Драконы никогда не забудут

Джоффри Баратеон никогда прежде не боялся спать под открытым небом. Чёрные небеса с вразнобой разбросанными на них ясно очерченными звёздами, сияющих на этом ночном бархатистом полотне, подобно мелкому гороху, поражали воображение Джоффри своей необъятностью и притягательной красотой ещё с малых лет в Красном Замке, когда юный наследный принц, в очередной раз сбежав от приставленной к нему непутёвой септы, забирался на один из самых крутых и до головокружения высоких парапетов, ведущих почти что на самую крышу дворца — туда, где обычно селились и вили гнёзда вороны старого мейстера Пицеля. По вечерам, когда прислуга была освобождена от своих многочисленных поручений, данными ей лордами и леди Красного Замка и уже шастала у себя в убогих каморках, Джоффри любил согнуться над парапетом в три погибели и смотреть на спокойную Черноводную, изворачивающуюся где-то далеко внизу, представляя, что вся Королевская Гавань, раскинувшаяся от широкого одноимённого залива с неспешно плывущими по безбрежной водяной глади белокрылыми парусниками и поглощаемая тьмой где-то за городскими стенами, весь Запад, Юг, Север и Восток, — всё это когда-нибудь, когда он повзрослеет и станет королём, великим и обожаемым, будет принадлежать ему. Честолюбивые мечты Джоффри только разрослись и укрепились c тех самых пор, когда ему исполнилось пятнадцать и когда он стал юношей, красивым и белокурым, мечтой дочек всех придворных дам; но настырная привычка, взрастающая с ним с самого детства, так неизменно и осталась при Джоффри — привычка любоваться высотой. Мать его, сиятельная королева Серсея, не одобряла многие поступки старшего сына, включая чрезмерную любовь к стрельбе, прожигала его испепеляющим изумрудным взором, когда Джоффри чем-либо вызывал её неудовольствие, но никогда ничего не говорила; наоборот, защищала от нападок вечно пьяного отца — Джоффри помнил короля Роберта таким со своих десятых именин, — бросалась на мужа, точно львица, защищающая своего детёныша; однако этой манеры Джоффри не стерпела. Мать всегда страшно ругалась, когда узнавала о вылазках старшего сына, приказывала высечь всех старых, навьюченных бестолковыми словами септ, которым было велено неотступно следить за наследным кронпринцем, и немедленно приставляла новых, но Джоффри всё равно находил различные хитроумные уловки, избегая запрета матери — неужели он не будущий король, которому всё должно быть позволено? Ночлег в лесу и встреча буйно пылающего летнего рассвета, однако, для Джоффри тоже был не в новинку: иногда отец, будучи в хорошем расположении духа, развеселившийся или изрядно подвыпивший, брал с собой сына на охоту в Королевский Лес, но ненадолго: всего на день или два — большего не позволяла мать, — но то было многие года назад, когда Джоффри был ещё ребёнком, а король Роберт не растолстел, точно свинья на убое, и по-прежнему сохранял трезвый рассудок, не затуманенный ни вином, которое король Семи Королевств хлебал с тем же упоением, как и бедняк из Блошиного Конца, ни продажными женщинами; и также много воды утекло с тех пор. «Почему мы бежим? Почему оставили Красный Замок и всех людей, преданных нашей семье?» — надменно спрашивал Джоффри у матери во время их ночлегов, быстрых и беспокойных. По большей части они ехали целыми днями напролёт с тех пор, как покинули стены Красного Замка — с часа жаворонка и до часу волка, — и располагались ко сну совсем уж поздно. Все распоряжения оставались за матерью; только её властная команда, которую она отдавала после прихода вечерних сумерек, могла означать их мимолётный отдых и безобразную трапезу — такую бедную и невкусную, что Джоффри едва мог заставить себя есть: лучше уж оставаться голодным, нежели потчевать себя тем, чем обычно располагают на столах одни только простолюдины. Они ограничивались сухим хлебом, свиным мясом и простой водой — ни десерта, ни вина или хотя бы крохотной закуски из сочного крабового мяса. Джоффри не нравился ни хлеб, ни вода, ни мясо; в первые дни он наотрез отказывался трапезничать, пока ему не принесут чего-нибудь