ГЭНС. Призраки коммунизма

Багдад. День … – Багдад, Багдад! Ты меня слышишь? Именно с этой фразы я и понял, что в моей жизни чёрная полоса дрогнула и вроде как сменилась. Не на снежно-белую, конечно, но в непроглядном мраке явно прорезались довольно серые нотки. Брелок, вручённый мне Виолой перед тем, как мы отправились доставать останки из подземелий старого корпуса, я сумел сохранить, в темпе резкого вальса разогнув зубами звено цепочки, крепящееся к пластиковой части. Кольцо для ключей и цепочку у меня, конечно, забрали, а вот саму пластиковую безделушку я сумел сохранить. Строго говоря, обыскали меня достаточно халатно, ограничившись тем, что тщательно протыкали металлоискателем и отобрали шнурки, ремень и вообще всё, из чего можно было бы связать петлю или что-то подобное. Конвоиров моих в этот момент заботило несколько другое: – Этого – в камеру, к уголовникам. И рассказать им, что эта мразь сделала с ребёнком, – не то чтобы я прямо перепугался или похолодел, но весьма… напрягся. – Знаешь, что они делают с теми, кто попадается на изнасиловании? – Догадываюсь. Ответ мой сопровождавшего меня конвоира явно не удовлетворил. – Сначала они придушат тебя полотенцем, чтобы не сопротивлялся и чтобы тело приобрело нужную мягкость и женственность. А потом, – он весьма недвусмысленно хмыкнул, – задница твоя бабья – для уголовничка просто подарок. А наутро перекинут в другую камеру – выменяют на пару бутылок водки. А главное – всё если и не по закону, то по справедливости. «Первого уработаю, – мелькнула у меня мысль, – главное – бить без жалости – убью так убью. А там… куда кривая вывезет.» Когда дверь камеры лязгнула за моей спиной, я готов был драться вот прям сейчас и матрас держал лишь для того, чтобы швырнуть его в нападавших. Нападавших не обнаружилось, большая часть обитателей камеры, рассчитанной человек на двадцать, но заполненной не до конца, лежала на нарах, но, скорее всего, не спала. За дальним от входа концом длинного деревянного стола сидели трое и явно ждали меня. – Матрас свой сюда кидай, – ткнул мне один из сидящей троицы на одну из шконок, – да проходи подсаживайся к обществу. Поведай нам, кто таков, откуда, да за что к хозяину наведался. «Шконка ближняя к туалету, – на автомате отметил я, – однако, плевать. Чувствую я, это скоро будет явно не самой большой из моих проблем.» Собственно говоря, кроме выданного мне матраса, постели, посуды, да изрядно поредевшего содержимого карманов, у меня с собой нихрена и не было – приняли меня в бане и собраться, конечно, никто не позволил. Так что я просто побросал всё, что нёс в руках на шконку и пошёл принимать приглашение, загривком ощущая, что за мной с обоих сторон наблюдают пары не спящих, внимательных глаз. – Ночи, уважаемые, – я представился по имени, не забыв отметить, что я не местный и прибыл сюда из Сибири, – за что я здесь, думаю, вам и без меня поведали, в цветах, красках и подробностях, за одним лишь исключением – поведали так, как это было надо тем, кто поведал. Поэтому возьму на тебя смелость добавить всё-таки несколько слов. Что ничего не было врать не буду – было. Что девчонка несовершеннолетняя я тоже знал, специально поинтересовался, что ей точно больше шестнадцати и, стало быть, понимает она к чему всё идёт и что я сейчас с ней делать буду. Сходство на этом, внезапно, заканчивается. Секса не было – банально не успели, хотя, не отрицаю, дай нам менты побольше времени – всё было бы. Изнасилования – не было. Как уже сказал, девчонка была достаточно взрослая и в адеквате, понимала, что происходит. А с другой стороны – не сопротивлялась она, хотя сопротивляться могла, за руки я её не держал, до беспамятства не поил. Да что сопротивляться – ей достаточно было сказать, что, мол, не хочу, не надо – ничего бы и не было. Такие дела. – Так значит, – один из выслушавшей мой рассказ троицы оглядел меня прищуренными глазами, – девчонка дала тебе, а потом и заяву на тебя написала? – Нет, не так, – покачал головой я, – не дала – не успела. Хотя, скорее всего – дала бы, я, по крайней мере, в её поведении ничего не заметил, что намекало бы на то, что она не понимает происходящего или против этого. Что заяву она написала – тоже вряд ли, кто-то со стороны стукнул, вот меня и загребли, поторопились — даже ничего толком и произойти не успело. Пообнимались, поцеловались, одёжку поснимали и всё – привет, гражданин начальник. Словом, вины я своей ни перед ней, ни перед законом не вижу. Но закон, как известно, не всегда прав, однако всегда закон. Заключённые помолчали, попереглядывались. Я был готов к тому, что мне намекнут отойти, дабы они могли без моих ушей обсудить мою историю, но никакой необходимости в этом, судя по всему, не возникло. – История твоя странная, Сибиряк, – сказал, наконец, один из них, тот, что задавал мне вопрос и, видимо, был тут за главного. – Но то тебе на руку и играет – обычно кто по такой статье попадает – сразу в отказ идут, мол, не было ничего и ничего не знаю, невиноватый я. А ты с ходу вот так – того и того не было, а это и это было. Мусора, конечно, о тебе другое сказали, но ты об этом и сам в курсе, а мы тут люди с понятием, ты ж первоходом, верно? – Есть такое. – Честность тебе на руку, Сибиряк. Решение общества будет такое: шмотки свои бери и вон туда перекладывай. Человек ты не местный, да ещё и первоходом – непонятно кто что о тебе скажет, общество подождёт. Посуду хозяйскую вон к дальняку ставь, кто из неё до тебя ел неизвестно, так