В сумерках

Чем же закончилась эта история? Если нужно было бы вырвать из тьмы одно мгновение, одну картину и один образ, мой мысленный взор непременно остановился бы на нашем последнем вечере, проведённом в замке Мэй в графстве Кейтнесс. Конечно же, Шотландия. То же самое место — самый-самый север, ибо лишь там, как и прежде, летние ночи были так прозрачны, что небо матово поблёскивало, точно опал, а поля никогда не темнели, всё как бы светилось изнутри мягким светом, и только тени, словно огромные чёрные птицы, опускались на бледные равнины. Графский замок на холме — высокая, сложенная из каменных глыб грозная крепость, которая только вблизи склонялась в гостеприимном поклоне к цветникам светлых садов. А сады… Что это были за сады! Пускай не орнаментальное произведение искусства Вилландри, но чем не те же «Сады любви», когда именно там всё и случилось, именно там я была застигнута любовью — своей и чужой? Стайка молодых людей, играющих в мяч, взлетающие руки и хвостики волос, едва слышные издалека смех и крики над бархатистым, накрытым сумерками полем. Яблони, сгибающиеся под тяжестью плодов, красные пятна паданцев в траве, вокруг — сладкий, густой запах прели и ровное жужжание ос. Увитые плющом кирпичи стен замка и белая башня, застывшая в зачарованной дымчатой выси. Потрясение, которое я испытала, снова ступив на дорожку, ведущую в сад — прошёл всего лишь год… День рождения я встретила вдали от семьи и друзей, в Амстердаме. Мы с Вортигерном бродили мимо кофе-шопов, мимо лавок, где продавали старинные игрушки и дельфтские изразцы девятнадцатого века, старые зеркала и серебро, которое сверкало в густом, коньячного цвета воздухе, мозаичные французские горки и столики в русском дворцовом стиле, украшенные такими выпуклыми резными гирляндами и панно из шпона, что отец, увидев их, задохнулся бы от восторга — да в общем-то весь этот приветливый, утончённый город, все эти его милые закутки, цветочные лавки, кондитерские и напоминали мне о нём, не только из-за антиквариата, который тут был на каждом углу, но еще и потому, что в нем, как и в отце, была какая-то гармоничность, как в детской книжке с картинками, где торговцы в фартуках метут пол, а на нагретом солнцем подоконнике дремлет себе полосатая кошка. «Ха-ха, чуть не попала под велосипед, па, а так — отлично провожу время!» Грудь у меня болела от счастья и любовной боли. Я залезала в душ и стояла под струями кипятка, пока кожа не начинала гореть. Весь квартал переливался сказочно-освещёнными ресторанами, красивейшими витринами, в которых были выставлены кашемировые пальто, плотные свитера ручной вязки, теплая одежда, которую мы с Вортигерном позабыли взять с собой, потому что нас двоих теперь грело даже рукопожатие. Да и кроме этого ещё много всего. Шок и свет. Всё было куда острее, куда ярче, куда хуже и куда лучше, чем я ожидала. Вортигерн вернулся к работе и мгновенно втянулся в свою прежнюю рутинную жизнь: бесконечные перелёты, небрежные записи в планерах, совещания, видеопослания, рукопожатия… Усталость и раздражённость. Выкраивание времени, ленивые выходные, которые я проживала с мыслями о неотвратимо надвигающихся буднях. И как же часто я теперь летала, следуя за ним по мудрёной дороге жизни и приключений. Белый шум, безликий гул. Оглушительный накал посадочных терминалов. Электричество, цвета, яркость. Любовь, любовь. В каждом рекламном журнале на борту, во всех указательных знаках, которые указывали куда-то ещё, в шипровом аромате его геля для бритья, крахмальном хрусте его рубашки… Я глядела на пустые лица пассажиров — они поднимали чемоданы, вскидывали на плечи рюкзаки, гуськом тянулись к выходу из самолёта — и думала о том, что однажды сказал мне Лэнс: любовь меняет саму структуру реальности. Даже эти бездушные и унылые места так и сочились смыслами, которые сверкали и рвались наружу. И сами ночи, не умещавшиеся в воображении: чёрные, ветреные, безбрежные, в исступленном хаосе звёзд… В Риме, лежа на кровати в гостиничном номере с видом на набережную реки Тибр, я глядела, как отражаются облака от раздвижных окон, и поражалась тому, что даже случайная встреча с Эльзой ни капли не омрачила моё робкое и тихое счастье, ровно как скудная обстановка в номере, дорогая невкусная еда и мягкое бормотание итальянского диктора на спортивном канале казались вдруг ровно тем, что нужно. И разве не могло что-то хорошее явиться в нашу жизнь с очень чёрного хода? Вортигерн был сердитым и смущённым, и даже сердечное объятие Эльзы не пошатнуло стен его отстранённости. Какая она была