Он всегда вернётся к тебе

Рекомендуется к прослушиванию: Birdy — Wings

Понедельник 14:30. Кажется, кто-то обращался к нему по имени, но парню не хотелось откликаться. Время замерло в определённый момент и не пошло дальше. И сколько бы раз человек, сидевший напротив и желавший привлечь внимание, не звал его, всё было бесполезно — Лука ушёл в себя. Он не смотрел на своего собеседника, повернув голову влево и уставившись на крохотную капельку воды, стекавшую по большому витражному окну вниз. Лалльман несколько минут сидел неподвижно в одной и той же позе и, затаив дыхание, следил за каплей. Почему-то только то, что происходило с ней, имело для него значение. Капелька начала свой путь довольно резво, сорвавшись с верхней рамы белого цвета. Она плыла по гладкой поверхности стекла, обгоняя остальных и оставляя за собой мокрую дорожку, которую тут же занимали другие капли, только намного крупнее её. Вот только капельку им было не догнать. На широком стеклянном полотне она оставалась самостоятельной и независимой, не объединяясь с другими и не преграждая им путь. Зато остальные капли настойчиво стремились поймать её, слиться с ней воедино, безвозвратно поглотить в себе и, тем самым перечеркнуть её траекторию, навязав свою. Поэтому крохотной капельке ничего не оставалось, как нестись с огромной скоростью вниз. Вот только её никто не предупредил, что там, внизу, нет спасения от тех, кого она так стремилась обойти стороной. Лука снова услышал своё имя, но он и на этот раз не обернулся, лишь заметил, как странно звуки стали доноситься до него. Как-то по-другому, неправильно, искажённо. Проследив за каплей до самой нижней части рамы и убедившись, что её постиг печальный конец, Лалльман перевел взгляд на лес, который ещё пока оставался зелёным. Хотя вдалеке виднелась парочка деревьев, поддавшаяся волшебным чарам осени — верхушки крон окрасились в жёлтые и бордовые тона. Конечно, Лука не мог не заметить, что вид из окна был просто безупречен. Кажется, лечебницу целенаправленно построили в таком месте, в котором каждый пациент мог найти успокоение и утешение, лишь созерцая красивый вид из окна, наблюдая за еле колышущейся гладью озера и слушая пение голосистых птиц. Вот только Лалльман так и не нашел в её стенах ни утешения, ни покоя. В этой светлой, уютной и довольно стильно обставленной комнате ему было тесно и душно. Хотелось подбежать к окну и широко распахнуть створки, чтобы почувствовать в лёгких пропахший озоном воздух и ощутить на коже ледяные капли дождя. А потом перепрыгнуть через подоконник и бежать так долго, пока это жуткое, мёртвое место не останется далеко позади. За окном прогремел гром, но Лука даже не вздрогнул. Он больше не боялся грозы. В его жизни произошло столько всего, чего действительно стоило бояться, что страх перед грозой теперь вызывал у него приступ неконтролируемого смеха. А вот человек, сидевший напротив, вызывал только глухое раздражение. И он явно намеревался разговорить Лалльмана, судя по настойчивым попыткам привлечь внимание. Лука сделал глубокий вдох, испытывая сожаление из-за невозможности в данную секунду почувствовать запах дождя. Ему всё равно отказали бы в просьбе открыть окно, так что нужно было просто позволить психиатру делать свою работу. Но до чего же всё это ему претило! — Лука, — а этот психиатр явно был профессионалом, судя по тому, что ни разу не позволил себе повысить голос на пациента, пока тот его успешно игнорировал, в отличие от… НЕТ. Лалльман запретил себе думать об этом человеке. Хотя бы на время. Воздуха и так не хватало, а терпения и подавно. Он должен был выписаться из этого адского места именно сегодня любой ценой, поэтому ни к чему его агрессивные нападения на ни в чем не повинного доктора. А так как воспоминания о «чудовище» пробуждало лишь неконтролируемое чувство гнева и жажду чужой крови, то не стоило портить себе единственный