же как и то, кто ты сам есть – у нас тут своя, всё выделим. Особо с тобой общаться никто не будет, хоть по незнанке масть и не катит, но всё равно не то, мало ли кто ты по итогу окажешься. Но и пургу понапрасну никто гнать не будет, так что спать можешь безбоязненно. А там посмотрим, как яснее станет, что это за первоход появился у нас тут однажды ночью. Антоха заявился ко мне на следующий день, разом разрешив целую кучу проблем. Он приволок мне туалетные принадлежности, чтобы я смог привести себя в порядок, пару блоков сигарет, чай и чего-то по части сладкого. За всё это я, конечно, был ему сильно благодарен, но наибольшую болезненность у меня вызывал несколько иной вопрос: – Что со сменой? – Нормально всё со сменой. Мы проконтролировали посадку детей в автобусы, их довезли до города и пока что никто не поднял тревоги, что кто-то не добрался до дома. – Ещё не вечер. Пусть хотя бы ночь минует – тогда и можно будет выдохнуть. – Выдыхать он собрался. Ребята уже адвоката тебе ищут. – Дай угадаю. Никто не горит желанием меня защищать из местной адвокатуры? – Неинтересно с тобой, Багдад, не поддерживаешь ты интриги. Я сейчас выйду от тебя и начну нашим в Забайкалье звонить – сами скинемся, да связи поднимем — найдём тебе самого лучшего адвоката. – Забей, Антоха. Самый лучший мой адвокат сегодня из лагеря приехала, Лерой её звать. – Думаешь, она… – Знаю. Когда всё произошло – она была явно не в состоянии осознать, что только что было, а когда до неё дошло, её уже слушать никто не хотел. Так что ты лучше с ней встреться. Только так, чтобы лишние люди тебя не видели, особенно кто тебя в лицо знает по лагерю. Просто скажи ей, что я помню о своём обещании, данном ей мной возле могилы Вилли. И по-прежнему намерен его выполнить, несмотря ни на что. Она поймёт и, думаю, всё сделает правильно. – Сам-то ты как тут? – Нормально, насколько это вообще может быть для того места, где я сейчас нахожусь. И вот теперь Лерин голос из сохранённого мной брелока застал меня в самый подходящий момент – на прогулке. Несмотря на то что я поступил, по тюремным понятиям, правильно – оставив себе только мыльно-рыльные и выставив всё остальное «на общак», со мной старались не контактировать – сказывалась весьма и весьма нехорошая статья. Поэтому то, что голос девушки шёл из брелока, никто не видел. Скрыть подобное в камере, где хоть какая-то приватность была только в туалете, я бы, пожалуй, не смог. – Багдад, ты меня слышишь? – Слышу, Лера, слышу. Как ты там после наших похождений в бане? – Как я??? – судя по голосу, Лера опешила. – Да какая разница как я… – Лера. Как. Ты. М? – Я… я нормально, Багдад. Волнуюсь только. Но я сделала всё, что мне Антоха подсказал сделать. К гинекологу сходила, справку взяла, у следователя была, показания… ну то есть оно объяснение, конечно, дала, сделала всё. Багдад, я всё сделала, а ты как? – А я нормально, Лер. Сокамерники нормальные попались, обрисовал им ситуацию, они вроде вникли, так что сейчас всё скорее от следователя зависит, чем от меня. Но судя по тому, что меня на допросы какие-то пока не дергают – видимо, сомневаются, что я им что-то новое сверх уже известного поведаю. Так что за меня не переживай. – Я жду тебя, Багдад. Как бы там что ни было дальше и сколько бы ни потребовалось ждать – я жду, слышишь? – Слышу, детка, я рад, что ты такая отважная. – Ну не могу же я быть какой-то трусихой, когда у меня есть ты. Воплощение того, что мне сказала Лера, настигло меня буквально на следующий день – третий день моего заключения: где-то в районе обеда вместо окна для раздачи пищи с лязгом открылась дверь и вошедший охранник назвал мою фамилию. – С вещами – на выход. Судя по тому, что он больше не сказал ни слова, пока я собирался и прощался с сокамерниками, лишь нетерпеливо постукивал дубинкой по ладони, я решил, что за эти дни отношение к моей скромной персоне претерпело кардинальные изменения относительно стартовой позиции «Что эта мразь сделала с ребёнком». – Давай, Сибиряк! – Удачи на воле! – Не возвращайся! Кивнув всем им в крайний раз на прощание, я следом за охранником шагнул за порог. Сдать выданное, получить сданное, отметить, что в этот раз со мной обращаются куда повежливее, чем когда мы в прошлый раз пересекались, а на выходе меня поджидал тот самый следователь, который и говорил, куда меня поместить и что им рассказать. – Добрый вечер, гражданин начальник. Или уже можно товарищ следователь? – Уже можно товарищ следователь. Пойдём. Некоторое время мы прошагали молча, пока не дошли до перекрёстка. Налево коридор был мне знаком – я уже проходил его, правда, в совершенно другом направлении, чем в том, котором мне его надлежало преодолеть сейчас. Прямо коридор убегал дальше. Сопровождавший меня следователь молчал и, предоставив мне выбор, явно не собирался давать мне каких бы то ни было подсказок. – Налево пойдёшь – коня потеряешь. Что там направо я не помню, поэтому туда и пойдём. – Странный ты, – сообщил мне следователь, шагая рядом со мной по выбранному мной коридору, – обычно кто тут оказался – стараются как можно быстрее выбраться на улицу – стоит им только выход показать и их становится уже не остановить. – Наверное, это потому, что им есть от чего бежать, – пожал в ответ плечами я, – может быть, не от того, за что их только что не удалось осудить, но от чего-то другого – есть. Вот и бегут. А мне, по крайней мере, здесь – бежать не от чего и если бы имело смысл бежать от того, что меня сюда