порывистая, какая молодая, — глоток свежего воздуха, да и только! Как это ранило и вдохновляло одновременно. И всё-то она сразу заметила, всё поняла. И сказала мне ровно то, что я хотела бы услышать от доброго друга, священника, случайного прохожего, да от кого угодно. Вернее, не сказала, а как бы мягко подтолкнула — вручила мне книгу, которую до этого держала в руках, и со смехом исчезла в пыльной золотой яркости городских улиц, чтобы больше никогда не повстречаться нам вновь. Фаулз, конечно, не слишком-то подходил для чтения во время романтического путешествия. Роман был усложнённым и спорным, символическим и мистическим, неясным и изобретательным, открытым для самых разных интерпретаций. «Рагу о сути человеческого существования», — вяло отмахнулся Вортигерн. И я всё никак не могла понять, зачем Эльза вручила мне книгу. Устала нести? Жалко было выкинуть? — Всё дело в эпилоге, — объяснил Ворти, появившись после завтрака на балконе босым в белоснежных штанах, на рыбацкий манер подвёрнутых до колен. — Те слова, что на латыни. Я принялась спешно пролистывать страницы, чувствуя на себе его печальный взгляд, словно прикосновение несмелой руки. «И познает любовь не любивший ни разу, и полюбит тот, кто уже отлюбил». В его волосах был томительный запах расцветающего жасмина — и горячий блеск августовского солнца в глазах. — Так щедро с её стороны — делиться утешением, — фыркнул он. Я взглянула на него: прямая осанка, небрежная поза — сама респектабельность, если не считать босых ног. — Однажды ты сказал, что все мы живём потаённой надеждой на любовь. Вортигерн помолчал, а потом произнёс с нежной грустью, даже не произнёс, а беззвучно выдохнул: — Я не из-за неё печалюсь. А из-за тебя. И вообще, это была одна из тех историй, что частенько забредали на тихую тропу тоски. Роскошь и изобилие, прохладные коридоры, которые все словно вели в вечность, отдельные номера с цветными дверями… Чем дальше я была от дома, тем больше меня завораживала гостиничная временность, так, что в пылу я стала замечать, как подступает взросление. Мы вели старые споры: о должности в компании, которая давно ждала меня, о переезде в его квартиру, о том, что всем пора было бы уже знать о нас. За пару недель до очередного пышного «камелотского» отпуска позвонил Перси и сказал, что видел наши фото с Уимблдона в «TimeOut». — Вот, блин, удивил! — усмехался Лэнс. — Я ещё в конце весны заметил в интернете снимки с баскетбольного матча в Эм-эс-джи. Такие любители спорта вдруг стали, ужас просто! В общем, появлялись первые тревожные интерлюдии. Вортигерн сделался совсем уж вредным. Тон его стал отдавать поучительной надменностью, любое неосторожное оброненное слово могло вывести его из себя. — Я ведь уже не мальчик. Я ждал момента, когда ты будешь готова, но, кажется, ты не будешь готова никогда. Меня более не насыщают тайны и заигрывания с большими чувствами. Я люблю тебя, я хочу жить с тобой под одной крышей, брать тебя за руку, целовать где и когда мне вздумается, не думая ни о ком! И так — долгие недели. Счастье с оглядкой. В любви, даже в любви взаимной, радость всегда соседствовала с мукой. Вот какие уроки я усваивала в затенённых гостиничных номерах с мини-барами и чужестранными голосами в коридорах, где истончалась граница между мирами. «…и в конце скитаний придём туда, откуда мы вышли…» — Пожалуйста, — взмолилась я, простирая к нему руки и ощущая на них тепло нагретого солнцем воздуха. — Только не сегодня! Давай не сегодня! Вортигерн заглянул в моё лицо. Всё забывалось, когда он так смотрел на меня, когда он наклонялся ко мне и глаза его становились глубже, темнели и как будто обращались внутрь. — Всё это не преступление, любовь моя. Мы — не преступление. В руках моих, когда я коснулась его рук, была тихая доверчивость, голос звучал робко и чуть грустно. Я как-то пугливо заговорила о всяких пустяках, словно боясь выдать свой истинный ужас от его затеи. Рассказать сегодня всем. Заявить о себе, о нас. Раскрыть всю правду. «Какая ты славная, ну какая попрыгунья», — с заметной нежностью в голосе обратился ко мне отец, когда мы днём купались в озере. А Вортигерн держался как можно дальше, мрачный, с самого утра раздосадованный тем, что потерял бриллиантовую запонку в сливе раковины, но на самом деле тем, что я — как ему казалось — не понимала серьёзности его намерений. — Ты думаешь, я это для того сделаю, чтобы себя выпятить? — глубоко возмущался он. — Что мне это льстит — тайная молодая возлюбленная? И то, как у них у всех челюсти повываливаются на потеху мне? Это было уже совсем