шанс на освобождение. — Лука, поговорите со мной, — интересно, на сколько хватит этого, задался вопросом Лука. — Пожалуйста. Хм. Что-то новенькое. Не то, чтобы парень так сильно удивился. Скорее не смог устоять перед таким редким явлением в этих стенах, как вежливость. Скрестив на груди руки и прочистив горло, Лука всё же ответил: — О чём Вы хотите со мной поговорить, доктор Шанц? — ну надо же, голос почти не сломался, но это «почти» с лёгкостью скрыла хрипотца. Лука старался изо всех сил изобразить и позой, и голосом безразличие к данному разговору, хотя внутри всё содрогалось от каждого движения собеседника напротив. Но доктор не встрепенулся, когда завладел таки вниманием упрямого пациента: его плечи не приподнялись, а глаза не загорелись дьявольским пламенем от предвкушения и ожидания очередных пикантных подробностей из несчастной жизни Лалльмана. Нет. Этот психиатр не был стервятником и вёл себя более чем достойно и профессионально. Он лишь позволил себе внимательный взгляд, сосредоточенный на лице своего пациента. Почему же Бог, если он существует, не послал ему сразу такого доктора, а отправил в лапы самого настоящего и премерзкого «чудовища»? — Я бы хотел с Вами поговорить о Жорисе… — новый психиатр не успел закончить свое предложение, так как услышал довольно резкое и громкое «Нет» от своего пациента. Произнесенное вслух имя резануло по барабанным перепонкам и заставило сердце пуститься вскачь. Лука мысленно умолял богов, демонов, судьбу, вселенную, да кого угодно, дать ему достаточно терпения и самоконтроля, чтобы не наброситься на сидящего напротив человека. Он как заведенный молча прокручивал в голове лишь одну фразу «он не виноват, он ни в чем не виноват». Приложив немало усилий, чтобы разжать плотно стиснутые зубы, Лука произнес медленно и довольно угрожающе: — Я не буду говорить с Вами или с кем-либо о Жорисе. Это понятно? Желваки на лице, пальцы, сжатые в кулаки до кровавых отметин от ногтей на внутренней стороне ладоней и подавшееся слегка вперёд тело говорили об одном — пациент в бешенстве. Но, видимо, доктор Шанц добивался не этой реакции, поэтому быстро и легко согласился: — Хорошо, — не успел Лука расслабиться, как прозвучало другое имя, повергшее его в не меньший ступор. — Тогда расскажите мне, кто такой Элиотт? Какого черта? Откуда он про него узнал? Меня снова накачали транквилизаторами и выпытывали самые сокровенные и болезненные тайны? Но почему тогда этого не осталось в памяти? Миллионы вопросов проносились в голове Лалльмана со скоростью света. Он внешне оставался таким же неподвижным и взбешенным, хотя внутри был напуган до чёртиков. Вот только Лука не знал, что его синие, широко открытые и бегающие в панике из стороны в сторону глаза выдают его с головой. Откуда старый хрыч узнал про Элиотта, ведь Лука впервые видел его в этом кабинете? Однако доктор, сидевший напротив и фиксировавший любые изменения в эмоциях и поведении своего пациента, был не просто профессионалом, а очень проницательным пожилым мужчиной, умудренным большим и порой очень печальным опытом. Он медленно поднял обе ладони вверх, пытаясь доказать, что он не враг Лалльману, и постарался невербально успокоить разгневанного пациента. А потом, показывая пальцами на записи, покоящиеся на его коленях, произнес: — Лука, не стоит так переживать. Я увидел это имя в записях мистера Донована, — психиатр выдержал небольшую паузу, а потом продолжил более уверенным голосом. — Оно встречается всего лишь раз. И я решил спросить у Вас, чем додумывать самому, кем Вам приходится этот человек. Менее опытный врач, возможно, и не заметил бы перемены, которые произошли с Лалльманом. Но наметанный за длительные годы практики глаз доктора Шанца сразу же подметил то, как дернулся кадык парня, видимо от комка, который его пациенту пришлось проглотить, а также слегка расслабившиеся пальцы, ещё не выпрямившиеся, нет, но