Искра

      Словно и не было этих двадцати лет.       Он сжимает ладонями худенькие плечи, утыкается лицом в золотистую макушку, вдыхает глубоко и свободно — как в юности.       Шею обвивают прохладные, серебристо поблескивающие кольцами пальцы.       И почему он раньше не додумался заглянуть в эту проклятую Грецию!       Столько лет корил себя, думал, вспоминал.       Столько лет — впустую!       Он вдыхает, ловя знакомый тонкий апельсиновый запах — и духи у нее те же.       Столько лет…       А впрочем, что это он! Ведь еще не старик. А уж Донна, та даже лучше стала. Красивее. И как-то… интересней, что ли. А нрав у нее всегда был ого-го.       — Сэм… по-моему, надо все-таки…       Он неохотно выплывает из апельсинового облака, разжимает ладони, отпускает тепло.       — Что?       — Не нравится мне все это. Софи даже к завтраку не спустилась.       — Еще рано.       Она качает золотистой головой, обеспокоенно хмурится, поджимая тонкие губы.       — Ты ее не знаешь. Ни свет ни заря уже купаться бегает — с самого детства.       — Ты тоже всегда была ранней пташкой.       Поймав взгляд, она вдруг краснеет — гранатово-густо, до самых ушей, словно девчонка.       — Ну, знаешь ли…       — Раз ты волнуешься, давай я к ней поднимусь.       — Сэм!       Прохладные пальцы стиснули запястье. И откуда силы столько…       — Слушай, я понимаю, тебе хочется поиграть в отца…       Слово скребет, словно грифелем по доске, — прямо под ребрами. Остро, болезненно.       — Что значит — поиграть? Я и есть ее отец!       Она опускает золотистые ресницы и, кажется, багровеет еще сильнее.       — Может быть, ты. А может быть, Билл или Гарри.       — Господи, да какая разница!       Голос взлетел — даже сам испугался. Нет, надо бы сбавить обороты. Не в Нью-Йорке у себя на совещании по проекту все-таки.       — Она — твоя дочь. И когда мы с тобой поженимся, неужели думаешь, я стану называть ее этим мерзким словом «падчерица»?       — Когда мы — что?       Вот хитрюга! Как была двадцать лет назад…       — Не припомню, чтобы я давала согласие.       Он шагает ближе, снова накрывает ладонями худенькие плечи.       — А мне казалось, мы все решили. Вчера ночью.       Вздрагивают, вспархивают тонкокрылой бабочкой золотистые ресницы — она щурится, а в уголке рта уже проклевывается улыбка — чуть заметная, как первый луч солнца между плохо затворенных ставней.       — Самовлюбленный петух!       Он наклоняется ниже.       — Ну, тебе же это нравится.       — Вот еще!       — Давай проверим?       Тонкое лицо совсем рядом, но вдруг застывает в какой-то ласковой встревоженности. Он поворачивается, встречая взгляд таких же светлых глаз из-под таких же золотистых ресниц. Просто поразительно, как девочка похожа на Донну. Настолько, что он даже забывает искать в юном, чуть заметно осунувшемся за наверняка бессонную ночь личике свои черты.       — Софи!       — Милая…       Это вырывается у них одновременно, и бледное личико чуть расцвечивает рассеянной улыбкой, как морскую гладь шиповниково-нежным рассветным заревом.       — Доброе утро. Извините, не хотела вам мешать.       — Что ты…       — Ты вовсе не…       — Сэм просто зашел поздороваться и уже уходит!       Донна хмурит светлые брови, пытаясь взглядом намекнуть ему на призывно растекающийся горячим янтарным медом, щебечущий ручейково-звонкими птичьими голосами прямоугольник двери. Но юная копия Донны лишь хмыкает и качает светловолосой головой.       — Да брось, мам! Я рада, что хоть кому-то есть польза от той каши, которую я заварила.       — Ну, насчет пользы мы еще поглядим, — Донна косится на него из-под ресниц. — А вот весь этот сыр-бор…       Юное личико белеет еще сильнее — под стать наскоро подновленным стенам, в которых все-таки кое-где предательски проклевываются трещинки, словно на поврежденной яичной скорлупе.       — Ты тоже думаешь, что я опозорила тебя на весь остров?       — Что? Нет, конечно!       — Скай вчера сказал…       — Ох, Софи!       Серебристо блеснув, тонкие пальцы обвивают девичью фигурку, прижимают к груди, утешая, защищая.       — Детка, я понимаю, тебе обидно. Но не стоит принимать это близко к сердцу. Он всегда был таким.       — В смысле?       — Когда мы познакомились, ему было уже за тридцать. А все мотался по свету: сегодня здесь, завтра — там. Чертов искатель приключений!       — Постой, так ты про…       — Билла Андерсона, про кого ж еще!       Показалось ему, или вздрогнула девичья фигурка, как от удара. Пойманным зверьком вскинулась, до струнно натянутых жил напрягая шею, стискивая ландышево-ломкими пальчиками ершисто вспучившийся потрескавшимся лаком край стола.       — Мне нет дела, каким он был!       — Софи… Послушай, нам всем хочется верить, что люди меняются. Но обычно это не так. Я не видела Билла двадцать лет, но, судя по тому, что он сделал, он все так же боится ответственности и бежит от проблем. И ты этого не исправишь…       — Да я вообще… При чем тут…       Голосок дрожит и почти срывается.       — Ничего мне от него не надо!       — Софи…       С грохотом опрокидывается на пол неловко задетый стул.       — И ни от кого не надо! Слышите?! Ни от кого!       — Софи, вернись немедленно! Софи!       Он умело перехватывает худенькие плечи, сжимает в ладонях.       — Донна. Позволь мне.       Светлые брови хмурятся.       — Ох, что за несносная девчонка… * * *       — Софи, милая…       На бархатный голос она даже не поворачивается.       Не его сейчас хочется слышать.       И не это холеное, хоть и прорезанное кое-где глубокими морщинами лицо видеть перед собой.       И уж точно не изливать душу человеку, которого, в сущности, почти не знает.       — Не сейчас, Сэм, пожалуйста.       — Я только хотел сказать… Никто тебя не осуждает. Пышные свадьбы не всегда заканчиваются счастливо — уж я-то знаю. И хорошо, что ты вовремя одумалась.       — Одумалась?       Он все-таки оказывается напротив. Красивый, одетый с иголочки, сверкающий белоснежными зубами. Но есть что-то в его глазах… Затаенно-горькое, болезненное. Может быть, им самим до конца не понятое.       — Софи, послушай. Я знаю этот взгляд.       Она холодеет, почему-то вдруг догадавшись, что сама сейчас похожа на его отражение. Закусывает губу упрямо, крепко, до солоновато саднящей ранки, опускает ресницы. Внизу, под слоистым выгибом скалы, на котором ютится маленькая веранда, сколько хватает глаз горит нестерпимой лазурью южное море. И где-то в этом море сейчас…       — Дело ведь не в том, что Билл не повел тебя к алтарю. А в том, что у алтаря тебя ждал совсем не тот…       Горло перехватывает нестерпимо. Она давится спазмом, дергано отшатываясь и не удерживая скрипящие, словно песок на зубах, слова.       — Да вы что, все сговорились?! Отстаньте уже от меня с этим Биллом! Мне вообще нет до него дела! Слышите?! Никакого!       — Софи, я только…       — И хватит меня этим донимать! * * *       Он подает руку первым — деваться некуда.       Приходится схватиться за большую, вздыбленную заскорузлыми кочками мозолей, горячую, словно прогретый солнцем, рубчато-шершавый древесный ствол, широченную ладонь.       Чуть заметно ухмыляясь, он наклоняется низко, перевешиваясь через борт, и вытягивает ее из воды без малейших усилий, легко и плавно. Как заправский рыбак умело закинутую сеть, кишащую рыбой, мелькает нелепое сравнение прежде, чем она натыкается на пристальные взгляды застывших за его спиной товарищей по возможному отцовству и, смутившись, неловко переминается на приятном гладком тепле палубных досок.       — Не уплывайте!       Лохматое полотенце он тоже передает ей широким жестом, бездумно, почти машинально, и лишь на долю секунды мучительно-острым сполохом вскидывается где-то между лопаток пугливо заглушенная, но от того не менее жгучая жажда больших, тяжелых ладоней на плечах — укрывающих, согревающих. Она вздрагивает, радуясь, что, вытирая солоновато саднящие морской водой веки, можно спрятаться от ясного, темно-голубого взгляда.       — На яхте не плавают, а ходят, fågel.       — Все равно! — это вырывается у нее против воли, надломленно и как-то совсем по-детски. — Вы обещали, что будете завтра на свадьбе!       — Не думаю, что это хорошая идея, Софи, — и посреди моря он умудряется походить на картинку из модного журнала — холеный, лоснящийся. Безупречные зубы, бархатный голос. — Твоя мама точно не обрадуется.       Даже на солнце спину пробирает мурашками.       — Вы с ней говорили?!       Хрипловатый, низкий смешок она научилась узнавать необъяснимо быстро. И готова поспорить, что на золотящемся загаром лице сейчас ухмылка — задорная, мальчишечья.       — Если это можно назвать разговором.       — Ой… я…- Щеки вспыхивают, хотя она по-прежнему старается не глядеть в темно-голубые, беспощадно глубокие глаза. — Вы извините, если она на вас наорала! У нее бывает… В смысле, она так волнуется из-за свадьбы… И она ведь еще не знает, что вы — это мой сюрприз. Завтра она будет в восторге!       — Сомневаюсь, fågel.       — Послушай, Софи, — в бархатном голосе размеренная, спокойная, снисходительная какая-то мягкость, он словно обращается к ребенку, с которым, в отличие от шведского искателя приключений, явно привык беседовать, и что-то глубоко внутри нее колючково ощетинивается в упрямом протесте, юношески жгучем нежелании признавать себя «маленькой». — Я понимаю, ты хотела как лучше. Но Донна против того, чтобы мы оставались в ее гостинице, и будет справедливо, если мы отнесемся с уважением…       — Господи, Сэм, ну ты и зануда! Ты точно из Штатов, а не из доброй старушки Англии?       — Кх… кхм… Я попросил бы.       — А, вот и наш джентльмен наконец проснулся! Ты как, Гарри, хочешь на свадьбу?       — Мне кажется, Билл, вопрос не в том, чего хочу я.       Словно гитарные переливы — мелодично, красиво. Он складывает звуки в слова, как будто подбирает аккорды, чуть замедленно, но с безупречной точностью находя самые гармоничные сочетания.       — Сэм, конечно, прав, не нужно расстраивать Донну. С другой стороны, Софи приложила столько усилий, чтобы нас разыскать. И мы все проделали большой путь. Может быть, мы заночуем у тебя на яхте — если ты, конечно, любезно согласишься нас приютить? А завтра решим по обстоятельствам.       — Эка загнул… — Хрипловатый смешок продирает почти до костей. — Тебе бы в Парламенте заседать, старина, честное слово! Вот они, плоды оксфордского образования!       Тонкое, с рифово-острыми скулами и точеным носом лицо акварельно-зыбко расцвечивает мягкой, застенчивой улыбкой. Он, конечно, очень красивый — но об этом почему-то думается как-то отстраненно, безотносительно, словно о картине в музее.       — Вообще-то я закончил Кембридж. Но благодарю за комплимент, Билл.       — Ну, раз так, что толку весь день болтаться на якоре, как говно в проруби! Давайте хоть остров обойдем. Погода отличная, fågel нам все покажет…       — По-моему, Софи нужно готовиться к свадьбе, — за мшисто мягкой безупречностью бархата булавчато прокалываются самоуверенные, властные нотки. Он явно привык командовать. И воспитывать.       — Глупости какие! К чему тут готовиться? Дурное дело нехитрое. А, Гарри?       — Н… не знаю, — аккорд спотыкается. — У меня есть… эм… вторая половина. Но… я никогда не был…       — И правильно! Брак — это тюрьма! Могила возможностей.       — Эм… Билл…       — И насилие над личностью.       — Сомневаюсь, что Софи интересны твои либертарианские идеи.       В этом тоже есть что-то воспитательное — и она неудержимо, почти бездумно пересыпает фразу крошечными, но тщательно отобранными крупицами ядовитости.       — Спасибо, Сэм, это мило с вашей стороны, но я в состоянии сама решить, что мне интересно.       Смех — хрипловатый, громкий — совсем рядом. До костей пробирает.       — Девчонка не промах! Получил, папаша?       Она рвано вздрагивает. Пусть и обращенное к другому, слово безжалостно, хлестко, ударом наотмашь воскрешает садняще неизбежное, лишь на какие-то короткие, песочно ускользающие мгновения забытое понимание того, для чего они здесь — для чего он здесь.       — Пошли, fågel, научу тебя управлять яхтой.       Конечно, сам он об этом даже не догадывается. Как и о том, почему добровольно вгоняющая себя в «могилу возможностей» девчонка так невыносимо откровенно, душно-ало вспыхивает, когда он — случайно ли? — походя задевает ее горячим, золотящимся от загара плечом.