В сумерках

Мы пообедали в уличном кафе, а затем отправились в последний раз взглянуть на дом. Вортигерн как-то пугливо говорил о всяких пустяках, он словно боялся выдать себя, если вдруг заговорит о себе или обо мне. О чём он рассказывал? Я едва слышала, кровь так стучала в висках, что заглушала его голос. Я не могла понять, что теперь испытывала к нему. То ли сострадание, то ли признательность за его любовь, но сказать я ничего не могла. Я и взглянуть-то на него не решалась, чтобы не выдать своего смятения. Лишь когда он вышел из машины и направился к парадной двери отеля, где должна была пройти встреча, я проводила его тоскующим взглядом. Ничто больше не могло быть прежним. Я почувствовала внезапный прилив тяжёлой грусти. В ту минуту, когда мне открылась связавшая нас тайна, что-то — это произошло против воли — раз и навсегда исчезло из наших отношений, будто бы дух покинул тело. Мы никогда не осмелимся заговорить о минутах, проведённых во мраке сада. Но это не могло уже ничего исправить. Всё было погублено. Я судорожно вертела его шляпу в руках, волнение сдавливало горло. До самого сердца проникло это безропотное отречение — тощий, смазливый, улыбчивый Волти безвозвратно канул в прошлое. Но мне было всё ещё страшно признаться себе в этом; перед глазами стали вспыхивать обрывки воспоминаний, одно за другим. Дурацкие воспоминания. Моя нарисованная открытка, подаренная ему на именины, с надписью: «Вотиген ты лутши всех». Он хранил её на полочке вместе с семейными фотографиями в рамках, позже открытка перекочевала к нему на рабочий стол. Мой первый поход на пляж в Санта-Барбаре — Вортигерн посадил меня к себе на плечи, я обхватила его кудрявую голову ладошками и время от времени с хихиканьем закрывала ему глаза. Мы оказались на берегу первыми, обогнав всех остальных. «Ты моя лошадка», — с самодовольным видом объявила я, и мы изображали лошадиное ржание до тех пор, пока отец не велел нам обоим умолкнуть. Мне было шестнадцать, у меня появился мальчик, но это мало походило на то, что обычно показывали в фильмах, всё как-то сразу не заладилось. Вортигерн мягко, но настойчиво выудил из меня все подробности печальной истории о несостоявшейся любви. Он не стал потешаться. «Тебе не нужно стыдиться того, что ты так серьёзно относишься к тому, что чувствуешь, — сказал он. — В конце концов, именно твои чувства делают тебя той, кем ты есть». Иной раз казалось, что Вортигерн приходился дядей мне, а не Артуру. Я страстно хотела обмануться, а потому попыталась вызвать образ ночного незнакомца, убедить себя в том, что ни одна из его черт не принадлежала Вортигерну на самом деле, что я, конечно же, ошиблась, но он неизменной тенью возникал перед моим взором, его глубокие, тоскующие глаза, и всё мешалось, и опять нужно было раздумывать над случившимся. Как давно он хотел меня? Когда это началось? Во время отпуска? После его развода или до него? Мне уже было восемнадцать, когда он впервые почувствовал прилив вожделения? Меня вдруг охватило почти физическое отвращение к этому человеку, прежде внушавшему лишь любовь и доверие, я понимала, что моё чувство было постыдным, но ничего не могла поделать с собой, это походило на привкус желчи во рту. И тут я представила его — стройного, загорелого, всё ещё красивого, с сеточкой морщин вокруг глаз, сединой и ухоженными руками — сгорающим от страсти ко мне. Его проникновенно-сентиментальный голос, его приталенные пиджаки, дурацкие шляпы, позёрство и кич. И он ещё надеялся… он… Нет, думала я, никогда больше! Чтобы он ещё раз дотронулся до меня так? Невозможно! Снова поддаться грязным ласкам вот такого притворщика? Ни за что! Меня тошнило при одной мысли об этом. Порой судьба