привело, то ты бы со мной по-другому разговаривал. А коли так – то в любом выборе каждый вариант по какому-то хрену нужен. Зачем нужен тот – я знаю, законность, выпнуть нахер подальше и побольнее, раз уж законопатить не удалось, все дела. А вот этот коридор зачем мне непонятно, и потому интересно. Освобождение от меня не уйдёт, раз уж всё к тому катится, а вот это вот может и удрать. Будет обидно, что не посмотрел. – Экий ты любопытный. – Да-да, ничему меня жизнь не учит. – Ну, тогда присаживайся. Я уселся на предложенный мне стул и передо мной легла не особо толстая папка. – Вообще-то, я должен тебе просто довести постановление об отказе в возбуждении уголовного дела под подпись и, если будешь хорошо себя вести при этом, пожелать удачи, – просветил меня следователь, – но ты меня удивил. Поэтому вот тебе папка, это материалы доследственной проверки в отношении тебя. Ты можешь заявить ходатайство об ознакомлении с ним, если хочешь, будем считать, что там, на перекрёстке ты его заявил. Я положил ладонь на папку, ощутил под ладонью тёплый, шершавый картон, поднял взгляд на следователя, посмотрел ему прямо в глаза. – А ходатайство о задушевном разговоре со следователем я могу заявить? – спросил я. – Ну, в порядке награды за невиновность? – Можно, – следователь уселся напротив меня и посмотрел мне прямо в глаза, – ты знаешь, кто выступил заявителем в отношении тебя? – Вряд ли потерпевшая. Думаю, заявителя зовут Ольга? – Верно. Что тебе о ней известно? – Ну… Не последний человек в городе, достаточно успешная бизнесвумен. Так? – Да. Не думаю, что она весомая фигура хотя бы на шахматной доске в пределах области, но в нашем маленьком городе… Она – это последний человек, которого я посоветовал бы иметь врагом даже собственному врагу. Ты ведь не местный, верно? – Верно. – Уезжай. Вот окажешься снаружи – сразу же собирай вещи, бери билет на самый ближайший рейс отсюда и уезжай. Не важно куда, просто отсюда подальше. А там уже домой, откуда ты приехал или туда, куда собирался. Просто сделай так и оставь её за спиной. Догадываешься почему? – Произошедшее в лагере это грандиозный скандал. Ольга Дмитриевна постаралась нивелировать его последствия мгновенной реакцией, обрушившейся на виновного карой, а тут вдруг оказалось, что виновный на самом деле невиновный и такой скандал будет гораздо более разрушителен, чем его первый вариант. А кто в этом виноват? Я. – Молодец. Единственное, что можешь сделать перед отъездом, загляни вот по этому адресу, скажи спасибо. На стол лёг клочок бумажки. Я прочитал адрес, там жил старый следователь, к которому мы как-то уже заезжали с хозяйкой лагеря. – Поясни. – Ну, он был первым, который пришёл ко мне с самого утра после твоего задержания и посоветовал не пороть горячку, а старательно и скрупулёзно проверить все возможные и невозможные обстоятельства. Иначе тебя бы постарались расколоть как можно быстрее и… не очень законными методами. – То есть то, что меня к уголовникам засунули это на самом деле, нормально? – Нет, это тоже нарушение. Нельзя подозреваемых с осуждёнными вместе содержать. Но это решение принималось ночью, когда тебя из лагеря в город везли. Представляешь, что у нас в головах творилось и чему, как мы считали, свидетелями мы стали? – Догадываюсь. – Уже утром я хотел перевести тебя в одиночку, но ты, на удивление, неплохо устроился. Как ты это умудрился провернуть? – Правда. Иногда она выручает. – Согласен. И ещё одно. Ещё один адрес. На стол лёг ещё один клочок бумаги, даже не клочок – вырванный из блокнота листок – розоватая бумага, разлинованная в бледную клетку, в уголке какой-то мультяшный рисунок, то ли пони, то ли феи эти. Написанный на нём адрес явно выводила женская рука. – Лера? – Да. Только не езди туда. Родители не поймут и как бы чего не вышло, доберёшься до дома или куда ты там направлялся, обоснуешься и напиши ей письмо. Но это чисто мои предложения – она сказала передать тебе это и сказала, что ты сам всё поймёшь. Я аккуратно свернул листок с адресом Леры и убрал в портмоне. – Она любит тебя, – вдруг сказал следователь, тщательно наблюдавший за моими манипуляциями, – без дураков, не знает, как тебя зовут, но любит всем сердцем. Как так получилось? – Я бы хотел это рассказать, но я пообещал ей, что я никому этого не скажу, пока не случится определённое событие. События, насколько мне известно, не случилось, поэтому извини. А с чего ты решил, что она меня любит? Может, просто увлеклась немного, ну, молодость, гормоны, все дела, с кем не бывает. Некоторое время переживёт, перебесится, сама потом об этом своём увлечении с улыбкой вспоминать будет. – Я бы так подумал, если бы она просто справку мне принесла. Она ведь к врачу сходила, справку принесла, что она всё ещё девственница, после случившегося изнасилования-то. Ты ведь в курсе, что тебе сначала изнасилование несовершеннолетней корячилось? – Догадываюсь. – Так вот, она к врачу сходила, справку принесла, что никакого изнасилования не было. Не для протокола, исключительно для меня, а если мы тогда не ворвались бы в баню – было бы? – Нет. Ни того ни другого. Ни девственности, ни изнасилования. Сам ведь понимаешь, что если она была бы против, то ничего не было? – Догадываюсь. Ты в курсе, что родители пытались заставить её написать заявление на насильственные действия сексуального характера? – Судя по тому, что я здесь – не написала? – Не написала. Более того, она прямо у меня в кабинете родителям пригрозила, что уйдёт