уже не оставлявшие алых следов на ладонях; дыхание, всё никак не желавшее соблюдать чёткий ритм, что, как и глаза, с неверием и большой долей подозрительности смотревшие в данный момент на него, выдавали волнение своего хозяина и хорошо отрепетированную попытку казаться уравновешенным и психоэмоционально устойчивым. Доктор Шанц ещё несколько секунд понаблюдал за довольно интересным и необычным пациентом, ожидая чего угодно: крика, ругательств, нервного срыва, даже неконтролируемой агрессии и рукоприкладства. Но никак не ожидал, что Лука в один момент потеряет весь свой угрожающий вид, откинется на спинку кресла, обняв себя за плечи, будто пытаясь защитить себя от жестокого внешнего мира, и снова уткнётся отсутствующтм взглядом в окно. Увы, они вернулись в исходную точку. И психиатр уже планировал завершать сеанс с последующим отказом в выписке, как услышал уставший и полный печали ответ своего пациента: — Можете это имя тоже добавить в графу «Не спрашивать никогда», доктор Шанц. Ну надо же! Он ошибся, это была не исходная точка, а новая зацепка! Элиотт значил для Луки не меньше, чем Жорис. Его пациент старался защитить все воспоминания, связанные с этими мужчинами, с одинаковой силой. Ну что ж, здесь было, с чем работать! Доктор перевел взгляд на разлинованные на три части записи, которые перешли к нему от предыдущего психиатра Лалльмана — мистера Донована, над которым сейчас разразился один из самых громких судов в Париже. В их французской лечебнице применялась очень распространенная практика. А заключалась она в следующем. Всем было хорошо известно, что психически нездоровые люди зачастую отказывались общаться с докторами и делиться проблемами, которые съедали их изнутри. Поэтому психиатры шли на некий «торг» с пациентами, предлагая определить допустимые и недопустимые для обсуждения темы в первый же сеанс. Для этого лист бумаги делился на три части «Спросить сегодня», «Спросить завтра» и «Не спрашивать никогда». Когда столбец «Не спрашивать никогда» становился пустым, доктор приглашал пациента на последний сеанс и выписывал из психиатрической лечебницы. До сегодняшнего дня этот столбец у Луки был пустым. Однако секундами ранее доктор Шанц вписал туда два имени. Конечно же, внезапно присмиревший пациент заметил это и понял, что его выписка откладывается на неопределенный срок. А учитывая то, чьи именно имена были вписаны в этот злосчастный столбец, срок до желанного освобождения из этого дьявольского места обещал быть очень, очень долгим. Поэтому Лалльман сбросил маску «образцового пациента» и нацепил свою любимую — «обреченного страдать вечно». Но не только так внезапно накрывшие его пациента отчаяние и обреченность создавали трудности доктору Шанцу. Терапию значительно усложняло отсутствие подробных записей от мистера Донована. Все столбцы почти пустовали, хотя руководство лечебницы, передавая ему дело, сообщило, что Донован провел с Лукой несколько сеансов. Глядя на большие пробелы в столбцах, доктор Шанц впервые позволил себе допустить мысль о том, что заведённое против мистера Донована уголовное дело, возможно, не было безосновательным. Тем более, не по всем сеансам сохранились видеозаписи, что также было странным. Психиатр, столкнувшись со всеми трудностями лицом к лицу, решил эскалировать часть проблем на руководство. К ним, например, относились вопросы о том, как пропали видеозаписи с некоторых сеансов и почему никто со стороны ответственных лиц не контролировал качество ведения записей мистера Донована. Сам же доктор Шанц пытался бороться с трудностями, возникшими прямо сейчас в лице озлобленного на всех и закрывшегося в себе пациента. Он снова перевел взгляд на записи. В них было имя, которое озадачивало даже больше, чем пустующие места. Доктор Шанц поднял голову и спросил: — Лука, кто такая Анетт и почему мистер Донован зачеркнул это имя? Мужчина снова