Двадцать.       Когда у него меняется взгляд, она чувствует, что колени как вата. И терраса под ногами вздыбливается, словно палуба в сильный шторм. И нужна опора. И хочется вцепиться в широкое плечо под темно-синей узорчатой рубашкой, закрыть глаза, уткнуться, спрятаться.       Не думать.       Ладонь замирает в воздухе — он отшатывается незнакомым, дерганым движением, будто налетев на мель.       — Билл… — даже голос свой не узнала, севший, надтреснутый.       — И… извини… мне надо…       Трясущимися пальцами он смазывает искристые бисеринки пота со лба.       — Билл…       — Извини меня!       Слишком жарко.       Музыка бьет в голову — настырно, до тошноты.       Перед глазами пятна.       — Софи…       — Софи, ты чего?       — Плохо тебе?       Голоса все дальше, шум все громче — будто волна за бортом.       Она выталкивает горячий воздух из легких — рвано, болезненно. И опрокидывается в темноту.