из дома, если они на неё давить будут на эту тему или сами попробуют такое заявление составить. И, знаешь, у меня как-то не возникло ощущения, что она блефует. Поэтому я и думаю, что она тебя всерьёз любит. А ты её? – Сложный вопрос. Но если скинуть со счетов разницу в возрасте и возможность того, что эта твоя «всерьёз любит» может оказаться банальной мимолётной влюблённостью, которая пройдёт через месяц-другой после того, как моя нескромная персона перестанет ей глаза мозолить, то, пожалуй, да. – Ну вот, а мы тебя чуть на восемь лет не закрыли. – Ну, не закрыли же и на том спасибо. Антоха. День … - О-о-о, вечер в хату, господин арестант! – обрадовался сидящий за рулём я приземлившемуся на переднее пассажирское сиденье Багдаду. – Пашшел ты… Машина тронулась, но в салоне господствовала тишина, подозрительная тишина, будто в результате пребывания, пусть и весьма кратковременного, в местах не столь отдалённых Багдад вдруг стал совершенно другим человеком. – Что, больше никто не попытается подколоть? – Да было бы чем подкалывать, – откликнулся я, – ты даже не представляешь, сколько всего интересного может поведать домовая. Особенно если к ней в медпункт ввалятся три злющих ГЭНСа, при этом Гитлер будет выглядеть так, что ему вовсе не потребуется бочка с горючим, чтобы спалить эту избушку на курьих ножках ко всем чертям, а Горыня молчаливо будет заверять самим фактом своего присутствия, что помешать ему претворить всё это в жизнь он сам даже не подумает и Виоле не даст. Я же там просто олицетворял собой не очень функциональный предмет интерьера. Так что наша дорогая Виола относительно того способа, при помощи которого ты меньше, чем за ночь и полдня на ногах оказался, раскололась сразу и на всю стратегическую глубину, так сказать. Так что подкалывать тебя нечем. – Я вообще удивлён, как ты под проклятием суккуба столько времени продержался и при этом ни на кого не набросился, – подтвердил Горыня с заднего сиденья. – Ладно, проехали. Со сменой что? Ничего не изменилось с тех пор, как ты мне передачку приволок, Антоха? – Нет, всё как было так и осталось – все дети и персонал лагеря живы, здоровы и ничего подозрительного, насколько нам известно, с ними не происходит. – Вот и здорово. Мне, насколько я понял, путь в лагерь теперь закрыт и забетонирован. У вас с этим как? – У нас уже билеты на руках. Ольга Дмитриевна была подчёркнуто вежлива и корректна, когда извещала нас о том, что в наших услугах она больше не нуждается. – Ну, хозяин – барин. Лично я глубочайшим образом убеждён, что она заблуждается, но не испытываю ровным счётом ни малейшего желания брать на себя функционал судьбы по развеиванию этого заблуждения. Когда вылет? – Завтра утром. – Значит, у нас ещё есть вечер, чтобы попрощаться, а потом в ночь – в дорогу до аэропорта. Сейчас у нас примерно в районе обеда, никто не против, если мы заедем по одному адресу? Не гарантирую, что нас там накормят, вероятность того, что попытаются поднять на вилы тоже присутствует. – С Валерией хочешь попрощаться? – Серьёзно считаешь, что меня сейчас к ней ближе, чем на пушечный выстрел подпустят? Ну, ты оптимист, Антоха. Нет, надо по другому адресу заглянуть, выразить кой-кому благодарность. – Надо – значит, надо, диктуй, поехали. Горыня. День … Мне было непонятно, зачем Багдад затеял этот визит, но раз надо – значит, надо. В конце концов, гостить нам здесь оставалось недолго – завтра в это же время мы уже будем на несколько тысяч километров восточнее, а ещё через несколько недель о нас тут только и останется памяти, что в пересудах досужих кумушек на обшарпанных скамейках у не менее обшарпанных подъездов. Не могу сказать, что я улетал отсюда и оставлял за спиной обладательницу двух солнечно-соломенных кос и бездонных словно Тихий океан глаз с лёгким сердцем, но слишком красноречив был пример, сидящий на переднем сиденье. Окажись чувства Леры к Багдаду чуть слабее, а нажим следователя, родителей и Ольги Дмитриевны чуть сильнее – и нет никакой гарантии, что пионерка с покорно опущенной головой не бубнила бы те самые показания, которые все от неё хотели, а судьба ГЭНСа в таком случае повернула совершенно в другую сторону. Теперь я с некоторым внутренним содроганием воспоминал то, что случилось или едва не случилось между мной и пионеркой на пляже после дискотеки или в библиотеке, когда я вытолкнул её из-под рушащегося шкафа. А ведь буквально уже на следующий день мы поссорились и ей стоило сказать всего пару нужных фраз даже не Марии Ивановне, а просто вожатому… И не сносить бы мне головы. Но всё хорошо, что хорошо кончается. Вот, приехали. Нас встретил старый седой мужик, который приезжал в лагерь вместе со следователями и, хотя он и не полез с ними под землю, те явно относились к нему с неподдельным уважением. – Я так полагаю, с освобождением? – уточнил он, пожимая Багдаду руку. – Вашими молитвами, – ответил тот, – ничего, что мы так неаккуратно, толпой? – Это ведь все ваши коллеги? Верно? После того как Багдад подтвердил эту догадку и представил нас персонально, хозяин покивал серебряной головой: – В таком случае, думаю, им тоже интересно будет то, что я собираюсь рассказать. Проходите все, я как раз собирался обедать, вместе и перекусим. Багдад. День … Как оказалось, из выделенной нам ведомственной квартиры нас, несмотря на все мои злоключения, не турнули. Правда, наше дизайнерское дополнение ныне стояло голое, украшенное только крестом и четырьмя именами. Всё, что мы