приготовился к затяжному молчанию Лалльмана, поэтому вздрогнул от неожиданности, когда ответ прозвучал незамедлительно: — Это моя мать, — голос Луки был тихим. Таким голосом разговаривали очень уставшие люди или же те, которые мучились от жутких приступов мигрени. Доктор Шанц не исключал, что в данный момент его пациент страдал и от того, и от другого. Он вернул свой взгляд к зачеркнутому имени, которое было вписано над столбцами «Спросить завтра» и «Не спрашивать никогда». У мужчины эта запись вызвала настоящее возмущение, так как она была свидетельством некомпетентности мистера Донована в данном вопросе. По правилам общепринятой практики он обязан был определить имя матери пациента в один из столбцов, но никак не между ними и не за их пределами. Верхом непрофессионализма была попытка вычеркнуть имя важного человека в жизни Лалльиана из терапии. Или же проблема крылась глубже? — Лука, — доктор намеренно начинал каждый свой вопрос с имени пациента, чтобы быстрее расположить его к себе. — Вы случайно не знаете, почему мистер Донован зачеркнул имя Вашей матери? На этот вопрос Лука усмехнулся, но не стал затягивать с ответом: — Потому что этого ублюдка не интересовали такие высокие материи. Доктор Шанц отметил для себя особую агрессию, которую проявил его пациент по отношению к мистеру Доновану, и записал его имя в соответствующий столбец. Дальше прозвучал довольно закономерный вопрос: — Хотите поговорить о ней? После того, как он был озвучен, ничего не происходило несколько минут. А потом доктор заметил, как затряслись плечи Луки и задрожала нижняя губа. Из красивых синих глаз выпала маленькая хрустальная слезинка, прочертив влажную дорожку на щеке следом за собой. Лука рукавом смахнул её, до сих пор ведя нешуточную борьбу внутри себя, где израненный всеми возможными способами мальчик умолял его никому не доверять и не раскрывать незнакомым людям самые сокровенные тайны, а другой парень, стойкий и мужественный, шептал, что делиться наболевшим — это правильно, и так будет легче всем. И, в первую очередь, Луке. Доктор Шанц, понимая, как тяжело его пациенту, решил помочь, задав наводящий вопрос: — Расскажите, какая она? Мужчина не знал, что он был единственным, с кем Лука заговорил о матери после всего произошедшего с ним. Парень не повернулся к доктору лицом, лишь судорожно всхлипнул перед ответом: — Она идеальная, — прошептал он. Доктор Шанс приготовился вести записи и мысленно воздал хвалу всем, кто был причастен к установившемуся контакту там, наверху. — Была идеальной, пока не заболела, — столько печали и сожалений было в этом голосе, будто Лука являлся причиной заболевания Анетт. Кто же знал, что это частично окажется правдой? Доктор не стал торопить Лалльмана, давая ему время на то, чтобы собраться с мыслями и самому решить, что он готов рассказать на их первом сеансе. Минутную паузу нарушил дрожащий голос Луки: — Кое-что случилось. Очень плохое. Со мной. Я не могу рассказать, что именно. Это так тяжело… — новый всхлип подсказал психиатру нужные слова. — Лука, не принуждайте себя произносить вслух то, к чему Вы ещё не готовы. Всему своё время, хорошо? Убедившись, что пациент его услышал, и дождавшись кивка в ответ, доктор Шанц приготовился слушать дальше. Через несколько всхлипов и судорожных вздохов Лука смог продолжить свою печальную историю, прерываясь иногда, чтобы смахнуть с ресниц накопившиеся слезы: — Мама серьезно заболела. Я не сразу заметил, что с ней что-то не так. Однажды мы сильно поругались. Она говорила такие вещи… Ужасные и отвратительные. Чтобы Вы знали, мама никогда бы такого не сказала, будь она в здравом уме и рассудке, — Лалльман посмотрел на доктора, пытаясь одним взглядом убедить его в том, что Анетт являлась хорошей женщиной. Доктор Шанц понимал, что для Луки очень важно было сохранить светлую память о матери. Он уже догадался, что с Анетт случилось что-то