более съедобного, но мать тогда всегда подходила к нему, ласково целовала в макушку и уговаривала поесть. Джоффри нехотя соглашался. «Мы бежим из-за твоего отца, сын мой», — отвечала мать тихо, нежно глядя Джоффри по спутанным волосам, но после ничего не говорила — даже не пыталась разъяснить, — только в давящей тишине садилась на услужливо подстеленный снежно-белый плащ Меррина Транта и склоняла голову на алую лошадиную попону, располагаясь ко сну. Джоффри негодовал: ведь не пристало же ему, наследному принцу Семи Королевств, прятаться от врагов, гнусных предателей их семьи и каких бы то ни было опасностей, подстерегающих его на пути. Он сможет разобраться с ними так же ловко, как и с заносчивой дикаркой Арьей Старк, младшей сестрой его тупоголовой невесты Сансы, прибывшую в роскошную Королевскую Гавань из своего загаженного и несущего дерьмом Винтерфелла. В воспоминаниях Джоффри всё ещё отчётливо складывалось лицо невоспитанной девчонки, искажённое ужасом, когда мать настояла на убийстве её поганого волка. Так ей было и надо, так и следовало поступить: будь он уже королём, Джоффри бы заодно отдал приказ с чувством высечь младшую девчонку Старк тоже, о чём и сообщил матери, но та сказала, что это будет считаться дурным тоном по отношению к её сестре Сансе, будущей невесте самого Джоффри. Порой Джоффри горько жалел о том, что как следует не врезал девчонке Старк, когда представился подходящий для того случай или хотя бы не приказал заняться этим нехитрым делом Пса; но Джоффри сглупил, и невоспитанная и к тому же крайне неотёсанная Старк выбросила в реку его Львиный зуб. В сумерках непроглядная темнота наступала с новой силой на их до потехи маленькую свиту цепким капканом, неумолимо захватывая всё больше и больше близлежащих земель и окрестностей Росби, мимо которых они ехали перелесками и нехожеными крестьянами дорогами, сторонясь всех и каждого, кто мог бы встретить их. Вместе с матерью, братом и сестрой, а также моложавым кузеном, у которого отчего-то было в кровь разбито лицо, из Королевской Гавани также бежали два Белых плаща, по-прежнему верные его матери и Утёсу Кастерли — сир Меррин Трант и Борос Блаунт, что несли караул у Твердыни Мейегора в ту ночь, когда кукольник передал матери ключи от темницы. Сандор Клиган, его верный Пёс, что был приставлен к Джоффри заместо септ ещё в пятилетнем возрасте, тоже следовал с ними. Единственное, что понял Джоффри в полной мере из того, что мать не договаривала ему или из того, что вовсе не хотела говорить, так это то, что из темниц Твердыни Мейегора их вызволил его дед. Джоффри видел деда только два раза в своей жизни: первый — на турнире в Ланниспорте, величественном и прекрасном, проводимом в честь десятилетней годовщины правления короля Роберта, и второй — когда лорд Тайвин лично приезжал в Королевскую Гавань вместе со своей свитой, блещущей золотом и чистой роскошью, чтобы напомнить отцу о задолженном. Узнав о приезде лорда Тайвина заранее, Джоффри днями и ночами проводил время на стрельбище. Дед его слыл человеком расчётливым и холодным, и Джоффри дал себе обещание во что бы то ни стало произвести на него впечатление. Джоффри хотел продемонстрировать деду свои навыки по стрельбе, в которой добился определённых успехов, и, после того, как лорд Тайвин вышел из королевских покоев его батюшки, чем-то страшно раздражённый и раздосадованный, вместе со своим полноватым братом, со всех ног бросился к нему. Лорд Тайвин же даже не поглядел на внука. Он только потрепал Джоффри по голове, с сухостью в голосе отвечал на все вопросы, а на несмелое предложение Джоффри посетить стрельбище отвечал лишь, что лорды, оставленные им на Западе, ждут его скорейшего возвращения. Сир Киван же, стоящий чуть поодаль, согласно кивал головой при каждом выброшенном слове лорда Тайвина и тепло улыбался Джоффри. Дядя оказался более приветлив, нежели дед, искренне похвалил Джоффри за старания, приложенные к учёбе и военному делу. «Глупая марионетка моего деда и не менее глупый старик», — решил, однако, Джоффри про сира Кивана про себя. Он