насобирали, Антоха сразу же после возвращения из лагеря снял и аккуратно упаковал, присовокупив к этим материалам отчёты Горыни и Гитлера, которые он написал прямо в лагере, пока смена готовилась к отъезду. Отчёт Клинка, по понятным причинам гораздо менее обильный, тот написал, пока ребята ждали моего освобождения от застенков. На составление же моего собственного отчёта мы с Антохой убили остаток дня и часть вечера, закончив его аккурат перед тем, как к нам заявились зашедшие проститься Гитлер и Клинок в компании с притащенной последним гитарой. – А ты переживал, – обратился к Клинку Гитлер, увидев меня, – нашего Багдада без хрена не сожрёшь! Вон ряху какую отъел на казённых-то харчах! Ладно, Багдад, не обижайся, мы тут реально все перетрухали, не каждый день увидишь, как человека, с которым столько всякого говна прошли, вот так вот в браслетах полиция уводит. – Как уводит так и приводит, – ответил я, – травите, давайте, крайние новости. – Всё спокойно, – ответил за двоих Гитлер, – я бы даже сказал, подозрительно спокойно. – Мне это тоже категорически не нравится, – согласился я, – слишком уж глубоко мы разворошили это осинное гнездо, слишком много я им со своими договоренностями лазеек оставил и слишком слабо они ими пользовались. Мне, Антохе и Горыне, само собой, тут не рады и рады в ближайшие пару-тройку лет не будут, так что контролить ситуацию будете вы. Ты, Гитлер и ты, Клинок. Не забывайте, что у вас ещё есть Лера – она хоть и неинициированный ГЭНС, но ГЭНС. Её тоже нужно прикрыть, если её занесёт в лагерь, и хоть немного натаскать, это тоже ложится на вас. Как это делается – рассказать? – Да нас самих ещё помним, как натаскивали, разберёмся. – Не подведёте? – Обижаешь. – Ладно, уговорили. Телефон Антохи и Горыни у вас должны были остаться, а там и до меня доберётесь, если возникнет такая необходимость, да и у Ольги Дмитриевны он остаться должен. Во время соборов смены ничего странного не заметили? – Да не было ничего такого. Вилли по лагерю слонялся до самого отъезда – тоже ничего подозрительного не увидел. Единственное, что фольклорные призраки все были словно пыльным мешком ударенные – банник и домовой из домика так вообще воплощаться отказались: только голосом с нами разговаривали из тёмного угла, Юльку Горыне вон аж дважды вызывать пришлось. Виоле раствориться в воздухе было бы слишком палевно, но если бы у неё была такая возможность – она ею бы обязательно воспользовалась. – Ну ещё бы они не были пыльным мешком ударенные, такой пранк вышел из-под контроля. Ещё что-нибудь? За разговорами и обсуждениями тех или иных эпизодов нашего пребывания в лагере, наблюдений и странностей, время летело незаметно. Антоха усиленно чиркал что-то в блокноте, остальные старались припомнить всё, до самой последней крупинки, которая может потом обрести самое решающее значение. Почему-то никто из нас не сомневался, что рано или поздно нам или нашим коллегам с использованием собранной нашей информации предстоит вернуться сюда, вопрос только был насколько трагичные события произойдут и приведут нас сюда вновь. – Ну, давайте тогда песню на прощание, да присядем на дорожку. Все присутствующие переглянулись и как-то так получилось, что в конечном итоге все взгляды остановились на мне. – Блатных песен не будет, – сразу же заявил я, – что же касаемо остального, давайте уж гитару. С покорённых однажды небесных вершин По ступеням обугленным, на землю сходим Под прицельные залпы наветов и лжи Мы уходим, уходим, уходим, уходим. Прощай «Совёнок», там видней Кем были мы в краю далёком, Пускай не судит однобоко Нас кабинетный грамотей. До свидания, корпус, и твой призрачный мир Не пристало добром поминать тебя, вроде, Мы запомним походы по подвалам твоим А теперь мы уходим, уходим, уходим. Прощай, «Совёнок», там видней В чём наша боль и наша слава, Чем ты, великая держава Искупишь слёзы матерей. Хоть и было нас трое – помнят нас пятерых Мы по вотчине шли, как в лихом разведвзводе. На дорожку сыграем – ветер в кронах затих Мы уходим, уходим, уходим, уходим. Прощай, «Совёнок», там видней Какую цену заплатили, Врага какого не добили Каких оставили друзей. Нам вернуться сюда вряд ли уж суждено Если только погибнет кто-то в новом походе. Мы дела недоделали полностью, но Мы уходим, уходим, уходим, уходим. Прощай, «Совёнок», там видней Что мы имели, что отдалили, Надежды наши и печали Как уживутся средь людей? Биографию ГЭНСа в полдюжины строк Полицейский уложит – он в лагере в моде. Только разве тропы торить наш порок? Мы уходим, уходим, уходим, уходим. Прощай «Совёнок», там видней Кем были мы в краю далёком, Пускай не судит однобоко Нас кабинетный грамотей. Прощай, «Совёнок», там видней Какую цену заплатили, Врага какого не добили Каких оставили друзей. Мы уходим с «Совёнка», уходим, уходим… Помолчали. – Ну, ребята, ни пуха вам тут. – И вам ни пера там. – К чёрту! Антоха. День … Ночная дорога мчалась нам навстречу, Багдад и Горыня отделывались сумрачным молчанием, но, я видел Багдада на пассажирском сиденье, а Горыню в зеркале заднего вида – не спали. И думали они, весьма вероятно, о том же, о чём и я. Всё складывалось слишком гладко и, одновременно с тем, слишком неправильно. Сейчас, сведя всё произошедшее воедино, посмотрев на происходящее в лагере из трёх комплектов глаз изнутри да ещё и из двух пар снаружи, я понимал, что влезли мы в это дерьмо очертя голову и выбрались оттуда без особых потерь только благодаря тому, что кто-то крутился, как