очень нехорошее, когда Лука пару раз упомянул о женщине в прошедшем времени. Лалльмана же, нашедшего в новом психиатре внимательного, понимающего и умеющего сострадать слушателя, прорвало: — Она всегда была добрым, искренним и порядочным человеком, не способным осквернять других людей ругательствами и наговорами даже тогда, когда они ей делали очень больно. А ещё у неё была семья, которой она посвящала всё свое свободное время. Мама любила каждого из нас больше, чем свою жизнь. И даже отца любила, хотя он и бросил нас. Но в тот день я не узнавал её. Она… Он… — слезы потоком полились из прекрасных глаз. Доктор Шанц вскочил с места и двинулся к столику, где стояли кувшин с водой, стаканы и различные успокоительные. Отмерив необходимую дозу одного из самых сильнодействующих препаратов, он залил его водой и подал Луке. Пока парень пытался удержать в руках ходуном ходящий стакан и судорожно глотал воду, разбавленную успокоительным, доктор Шанц взял с соседнего столика клетчатый плед из плотной, но довольно тёплой ткани и укутал в него Луку, стараясь при этом по минимуму прикасаться к нему и не напугать своими действиями. Лалльман вернул доктору пустой стакан и тихо выдохнул: «Спасибо». Пять минут они просидели в полной тишине. Несчастный парень больше не пытался стереть слёзы со своего лица. Они градом орошали его щеки и ворс пледа. Доктор Шанц никак не препятствовал этой необходимой части терапии и восстановления психики пациента. Ещё пятнадцать минут потребовалось, чтобы лекарство начало действовать, а Лука смог снова говорить: — Её разум не выдержал того несчастья, что случилось со мной, и она начала сходить с ума. В тот день, когда мы долго ругались на кухне, она в конце концов пришла в себя, осознала, что наговорила, осела на пол и разрыдалась. Я не отчаивался, ведь ей всего лишь нужна была помощь. Профессиональная помощь. Мы посетили нескольких невропатологов. Они диагностировали провалы в памяти, высокую утомляемость, бессонницу, нарушение координации и кучу других симптомов, которые так и не помогли установить точный диагноз, пока один из врачей не предложил консультацию психиатра. Я пребывал в бешенстве, и так сильно разругался с ним, обвиняя его в некомпетентности и глупости, что не заметил всё понимающее выражение лица матери. Это потом я понял, и пазл в моей голове сложился. Но тогда я не поверил в то, что ей нужна помощь психиатра. Не психолога, а психиатра! Моей маме, всегда разумной и сознательной женщине, понимаете? Доктор Шанц в ответ лишь кивал, слушал и записывал. — Я увел её домой, убеждая, что всё это самый настоящий бред. И дал обещание, которое не сдержал, — на этом моменте крупная прозрачная слеза покатилась по щеке и затерялась где-то в ворсе пледа. — Я пообещал, что мы найдем лучшего в своём деле невропатолога, вылечим её усталость и уедем отдыхать к морю. И все было хорошо, пока однажды мне не позвонил отец. Я помню его голос: отстраненный, холодный, суровый. Он сказал мне немедленно приехать к нему и тут же повесил трубку. После того, что со мной случилось, я долгое время не видел его. Он навещал меня пару раз в больнице, но потом пропал, как и всегда. Я смирился с этим, но мама, видимо, нет. Когда я приехал, то нашёл её, заплаканную, всю в порезах и ушибах на кухне его новенькой идеальной квартиры. Я набросился на него с кулаками и криками, угрожая, что убью его, пока он не скажет, что сделал с мамой. Отец влепил мне пощечину и приказал успокоиться, а ещё наорал на меня и сказал забрать домой «эту безумную женщину», — на этом месте Лука явно попытался воспроизвести в точности мимику отца, потому что говорил он, сморщив лицо от омерзения. — Мне ничего не оставалось, как забрать её домой. Мама несколько дней не разговаривала со мной и ничего не ела. Я старался быть всегда рядом, выслушать её, позаботиться о ней. Уговаривал, умолял лечь в больницу, но она