Опричные мелочи

      Сергей Михайлович мечтал когда-нибудь вживую увидеть цветущую сакуру. Мечтал еще с тех пор, когда был просто Серёжей и даже Рориком, когда все вокруг зачитывались переводами Бальмонта, в витринах книжных красовались японские гравюры, в театре шла "Мадам Батерфляй", а соседка по даче красовалась в нежнейше-розовом фурисодэ, в рукав посадив собачку. Так живо представлял себе это безумное буйство розового, реки, сплошь розовые где от отразившихся, где от опавших цветов, и восточные остроносые лодки, плывущие по лепесткам. Колокольный звон, плывущий сквозь облака цветущих деревьев - то ли из Уэно, то ли из Асакуса. Белое облако на горном перевале, вплывающее в облако горных цветущих вишен. Ветер, кружащий розовые лепестки, ветер - цветущим деревьям совсем не друг. Вишневый бутон, прекрасный обещанием красоты... Вишневый бутон как символ юношеской красоты, еще только расцветающей – и такой мимолетной, которую так скоро унесет смерть ли, просто ли возраст. Собственно, потому и решил поступал в Академию Генштаба на японский – ну, не только потому, но и потому тоже. Чтобы когда-нибудь так-таки увидеть всё это. Или хотя бы узнать, о чем на самом деле говорится в тех стихах. Бальмонту он не особенно доверял.       Японский язык он так и не выучил, появились еще более интересные вещи; да и более толковые переводы появились тоже. Только немножко, чтобы со вкусом рассуждать о монтаже иероглифов, вздыхать: «О ками-сама...» - от души хихикая про себя над собеседником, даже и не догадывающимся, какие вопиющее непролетарские вещи говорит сейчас товарищ Эйзенштейн, и иногда щегольнуть неприличными терминами вроде «дзёро» или «укэ». Ну и культурно поприветствовать Садандзи-сана, когда японский Театр Кабуки сам добрался наконец до Москвы, как Магомет до горы, не одним же хулиганством жив человек! Но о сакуре вспоминал все равно.       На своей даче в Кратово Эйзенштейн посадил клубнику, ёлки и золотые шары. Простую вишню даже и сажать не стал – не сакура же, а вкусной сочной темно-красной, бордовой и даже желтой вишни можно сколько душе угодно купить у других дачников, и даже выпросить просто так. Хотя цветущими вишнями с удовольствием любовался. А затем на некоторое время стало не до вишни, не до сакуры и еще много не до чего.       В те майские дни сорок пятого, когда всё наконец закончилось и главная беда осталась позади, через несколько дней после 9-го, Сергей Михалыч впервые сумел выбраться в Кратово, где белыми пятнам рябили чужие сады. Цвели вишни, цвели сливы, всё окутано было нежнейшей зеленой дымкой, и черемухой пахло – еще за две улицы до куста запах чуялся. Дача не пострадала от боевых действий, но пострадала от непрошенных гостей. Половину ёлок вырубили на дрова, или на стройматериалы (какие из ели доски? одно название!), и в доме тоже недоставало вещей. Гусиный лук цвел ярко-желтыми брызгами назло смерти и войне, цвели ярко-желтые одуванчики, здоровенная серая кукушка сидела на телеграфном столбе, оглядываясь и вытянув хвост. Он знал, что потом он все-таки расстроится, когда подсчитает потери, но сейчас ему совсем не было обидно. Может, эти ёлки и две пары старых штанов спасли кому-нибудь жизнь – ну вот и отлично.       В Кратово, среди цветущих белым вишневых деревьев, Эйзенштейн дописывал в разбухшем, почти исписанном блокноте, пришлось заезжать и на корки, и на пустые места предыдущих страниц, намётки к последним сценам «Ивана Грозного». Быстрой линией нарисовал распускающуюся ветку и записал: «Федор just like вишневый бутон».