белка в колесе, постоянно взвинчивая ставки, а время от времени и просто внаглую пёр грудью на пулемёт. Призраки просто оказались не готовы к такому напору и потому не смогли быстро выстроить свою контригру. Либо что-то там, на призрачной половине, ещё было. Что-то, чего мы не знали, но что сыграло нам на руку, позволив не только самим выкарабкаться, но и поднять из вотчины и надлежащим образом захоронить аж четыре комплектных костяка. Достижение, строго говоря, было весомое, а учитывая тот немаловажный факт, что попали мы в эту вотчину впервые, да ещё и ломанулись туда, строго говоря, с тем уровнем подготовки, который был для неё категорически недостаточен – оно всерьёз претендовало на звание феноменального, если бы не парочка «но». Я даже погордился нами, примерно полторы секунды, а потом признал эти самые «но» слишком выбивающимися из общей картины, чтобы просто иметь право на существование и не иметь при этом никакого объяснения. Миром правит логика. Логика призраков может быть непонятной и местами даже необъяснимой с точки зрения живущих, но логика от этого логикой быть не перестаёт. У любой ситуации есть причины и есть следствия и если мы не видим связи между этими тремя элементами – это вовсе не означает, что её нет. А она, как суслик в известном фильме – есть. Итак, враг, противостоявший нам, а называть это, судя по его поведению, следует не иначе как врагом, по крайней мере на настоящий момент, был гораздо сильнее, чем то, с чем мы имели шансы справиться. Так почему мы все ещё живы? Помощь фольклорных призраков – несомненно, манера управления группой со стороны Багдада, на каждую призрачную хитрость в темпе резкого вальса находящего ответ из арсенала человеческой непредсказуемости – тоже да. Но этого, откровенно говоря, как-то вообще негусто, чтобы не сказать, что откровенно мало. Багдад предположил, что в тех призрачных силах, что противостояли нам, не было единства. Что ж, предположение вполне себе жизнеспособное, по крайней мере, я вменяемой альтернативы ему не видел. Осталось только разобраться, сколько их, этих призрачных групп и какую из них мы ослабили, обеспечив захоронение в освящённой земле четырёх извлечённых из вотчины скелетов. Или какие. Так-так, а ведь они пропали не все четыре скопом? Да-да, сначала две, а потом ещё две, я помню. А если одна из них обзавелась парочкой пионерок и вторая решила от неё не отставать? Разница в возрасте? Одной достались две семнадцатилетние девчонки, а другой – шестнадцати и четырнадцати. Ну, кто оказался под рукой, то есть в старом корпусе, тех и поймали – ладно, окей, почему нет. Тем более, насколько мне память не изменяет… – Багдад! – А? – Чё «а»? – А чё «Багдад»? – Слушай, я, кажется, допёр, что общего между этими четырьмя девушками, кроме этого, так его, пионерского лагеря. И это отнюдь не то, что каждая из них, хоть и по-своему, но выбивалась из усреднённого стереотипа про советского человека и женский пол. – Что? – То, что тебе обеспечило сейчас мягкое кресло рядом со мной, а не небо в клеточку и друзей в полосочку. – Не врубаюсь. Поясни. – Возраст согласия. Все четверо были достаточно взрослыми, чтобы можно было заручиться их информированным согласием, а потом звалить в койку с целями, ясными и понятными слегка более, чем полностью. – Нет. Возраст согласия – шестнадцать. Самой младшей – четырнадцать. – Он прав, Горыня. Это по современному законодательству возраст согласия фактически для женщин – шестнадцать, для мужчин – четырнадцать. – То есть у неё… член? – Конечно, нет. Просто действующие на сегодняшний день нормы приобрели сей статус, если мне не изменяет память, в девяносто седьмом, лет через десять после их исчезновения. До этого, точную цитату я, конечно, не помню, имело место нечто вроде «лицо, достигшее половой зрелости» без указания конкретного возраста. А судебная практика на тот момент чаще всего ставила эту планку на отметку в четырнадцать лет, что эмпирически намекает именно на этот возраст как на возраст согласия. То есть на момент гибели каждую из них действительно в силу их возраста было можно. По обоюдному согласию, разумеется. – Именно поэтому, как мне кажется, именно эти четверо и стали жертвами. Меня натолкнул на этот вывод рассказ старого следователя. Вы ведь не полагаете на полном серьёзе, что кроме этих четырёх девчонок в подземелья старого лагеря никто не лазил и до шахт этих чёртовых никто не доходил? Но они, видимо, либо шли слишком большой толпой, либо по первичным половым признакам не подходили. А стоило появиться им и… р-раз! И готово. А потом… а потом, на день сегодняшний возраст самой младшей стал даже ещё большим подспорьем. – Почему? – Потому что запретный плод сладок, Горыня. Представляешь себе накал эмоций? Ты приехал в лагерь отдохнуть на недельку, а то и копеечку какую зашибить, если в качестве вожатого или воспитателя, а там девица молодая, на мордашку ничего такая себе, да ещё и весьма недвусмысленно намекает, что она как бы и не против и вообще согласная. Если у тебя в голове нет осознания того, что ты находишься в вотчине призраков и вообще об этих самых призраках ни сном, ни духом, устоишь? Да девяти из десяти никакого проклятия суккуба не потребуется, согласен? – А тут ещё и накал эмоций, восторг от того, что получил-таки доступ к этому телу, адреналин от запретности наслаждения и всё такое прочее. – Сечёшь, дружище! – Только кое-что не сходится, Антоха. – А? Ну, удиви меня. – Первый наш поход в подземелья