почти не реагировала на мои слова, — Лука переживал заново свой персональный ад. — У меня тогда был сложный период в жизни. Всего месяц прошел, как меня выписали из больницы. И мне нужно было посещать занятия, которые я пропустил, пока болел, и сдавать экзамены, чтобы перейти в выпускной класс, поэтому иногда меня не было дома. В один из таких дней мама пропала. Я обыскал почти весь город: был у всех её подруг, родственников, пытался дозвониться отцу… Потом пришлось написать заявление в полицию, обзвонить все больницы и бесконечное количество раз посетить морг. Я потерял счёт опознаниям чужих тел и дням, проведенным в полном отчаянии, пока отец не соизволил в очередной раз позвонить мне. Доктор Шанц заметил, что при упоминании отца, Лука испытывал не меньше злости, чем когда произносил фамилию его бывшего психиатра. Сделав соответствующую запись в очевидном столбце, доктор снова вернул внимание к тяжёлому монологу. — Оказалось, что мама снова побывала в доме отца, вот только на этот раз она застала его с новой версией себя. В её состоянии устраивать скандалы — это вполне нормально. Вы психиатр, должны это понимать. Но наносить себе увечья… Лука выпутался из теплого пледа, поднялся, слегка пошатываясь от накатившего головокружения, и, взяв стакан, сам налил себе воды, разбавляя в ней новую дозу успокоительного. Доктор Шанц поразился тому, насколько выверенными были движения его пациента. Он не пролил ни одной лишней капли и не отмерил слишком маленькую дозу. — Откуда Вы узнали, какая именно дозировка Вам необходима, Лука? — не скрывая своего удивления спросил доктор. Лалльман сделал парочку больших глотков, оставив ровно половину, как будто распивал элитное вино, и позволил себе слабую тень улыбки на губах. — Это Жорис научил меня всему. Он знал, какая дозировка превращает человека в овоща, и каковы должны быть пропорции, чтобы находиться в сознании до конца сеанса на собственном горьком опыте, — Лука опустошил стакан и вернулся на диван, обратно укутываясь в плед. — А зачем мсье Гримо нужны были столь глубокие познания в дозировках препаратов? После этого вопроса Лука одарил своего психиатра таким взглядом, что тот сразу понял — проблемы намного глубже, чем он предполагал. Это был явно не простой случай, и он просто обязан был спасти этого мальчишку. Лука, убедившись, что от него не ждут ответов на вопросы, на которые он не хотел отвечать, снова посмотрел в окно, которое было преградой между ними и затихающей грозой. Капельки дождя уже не так резво расчерчивали мокрыми дорожками стеклянное полотно. Они медленными струйками спускались вниз, оплакивая вместе с Лалльманом его судьбу. — Хотите узнать печальный конец этой истории, доктор Шанц? Не зная, какой из ответов в данном случае будет более уместным, психиатр выбрал тактичное молчание и заметный пациенту кивок. — Как оказалось, отец ничего плохого маме не сделал. И те порезы и ушибы, которые я увидел на ней в первый раз, она нанесла себе сама. Отец рассказал, что она буквально ворвалась в его квартиру, умоляя вернуться домой, а когда он отказал ей в очередной раз, мама взяла нож со стола и стала резать себя. Таким образом она хотела показать ему, как ей больно жить без него. А ушибы на теле появились после того, как отец попытался остановить маму, а она, убегая, натыкалась на все острые углы в доме. Когда мама увидела его с другой женщиной во второй раз, нож полетел в отца. И тогда он увез её в частную психиатрическую клинику одного своего знакомого. На то, чтобы диагностировать у неё маниакально-депрессивное расстройство, ушло несколько дней. Всё это время отец был рядом с ней. Однако после того, как итоговый диагноз был подтверждён, сбежал, как и всегда. Вывалить на меня всё это, ещё несовершеннолетнего, спустя неделю поисков в каждом долбанном уголке Парижа, было не очень то милосердно с его стороны. Я разозлился, и на этот