выводила гибель из ничтожных причин — вот к чему тяготело её неукротимое творческое своеволие. Звон браслета часов — и многолетняя дружба пошла трещинами. Всё теперь виделось в ином свете: всякий жест едва ли не родственного покровительства обретал сексуальный подтекст, в каждом слове, каждом объятии таился гнусный обман. И последняя капля — все эти дни он наблюдал за моим смятением и растерянностью со стороны, человек, которому я могла бы доверить большую часть своих тайн, опутал меня своей ложью. Слёзы собрались в уголках глаз, я стиснула зубы и выбралась из машины. Измена жены, тяжёлый развод, затянувшийся раздел имущества, кризис среднего возраста — Вортигерн переживал не лучшие времена. Как мужчины обычно поступают в таких случаях? Начинают пить, заводят себе молоденькую любовницу, может, даже не одну. Чем был занят Вортигерн в последние годы кроме работы, путешествий, благотворительности и патронажа какого-то мелкого молодёжного театра? Я не знала. Как он проводил свои вечера? Я не знала. О чём он мечтал, к чему стремился? Я не знала. Был у него кто-нибудь? «Нет у меня никакой девушки», — сказал Вортигерн сегодня утром, и его глаза были такими светлыми, приветливыми и доверчивыми. Я со страхом ждала его возвращения. Я должна буду говорить с ним, говорить что-нибудь такое лёгкое и небрежное, чтобы только не показать, что моё сердце обливалось слезами и горло сжималось от обиды. Отныне я всегда буду притворяться в его присутствии, как он притворялся в моём. Но когда он вышел из отеля с папкой документов в одной руке и картонным подносом с кофе и капкейками в другой, моя решительность тут же пошатнулась. Я заметила, что при виде меня его несколько холодное, по-английски замкнутое лицо просветлело, чуть суровые складки у рта смягчились доброй улыбкой, и какое-то неясное до сих пор ощущение окончательно созрело у меня в эту минуту. Всё было кончено. Между Волти, который был «лутши всех», и прежней мной пролегла пропасть. Отныне на одной стороне был жаждущий мужчина, а на другой — я, объект его поздней предательской страсти. Ветер собрал тучи над городом, но воздух оставался ясным и тихим. За всеми своими мыслями я не заметила, как наступил вечер. Когда мы вернулись, высокие окна замка ещё улыбались неярким блеском, а небо над крышей уже подёрнулось золотой дымкой. Час оставался до наступления ночи. Волшебный час, потому что не было ничего чудеснее, чем наблюдать, как медленно блекнут и покрываются тенями краски заката, как поднимается с земли мрак, пока его чёрные бесшумные потоки не захлестнут стены и не увлекут их во тьму. В этот час я смотрела на сидящего на соседнем сидении друга, и казалось, что знакомое лицо, одетое тенью, постарело, стало далёким и чуждым, словно и не было никогда между нами никакой близости, словно между нами легла даль годов и расстояний. Я не хотела молчания, ибо слишком тягостно было слушать, как часы разбивают время на сотни осколков и как дыхание в тишине становится громким, будто у больного. На обратном пути Вортигерн время от времени с лёгкой грустью поглядывал на меня, и тогда моя сдержанность отступала перед смущением. Как бы я ни старалась, я не могла отгородиться от воспоминаний о крепких объятиях и лавине поцелуев, обжигавших мои плечи, шею, щёки. То, что я не видела его лица во тьме, лишь усиливало упоение этой пылкой игрой. Закрыв глаза, я безвольно и бессловесно, всем своим существом отдавалась ненасытным губам, впивавшим моё дыхание и слабые стоны. В те ночи я впервые с наслаждением познала страсть поцелуев. И всё это было с ним, с Вортигерном, с мужчиной, от которого теперь я старалась отгородиться. Он заставил меня целыми днями упиваться мечтами, сперва