старого корпуса, когда мы туда втроём сунулись. Я на чём угодно могу поклясться, Антоха, если их там было четверо, то я – космонавт. – Вот поэтому наши девочки и стараются изо всех сил, набирая эмоции пионеров во всю ширь своего инструментария – тут и секс, тут и переживания за победу своих на концерте… – Страх, что спалят с сигаретой и спортивные соревновательные страсти. – Да! – Так во-о-от оно что! – Что, Багдад? – мы с Горыней задали этот вопрос чуть не хором. – Нас ведь Мария Ивановна с Лерой спалила ещё вторым вечером, помнишь, Горыня, мы с Гитлером тогда ещё в карты в столовой резались? И Лера попыталась меня тогда в первый раз соблазнить, а я, пока ещё не очень врубаясь, насколько это всё серьёзно, немного дал слабину. Ничего серьёзного, кроме того, что я допустил её к себе гораздо ближе, чем это могло бы расценено как безобидно, но в то же время невооружённым глазом было видно, что инициатива исходит от Леры, а я только отбиваюсь в меру своих скромных сил. Мне тогда Мария Ивановна сказала нечто в духе, что они раньше следили, чтобы девочки с мальчиками особо откровенно шашни не крутили, а теперь только напоминают о контрацепции. – То есть до того момента, пока договорённость с призраками старого лагеря, при посредничестве нашей пропавшей четвёрки, не была достигнута, руководство лагеря старалось не допускать глобальных потрахушек, а вот как договорённость установилась, то… – ...то сношайесь на здоровье, только не залетите. – И… Мария Ивановна ведь тебя… – Да-да-да! Горыня, да! Представляешь каких размеров у меня в душе должна была быть эмоциональная буря между ней и Лерой, если бы я думал той головой, что ниже пояса, а не той, которой я привык думать? – Слу-у-ушайте, ребят! Меня только что осенило, – дикая догадка пронзила меня, словно сотни или тысячи вольт мозг приговорённого к казни на электрическом стуле, – а помните, нам кто-то из фольклорных, Виола, кажется, говорила про некоторый инструмент, который есть у Ольги Дмитриевны для того, чтобы не позволять им сильно много своего собственного мнения. А не наши ли это четыре потеряшки, играющие роль шестерёнок зацепления, топливопровода и демпфера одновременно по отношению к обитателям старого корпуса – это и есть этот самый инструмент? Пока они работают и пока обитатели старого корпуса получают целую прорву эмоций из пионерского лагеря – они сидят там у себя в старом корпусе и не лезут в пионерский лагерь, но стоит только убрать этот демпфер, топливопровод и шестерёнки и… – И обитатели старого корпуса припрутся в пионерский лагерь лично. И спросят всё то, к чему привыкли теми способами, к которыми привыкли. – А почему нас так просто допустили к работе не только в пионерском лагере, но и в старом корпусе? – Ольга Дмитриевна просто не ожидала, что мы сумеем достичь таких успехов. Она считала, что будет достаточно запустить трёх козлов в огород и подговорить, возможно, не напрямую, на уровне слухов или извечного женского соперничества пару-тройку штук капусты, введя в качестве тяжёлой артиллерии как-то зависящую от неё Марию Ивановну и до старого корпуса мы, бегающие то за золотистыми косами, то за рыжими хвостиками, то за юными пловчихами хрен доберёмся. – А мы добрались. – Да, Горыня, мы добрались. Вспомни, мы вечером первого дня отправились в старый корпус, а уже следующий вечер Гитлер проводил с Алисой, ты со Славей, а я – с Лерой. Но при этом никому из них не удалось нас так захомутать, чтобы мы позабыли зачем мы собственно тут нужны. А Мария Ивановна постоянно контролировала мой рабочий настрой, катаясь со мной до сотовой связи. Начал бы я Антохе травить про местных девушек и наши амурные похождения и больше Мария Ивановна со мной не ездила бы. А разговоры с Ольгой Дмитриевной ей были как собаке пятая нога – накануне её приезда за костяками я звонил сначала Антохе, потом Ольге Дмитриевне, а потом старому следователю и несмотря на это Мария Ивановна трещала по своему телефону якобы с Ольгой Дмитриевной практически не переставая. Как? Да потому что она только изображала это, вот как. – В третий день мы лазили по всему лагерю, искали неучтённых призраков. Несмотря на вечер с девушками, настрой – рабочий. И тогда – Максим. – Да. Раньше я думал, что это просто случайность, теперь начинаю подозревать, что это было подстроено или как минимум весьма весомо скорректировано для того, чтобы обеспечить вдруг откуда ни возьмись приехавшей Ольге Дмитриевне повод турнуть нас из лагеря нахрен. – А чего не турнули? – поинтересовался я. – Ольга Дмитриевна наступила на свои же грабли – стоило нам выйти из столовой после ужина, как подговорившая пару отрядов Лера оттеснила нас от Ольги Дмитриевны, не захотела она меня отпускать. В попытке натравить девушек на нас она слишком сильно привязала их к нам. И, увидев состояние пионеров перед дискотекой, она просто испугалась, испугалась, что сейчас своим решением выгнать нас из лагеря просто обрушит его в середине смены, она просто не решилась на столь кардинальный шаг, испугалась в последний момент. Да тут ещё я со своими педагогическими вывертами, она явно расценила это как переход в контрнаступление. – А потом Шурик. – Да, исчезновение Шурика вставило ей в колёса охрененную палку. А следом палку сунули мы – с обнаруженными скелетами. – И тем самым выбили Ольгу Дмитриевну с занятых позиций окончательно, правда, при этом она немедленно стала строить свою контригру. Таким образом, операция по извлечению костных останков была