знал, что власть над Утёсом была поделена между его дедом и сиром Киваном, который заведовал Ланниспортом, отодвинув с этой должности младшую ветку дома Ланнистеров. Ланниспорт, второй по величине торговый город после Королевской Гавани и много превосходящий её красотой и достатком, при сире Киване разросся и не терпел убытка в доходах, однако Джоффри в равной степени недолюбливал и сира Кивана, и весь его пустоголовый выводок, в особенности — хилого сынишку Ланселя, с недавних времён служащего виночерпием отца. Внимание королевского двора и отца в том числе, они не заслуживали — лучше бы все почести и любовь короля Роберта доставались сиятельной матери Джоффри и самому кронпринцу. Но и король, и сам лорд Тайвин мнили по-другому. После неловкой попытки вывести деда на разговор, Джоффри так и остался стоять посреди величавой дворцовой галереи, отделанной коваными металлами и белым мрамором, по-прежнему сжимая свой детский арбалет в руках, сильно униженный и на деле, и в душе. Джоффри сломал арбалет из гибкой берёзы парой часов позднее в своей спальне, в час совы, когда вспоминал, с каким безразличием дед говорил с ним, со своим родным внуком, с наследным принцем! «Он такой же, как и все они, — понял Джоффри наконец, и эта мысль заставила его ненавидеть двор ещё сильнее, — как мать, не дающая ему житья своей непрерывной опекой, как отец, за все пятнадцать лет так и не признавший Джоффри своим сыном, ни разу не говоривший с ним на равных, более заинтересованный в вине и поганых шлюхах, нежели в собственных детях!» Тогда Джоффри в гневе раскидал все деревянные остатки арбалета по комнате и с криками прогнал от себя всех слуг, желающих успокоить его. Что он — маленький что ли, чтобы его успокаивать?! Да как они вообще смеют проявлять к наследному кронпринцу подобное неуважение?.. Тем временем на шум, раздававшийся из опочивален старшего сына, незамедлительно пришла мать, шурша мягкими туфлями, но не отец, король Роберт; мать была одета в покрывающую пол шёлковую ночную рубашку и тёплую карминовую шаль, накинутую на плечи, а волосы её золотым водопадом стелились по плечам. Мать накричала на всех слуг, в непонимании застывших у порога, и принялась утешать его, Джоффри, громко плачущего в постель. «Отец мой слишком занят делами Утёса, — ворковала над ним мать, упорно не понимая причину раздражения и грусти Джоффри. Она положила руку на плечо сыну, сводящееся от рыданий, но Джоффри пренебрежительно спихнул её, как хотел стряхнуть со стен Твердыни Мейегора всех тех, кто был груб и безразличен к нему. — Не расстраивайся, лев мой. Если хочешь, то я позволю тебе завести ещё одного пони». После долгих уговоров матери Джоффри всё же с неохотой согласился на четвёртого пони и с того времени совсем перестал думать о деде и о пустых чаяниях о том, как бы вызвать чьё бы то ни было восхищение как при дворе, так и среди народа. К чему ему было забивать себе голову никчёмными родственниками, если он всё равно станет королём, когда к Семерым отправится его храбрый отец, сразивший Рейегара Таргариена у бурных вод Трезубца, да при том и оставив ему, Джоффри, законный Железный Трон? Тогда-то лорд Тайвин сам почтительно склонится перед ним, как и все обитатели Вестероса — от жаркого Дорна и до Стены, и никто более не посмеет относиться к нему с неуважением или, что ещё хуже — с холодным безразличием. Иногда, лёжа в широкой мягкой постели по ночам, Джоффри с удовольствием пинал расписную ножку кровати и представлял, какой будет его коронация. Верно, такой же богатой, как и у всех Таргариенов, хотя — ну уж нет! Безумного короля Эйериса сверг его отважный отец, а потому коронация самого Джоффри должна быть во сто крат величественней и богаче. Когда он взойдёт на трон, празднество будет длиться месяцами, и лорды всех Великих Домов Вестероса будут прославлять имя Джоффри I Баратеона, лакомясь диковинными кушаньями и игристыми винами со всех уголков света. Имя его прогремит над всем миром, приводя врагов в ужас, и оставит свой след в истории — больший, чем имя Эйегона Завоевателя и всех королей после