лишь в темноте, а потом и с открытыми глазами. Для меня более не было часа слишком светлого или шумного для того, чтобы его таинственный образ, скользнув лёгкой тенью, мог прийти ко мне. Я могла бы думать о нём часами. Я могла бы целовать его до рассвета. Когда он наклонился, чтобы подобрать с земли выроненные ключи, его футболка немного задралась, и я заметила ямочки на его пояснице. Я вспомнила, как гладила его спину ладонями и как его язык в это время касался моих стиснутых зубов. Я выскочила из машины прежде, чем Вортигерн успел открыть мне дверь. На мгновение он застыл в недоумении, и я вжала голову в плечи, ожидая вопроса. Всё ли со мной было в порядке? Не утомила ли дорога? Прежний Вортигерн обязательно бы спросил, новый Вортигерн — мне он был чужим — выглядел каким-то неловким, он не знал, куда ему смотреть и куда девать свои руки. Я вдруг заметила в нём нелепость, порождённую, быть может, отчаянием, и тогда-то меня и пронзила любовь к этому человеку, другая любовь, новая, острая, болезненная, стыдная. Будто солнечный луч прорезал вздыбившиеся клубы пыли. Моё отвращение никуда не делось, но оно ушло на второй план, как тьма исчезающей ночи обычно прячется в углах комнаты в последний час перед рассветом. «Я люблю тебя, ты любишь меня». Я остановилась и обернулась. Лицо Вортигерна, бледное, почти прозрачное, расплывалось в сумерках. Снова он был незнакомцем во тьме, снова мы остались наедине под сенью деревьев, которые теперь отчего-то говорили громче и враждебнее, чем в те ночи. Вортигерн по-прежнему стоял у машины, не шелохнувшись. И я, затаив дыхание, не двигалась с места. Когда он, наконец, шагнул вперёд и на короткое мгновение свет фонарей лёг на его лицо, я заметила, что глаза его стали ещё глубже, потемнели и как будто бы обратились внутрь. Мне показалось — я не знала, как это выразить словами, — что в этом его движении навстречу таился какой-то трепет. С Вортигерном мне никогда не нужно было делать шаг первой. Если бы я совершила сейчас любое, хотя бы едва заметное ответное движение, он, должно быть, понёсся бы ко мне своим лёгким, пружинящим шагом, как когда-то давно, в детстве. Стоило ему заметить меня, смущённо прятавшуюся за спиной у Артура, как он тут же затевал со мной какую-нибудь игру, будто расшалившийся ребёнок. Вортигерн всегда был обращён ко мне, а его пытливый и тёплый взгляд всегда находил мой среди других. Мы оба всё это время бродили мимо любви. Но как же темно сделалось на улице, и как далёк теперь был он от меня в этих глубоких сумерках; я видела только слабое мерцание там, где должно было быть его лицо, и я не знала, смотрел он на меня или нет. Сумрак опустил на нас свой полог, вся грусть, которую таил в себе этот вечер, встала над нами беззвёздным сводом, тьма просочилась в кровь, и все мои следующие слова звучали столь весомо и полнокровно, словно они всплыли из сокровенных глубин. — Тогда я приняла тебя за другого. В этом не было моей вины. Ты должен был сказать мне, Вортигерн. Ты должен был признаться. Хотя мне не было видно его лица, вся его скованная фигура говорила о том, что он сейчас переживал. Молчаливая, подавленная, выжидающая, я вслушивалась в тишину, и она вдруг неожиданно наполнилась звуками, доносившимися из замка: смехом, болтовней, скрипами и шорохами. Страх лёгким ознобом постепенно пронизал всё моё тело; сначала дрожь пробежала по коже, потом захватила суставы и обездвижила их и вот сейчас, должно быть, уже подбиралась к самому сердцу. Что если Вортигерн не знал, о чём я говорю? Что если это всё же был не он, а я уже успела изведать всю глубину чувства от нежной привязанности до отвращения и от отвращения до любви? Теперь я страшилась его