не непродуманной глупостью, а отлично просчитанным шагом, который выбил из колеи нас и заставил соображать не над тем, как окончательно разобраться с вотчиной, а над тем, как не превратить операцию по извлечению останков в массовую бойню. – Одно в другое не превратилось вовсе не благодаря нам, а потому, что Ольга Дмитриевна просто объяснила ситуацию обитателям старого корпуса и что-то им пообещала, использовав в качестве гаранта присутствие фольклорного призрака – Виолы. – Так это не ты её в «Звезду Давида»… – Я. Но к тому времени, когда я притащился в медпункт уговаривать её поприсутствовать на извлечении останков, она уже собиралась туда. По просьбе Марии Ивановны. – Интересно, что же она им пообещала? – Вернуть кости назад. – Что-о-о-о??? – мы с Горыней завопили хором. – Но ведь… – я бы схватился за голову, если бы не должен был управлять машиной, – мы ведь присутствовали на похоронах, я своими глазами видел гробы… – Ты видел гробы, Антоха, но не их содержимое. Ведь их хоронили в закрытых гробах, верно? – Действительно, какой смысл хоронить их в открытых гробах, ведь там остались просто кости… – Таким образом, Ольга Дмитриевна просто и незатейливо вернула себе контроль над костяками. Припомни-ка Вилли, а я ведь тогда даже не придал никакого значения тому, что нам так просто разрешили захоронить его на территории лагеря, ведь любой нормальный руководитель внезапно найденные останки постарается вывезти из лагеря, могила немецкого солдата – явно не та штука, которая должна быть в каждом пионерском лагере, но вывезти и похоронить его где-то – это значит потерять контроль над останками. Так что пусть лежит в лагере. И на кладбище она организовала похороны четырёх пустых гробов, а сейчас, окончательно избавившись от нас, она либо прямо сейчас, либо в ближайшее время вернёт кости в подземелья старого корпуса и постарается больше ГЭНСов к лагерю на пушечный выстрел не подпускать. – Зеленоглазая стерва! – я в эмоциональном порыве саданул руками по рулю. – А знаете, ребята, что самое страшное в этой вот истории? – Не хочу знать ответа на этот вопрос. – Фольклорные призраки в лагере, после того как костяки покинули старый корпус и убыли в город, были жутко напуганы, верно? Они и до этого были какие-то немного пришибленные, но это как бы был такой фоновый страх, когда чего-то долго-долго боишься, нервная система просто-напросто устаёт и уходит в перезагрузку, страх не исчезает, но становится этакой фоновой эмоцией, привычной, уже не отнимающей такого количества нервной энергии, нечто вроде маленькой дырочки в садовом шланге – сочится водичкой понемногу, ну да и хрен с ней. – А вот когда мы смену собирали, они реально были напуганы, я бы даже сказал – напуганными чуть не до усрачки. – Банник, напуганный в бане, два домовых, напуганных в своих домах и водяная, напуганная у себя в озере. Внимание, вопрос: что и в каком количестве живёт в старом лагере, если находящиеся на своей территории фольклорные призраки были напуганы перспективой того, что они придут в лагерь, разобиженные тем, что мы выдернули из этой системы пропавших пионерок? Горыня. День ... Дорога за разговорами и попытками осознать что же всё-таки произошло в лагере, пролетела незаметно. Припарковав машину на стоянке, спрятав ключ в оговорённое место и заперев её, мы подхватили багаж и отправились в аэропорт. Приём багажа на наш рейс должен был начаться только через несколько часов, поэтому мы прошли досмотр на входе в аэропорт и попадали на сиденья в зале ожидания. Я немедленно достал телефон и натыкал в мессенджере Гитлера. Тот откликнулся с большим опозданием – спал, скорее всего, чем ещё-то заниматься в столь поздний или, скорее, ранний час? «Горыня? Какого чёрта?» «Гитлер, у тебя какие-нибудь контакты Алисы остались?» Некоторое время ГЭНС молчал, и я даже стал переживать не уснул ли он обратно, но тут пришёл ответ: «Нет. А в чём дело?» «И у меня Славиных контактов не осталось. Но ты должен кое-что сделать, вам с Клинком это будет сделать гораздо легче.» «Излагай.» «Мы тут пока ехали прикинули втроём хрен к носу. И по всему выходит, что дело дрянь. В лагере в ближайшую смену будет гораздо опаснее, чем до того, как туда мы заявились. Мы раздраконили охренененный пчелиный улей.» «И эти пчёлы таки делают неправильный мёд?» «Я хрен знает какой мёд они делают. Но очень хотел бы уберечь Славю от встречи с этими пчёлами.» «Предлагаешь мне озадачиться поиском её и Алисиных контактов и предупредить их, чтобы повременили с отдыхом в лагере Ольги Дмитриевны?» «Они ведь лазили с нами в подземелья. Значит – наследили и теперь они на прицеле. И ещё Леру предупреди.» «Думаешь, Багдад не предупредит?» «Думаю, предупреждает прямо сейчас, но лишняя страховка ещё никому не помешала. Плюс повод порасспрашивать её за наших пионерок. Судя по примерному возрасту, они были или соседками по отряду или находились в ближайших отрядах.» «Резонно. Принял, таки с утра займусь.» «Славяна, Славяна, Славя… блин! – до меня только сейчас дошло, что за неделю знакомства я так и не удосужился узнать её фамилию. – Ладно, Славяна – имя не больно-то частое, а городок тут не больно-то великий. Даже с учётом области много девушек с таким именем, да ещё и с такой внешностью тут быть не должно. Найду методом исключения, даже если у неё какая-нибудь мультяшная героиня на аватарке.» Тогда я ещё ни в малейшей степени не подозревал, какие проблемы будут у нас в головах не далее, чем сегодняшним утром.