него. Но всем далекоидущим мечтам Джоффри Баратеона пришёл конец с приездом в столицу Эддарда Старка. Поездку в Винтерфелл, о которой отец заговорил сразу после смерти старика Аррена, Джоффри ждал с нетерпением и странным трепетом: это было его первое путешествие по провинциям, настолько отдалённым от роскошной Королевской Гавани, и ничто, даже сопутствие ему трусливого брата и сестры, не могло омрачить триумф наследного кронпринца. Сама поездка, однако, вышла довольно долгой и заняла почти месяц из-за медленного, неповоротливого королевского паланкина, в котором ехали мать и сестра с братом; сам Джоффри же предпочитал держаться в седле всю дорогу, горделиво красуясь на гнедом жеребце перед королём и придворными. Отец даже пару раз похвалил сына за выносливость и одобрительно хлопал по плечу в промежутках между тем, как снова прилипнуть к меху с борским золотым или заняться очередной, бурной ссорой с матерью. Сердце Джоффри ликовало, несмотря на изнуряющий путь, а душа была спокойна. Невеста, встретившая Джоффри в убогом Винтерфелле, во всех мёрзлых углах пестрящим бедностью, но не красками, была прекрасна, эффектно выделяясь на фоне всеобщей скуки северного пейзажа и троих братьев: у леди Сансы были рыжие волосы, миловидное лицо сердечком с пышными, длинными ресницами и смущённым розоватым румянцем, тронувшим худые щёки при поцелуе руки будущего жениха. Когда мать впервые заговорила о помолвке, Джоффри отнюдь не был против: принцу ведь пристало жениться и, чем скорее, тем лучше; её основной обязанностью было подарить наследников правящему дому. Джоффри не был придирчив в выборе будущей жены: главное, чтобы невеста его была красива и несла каждый год, рожая ему, своему королю, прекрасных мальчиков с золотыми волосами. Впрочем, с наследниками Джоффри мог и подождать — при дворе ведь есть ещё много женщин, достойных его внимания. Возвращаясь обратно в Королевскую Гавань вместе с собственным эскортом и рыжеволосой невестой, Джоффри не думал, что ему придётся что-то менять: уж точно не его до шестнадцатилетних именин, когда по всем Семи Королевствам разнесётся долгожданная весть о совершеннолетии наследного кронпринца. И не до дня, когда произошла королевская охота. Их с матерью выволокли из собственных светлых покоев в главный двор, точно преступников, когда Джоффри с королевой уединённо ужинали свежей куриной грудкой с подслащённой тимьяновой наливкой, а король Роберт уехал на охоту вместе со своей свитой. Отец отбыл из замка ещё утром, но мать в тот день была особенно хороша и весела: она игриво и, казалось, в предвкушении чего-то радостного накручивала на палец белокурый локон и участливо расспрашивала у сына, действительно ли тот хочет жениться на рыжеволосой девчонке Старков. Мать говорила, что после неуважения, что проявил к её королевской особе и семье Ланнистеров Эддард Старк — брак этот теперь отнюдь необязателен и на свете есть множество других невест, умнее и прекраснее, нежели Санса Старк. Джоффри меж тем внимательно слушал королеву, заедая её сладкие речи сочным паштетом из молочного телёнка, что приказал приготовить к сегодняшнему своему ужину. По правде сказать, нынешняя его невеста, Санса, с недавнего времени и в самом деле начала порядком надоедать Джоффри: новоявленная при дворе девица оказалась всего лишь пустоголовой северной куклой, снующей за королевскими рыцарями и самим Джоффри повсюду, широко разинув рот от удивления — уж не дура ли? Джоффри также безмерно раздражало её поведение на турнире, устроенном в честь Десницы — невеста его сидела на своей скамье, беспрестанно ёрзая и ахая, будто крестьянка, впервые увидевшая перед собой настоящего рыцаря. Она позорила его своим поведением — только и всего. «Глупая влюблённая дура без капли самоуважения, — с раздражением вспоминал Джоффри клятвенные заверения старшей Старк о своей безграничной любви к нему, её смущённость, когда будущий муж подавал ей свою руку или укутывал плащом. — Она ничуть не отличается от тех придворных куриц, стоящих мне глазки при дворе». Поначалу, однако, Джоффри и вправду