раз пощечину схлопотал он. Но отец не стал ругать меня или бить в ответ. Просто сказал, что теперь всё изменится, и мне нужно научиться быть мужчиной. В ответ я крикнул ему, что в этой квартире нет мужчин вовсе, и убрался из его вылизанной до блеска и обставленной какими-то декоративными дорогущими статуэтками квартиры, которая была ему дороже женщины, любившей его по-настоящему, и единственного сына. Попытки вытащить маму из клиники не увенчалась успехом — мне постоянно отказывали в том, чтобы гулять с ней во внутреннем дворике, а разговаривать и видеться приходилось под зорким присмотром охраны после моих неудавшихся попыток увезти её домой. В этом тюремном режиме мы продержались пару недель. Мама сначала перестала кушать, потом разговаривать, а однажды… не узнала меня. В тот же день я чуть ли не на коленях умолял отца вернуть мне её, ведь я смог бы позаботиться о ней лучше, чем парочка бездушных санитаров. Но он плевать хотел на меня и мои уговоры. Отец посоветовал мне не портить себе жизнь и забыть о матери. Пока я высказывал ему всё, что думаю о нем, его знакомый позвонил и сообщил, что мама скончалась. У неё просто не выдержало сердце. Лука поднялся с дивана, на ватных ногах подошёл к окну и пальцем проследил за одной из капелек дождя. — Она умерла в одиночестве, страхе и темноте. И в этом только моя вина. — Лука! — воскликнул доктор Шанц, подбегая к оседавшему на глазах парню, помогая удержаться на ногах. Он довел изможденного пациента до дивана, усадил его и заглянул в глаза. Они были пустыми и безжизненными. Кажется, свет покинул их давно. Даже слёзы высохли, оставив после себя лишь солёные дорожки на щеках. — Я хочу побывать на кладбище, доктор Шанц, — психиатр вздрогнул от неожиданности. Или всё же от того, каким голосом произнёс эту просьбу Лука? — Но Вы ведь были там, когда состоялись похороны мсье Гримо, — мягко напомнил ему доктор. — Я не смог побыть возле её могилы. Никто не согласился сопровождать меня, и Донован тоже, — прозвучавшая вслух фамилия вызвала у Лалльмана только лишь отвращение, тут же отразившееся на лице. Психиатр мысленно пообещал себе разобраться в природе отношений между его пациентом и бывшим психиатром. А Лука тем временем продолжил: — Времени, отмеренного мне для посещения процессии, было слишком мало. Я не смог выбирать между другом и матерью. — Жорис для Вас был не просто другом, не так ли? — доктор Шанц рисковал, и по-крупному. То хрупкое доверие, которое установилось между ними сегодня, могло раствориться в воздухе в одночасье. Но вопрос уже был озвучен, а Лалльман и так рассказал за сегодня слишком много, поэтому назад дороги не было. Его пациент поднял воспалённые глаза и прошептал: — Он был для меня больше, чем другом. Жорис стал мне братом, которого у меня никогда не было. — Что Вы скажете, когда окажетесь у её могилы? Психиатр присел рядом с Лукой, заглядывая ему в глаза, но тот, на удивление, не попытался спрятать эмоции или же выдать ложные за действительные. Лалльману было тяжело, и это было видно невооружённым глазом, поэтому доктор Шанц сидел рядом и терпеливо ждал, что же парень ответит, ведь от этого зависело его будущее в стенах лечебницы. — Я скажу ей, привет, мам. Извини, что так долго не появлялся. Я запутался, так чертовски сильно запутался. Без тебя тяжело, но я справлюсь. Буду сильным, как и обещал. И смогу выбраться из этой пропасти, в которую загнал себя сам. Докажу всему миру, что твой сын чего-то да стоит. Жорису нужна моя помощь, мам. Найди его там и позаботься о нём, как он заботился обо мне, когда тебя не стало, когда я оказался никому не нужным, неправильным, неидеальным сыном. А я позабочусь о том, чтобы Донован был наказан за все те зверства, что совершил с ним. И тогда останется лишь одно обещание, которое я выполню ради тебя во что бы то ни стало! Я найду его и всё ему объясню, клянусь. Я найду Элиотта Демори!