ни на что не похоже. Вортигерн не мог остановиться, ходил взад и вперёд, всё нетерпеливее, всё быстрее. «Я всё ещё болезнь». Мне вовсе не хотелось, чтобы этот вечер сделался сумрачным и печальным, чтобы наша с Вортигерном история так скоро обросла непривлекательными чертами реальности, чтобы все начали думать, будто знают правду, выворачивать сказанное, трактовать на свой лад, делать свои выводы. Но в то же время я ясно увидела, как глубоко задевала его моя медлительность, моё нежелание расставаться со сладкой тайной, и, может быть, впервые за всё время подумала вдруг: а не считал ли Вортигерн, что я стыдилась его? И как же темно сделалось в саду, как далеко он снова был от меня в этих сумерках; я видела только едва заметное свечение там, где должно было быть его лицо, и я не знала, грустил он теперь или злился. А затем вдалеке раздался один полновесный удар хозяйского колокола, созывающего всех гостей к ужину, и Вортигерн притянул меня к себе, крепко прижался сомкнутыми губами к моему лбу и прошептал: — Я это для тебя делаю. Может, только немного для себя, — он растерял всю свою прежнюю строгость и вновь сделался болезненно уязвимым. — Ты ещё не поняла — пожалуй, слишком мало прошло времени, — какая это мука: любить кого-то и бояться выдать себя. Это я-то? Я ещё не поняла? — Вортигерн! — засмеялась я. Он поражённо взглянул на меня. — Не говори ему только, что я зову папочкой и тебя тоже. — Ты несносна. — Я люблю тебя, — счастливо призналась я. — Я люблю тебя, — эхом отозвался он, недовольный твоим весельем. — Даже если тебя вдруг убьют сегодня — для меня ничего не изменится. Он отделился тенью и исчез где-то впереди, словно предоставив мне время на то, чтобы прийти в себя. И вот теперь, в этот сумеречный час, когда мои глаза томились в серой полутьме по ярким и живым краскам, я осознала, что прямо сейчас пришло время вслед за Вортигерном покинуть наш волшебный сад сладостной мечты, и обратного хода больше не было. Глубокое, беспредельное, ни с чем не сравнимое наслаждение быть тайной для всех теперь нужно было обменять на что-то новое. Впереди ждали долгие, ясные дни светлых и новых сладких приключений. Я шла не спеша, задумчиво поднималась по широкой аллее, которая белым мостом перекинулась через большой, шумящий листвой двор замка. Я всё решила и лишь надеялась, что Вортигерн сможет простить мне мою выходку — может, я и говорила в невпопад, и если так, то надеялась, что он не обиделся, и пусть не думает там, будто я не слишком-то его люблю, потому что я его люблю, ох, как люблю. Вечер был ясным, красивым, с наступлением сентября невыносимая духота сменилась какой-то томной, непрозрачной свежестью. Я даже не стала переодеваться, сразу поспешила к столу. Настроение у всех было отменное — разговаривали, не обращая на меня особого внимания. Утер разливал вино, Игрэйн выкладывала на большое блюдо запечённые груши в меду, Моргана завершала сервировку, приклеивая к сердцевинкам фруктов звёздочки гвоздики. Мама с папой — по-настоящему интересная и необычная пара: она — в невесомом зелёном платье, с прозрачно-кисейными рукавами — похожа на эльфа, он — такой славный, такой элегантный в темно-синем двубортном пиджаке, в прекраснейших старых ботинках от «Пил энд Ко», — болтали с Артуром. Лэнс и Перси возились с таксой Морганы; счастливая собака повизгивала и радостно кувыркалась у них в ногах. И я подумала — самое время. Пока все не взяли в руки бокалы и не облились. — Вортигерн, — громко сказала я, остановившись у него за спиной. — Знаешь что? Все повернулись ко мне. «А ничё», — родился в голове ответ, и я едва не расхохоталась. У меня перед глазами была дымка лёгкого безумия или что-то типа того. Я ощутила на нём аромат своих духов. На нижней губе — розовое пятно моей помады. Чувствовал ли он то же, что и я? Он поднял брови так, что я поняла — «да». Улыбчиво окутанная счастьем и красотой, я привстала на цыпочки, положила руки ему на плечи — всё было как в дурмане — и поцеловала его прямо на глазах у всех присутствующих. Вортигерн онемел, прирос к земле, а я с радостным воркованием притянула его ещё ближе. Любовь, любовь. Вортигерн сжал меня в ответном, благодарном порыве. Я едва не вознеслась к небесам. Когда-то всё началось с тайного поцелуя, но вот теперь… — Да твою же мать! — горестно воскликнул Лэнс. — Хоть бы дали выпить для начала! Зазвенела посуда — кто-то резко поднялся из-за стола. Артур подавился кашлем. Тут, наконец, самое страшное — грозный голос отца: — Какого чёрта здесь происходит?! А потом тако-о-о-е началось.

К О Н Е Ц