отрицания сильнее признания. Если я вновь ошиблась, то это не завершится для меня столь же благополучно, как это было с Артуром. Я не почувствую облегчения, я вообще больше ничего не почувствую, всё мне будет безразлично, бессмысленно и чуждо, даже человек, который прямо сейчас стоял передо мной. Но Вортигерн не стал переспрашивать, он не удивился вопросу. Это был он, я знала это с того самого мгновения, когда браслет его часов мелодично звякнул, или, нет, раньше, с самой первой ночи. Тьма скрывала его лицо, как и сейчас, но что это меняло? Моя память с удивительной силой и ясностью рисовала несчётные подробности, которых я там, в саду, в порыве страсти толком не разглядела. Я вспоминала каждый стон, каждое прикосновение, то нежное, то настойчивое, но никогда не грубое, воскрешала с поразительной остротой солоноватый вкус его губ, колючих щёк и подбородка, его аромат. Я вызвала в воображении ощущение лёгкого шёлкового платья на своих голых плечах и мягкость его тёмной, сливавшейся с сумерками рубашки. Я оживила в памяти множество мелочей, восстановила час за часом каждый день своих каникул, и только сейчас осознала, сколько непредвиденных и неиспользованных возможностей таило в себе это время. — Я знаю, — вдруг отозвался Вортигерн. Я вздрогнула, словно от ожога. Он сказал только это и ничего больше. Я едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. Что же, тот, кто вынашивал в себе определённое намерение, уж точно был осведомлён куда лучше того, по отношению к кому это самое намерение было осуществлено. Но странное дело, при том, что Вортигерн знал больше — Вортигерн всегда знал больше, — сейчас он представлялся мне невероятным глупцом, даже глупее Артура, который вообще не ведал о том, что всё это время происходило со мной. Вортигерн стремительно терял свой авторитет в моих глазах. Его не стаскивали силой с постамента, на который его воздвигло моё детской обожание, он сошёл с него по своей воле. «Вортигерн лжец, — рассеянно, даже несколько лениво думала я. — И трус». Вот тебе курортный роман с малюсенькой детективной составляющей, любовная история о поцелуях в волшебном саду сладостной мечты. Сумрачный и печальный рассказ о девочке, внезапно застигнутой любовью, своей и чужой. Какая гадость. Я пожалела, что вместе с остальными не отправилась кататься на яхте, была бы сейчас пьяная и сонная. Заслышав шорох чьих-то шагов по мраморной лестнице, я облегчённо перевела дух; мечты и сожаления — единственное, что у меня теперь осталось, и я не желала с ними расставаться, не хотела, чтобы Вортигерн успел сказать ещё что-то и окончательно всё испортить. Будто бы он уже всё не испортил. Раскрытая тайна потеряла свою привлекательность, и теперь это был обычный обман, увесистый кусок свинца на душе, там, где прежде было легко и невесомо. Я отказалась от ужина, отказалась от партии в шашки с Перси, отказалась продолжать пьянствовать с Лэнсом и участвовать в прямой трансляции в Инстаграме с Морганой. Я легла в постель и сразу скинула одеяло на пол — так было жарко и душно в комнате. Заснула я не скоро, спала беспокойно, тревожно, и мне снились какие-то дурацкие сны про парней во фраках из Буллингдона и их вечеринки, где было столько наркоты, что казалось, будто я оказалась в колумбийской аптеке. «По сути, это очень хорошо организованная оргия, — флегматично заявил Артур, комкая в пальцах заслюнявленную самокрутку. — От Вортигерна вечно ничего не добьёшься. Так он любит свои грязные тайны». «У него их столько, что он и сам не знает, где они спрятаны, — подумала я. — Вероятнее всего, в домах, что он теперь так спешно продаёт. Или, быть может, в тенях сада, где никто не станет искать их. Никто кроме меня».