был заинтересован в красивой и ладной на вид девицей из далёкой провинции, что казалась ему неприступной крепостью, которую ему непременно требуется покорить, как будущему воину, холодной и недоступной, однако после того мерзкого случая, что произошёл на реке по их возвращению в Королевскую Гавань, чувства Джоффри начали постепенно остывать и к невесте, и к семейству Старков в целом. Джоффри совсем не хотел связывать себя браком с той, что имела общую кровь с дикаркой, что представляла из себя Арья Старк. Что будет, если её дурная кровь обнаружится в их детях, что Санса подарит Джоффри, как послушная жена и хорошая королева? Джоффри много размышлял над этим вопросом и под конец пришёл к выводу, что быть может, и примирился с неказистой кровью Старков, если младшая сестрица Сансы вдруг умрёт — своей ли смертью, или нет — какая к Семерым разница? В любом случае, он, Джоффри — король, и всё должно быть подвластно ему, в том числе — и людские жизни. Порой невеста при их совместных прогулках в Королевских Садах своей нескончаемой глупой болтовнёй настолько надоедала Джоффри, что ему хотелось ударить её по лицу наотмашь — лишь бы заткнуть глупую девицу. Мать, однако, всегда говорила, что муж, а тем более — король, не должен бить свою жену, но в этом вопросе Джоффри был согласен с отцом. Джоффри знал, что отец не отказывает себе поднимать руку на королеву, свою жену, но то было одним из редких, но, тем не менее, правильным решением: отец — мужчина, а женщин нужно учить хорошим манерам и правильному воспитанию. Мать его и в самом деле была женщиной вздорной и властной, часто прекословила отцу, и Джоффри не хотел, чтобы его невеста была такой же — дерзкой и своенравной. Но подобной ошибки отца он, Джоффри, никогда не повторит: для того, чтобы бить жену, если это потребуется, у него будут его Белые Плащи, что готовы исполнить любой приказ короля, восседающего на Железном Троне. Однако, глядя на Сансу, едва ли не текущую от одного вида будущего мужа, Джоффри с ухмылкой думал, что они ограничатся только супружеским ложем, если, конечно, девчонка Старк не перестанет докучать ему. Об этом Сансе ещё придётся сообщить — но не скоро, только после женитьбы. Джоффри знал, насколько отец дорожит дружбой со Старками и не хотел расстраивать его. В тот день же Томмен всё ещё оставался с учителями на занятиях по общему языку, которые давались ему на редкость плохо, а Мирцелла коротала время рядом с младшим убогим братцем, когда отец вдруг ворвался в их трапезную так же внезапно, как и первый снег, впервые за сезон омрачающий долгое лето. Он даже не снял дорожную одежду и оружие с пояса, перехватывающего объёмный живот короля Роберта. При виде отца Джоффри немедленно встал, и мать встала тоже, приветствуя короля учтивым поклоном. Однако с этим её движением и резко сощурившимся глазам что-то нехорошее закралось в сердце Джоффри. Позади отца, распрямившись, стоял сир Барристан Селми в своих белых доспехах, вздорный старик, ещё старее, чем сир Киван — Джоффри давно подумывал отправить его подальше на Летние острова, когда взойдёт на престол, — и Эддард Старк, мрачный и кислый, будто северное пойло. Эддард Старк, пожалуй, как и все прибывшие с ним северяне, никогда не нравился Джоффри — неотёсанный северный дурень, как говорила мать, — но тогда появление королевского десницы за отцовским плечом сулило что-то мрачное, подозрительное. «Государь мой, — пропела мать, изгибая пухлые губы в доброжелательной улыбке. Внизу меж тем, в главном дворе, раздались возбуждённые перетасованные людские возгласы. Джоффри прислушался к ним изо всех сил, но так и не смог разобрать слов. — Почему вы так рано вернулись? Неужели охота кончилась неудачей?» «Ты ещё смеешь спрашивать, шлюха, — прошипел сумеречным котом дядя Ренли за место отца. Дядя Джоффри ступил вперёд. — А ведь и тебе, и твоему любовничку пора падать на колени и молить о пощаде». От этих презрительных слов лорда Ренли Джоффри вздрогнул, будто от пощёчины простолюдина. «За такие слова мать немедленно прикажет отрубить наглецу голову!» — Щёки Джоффри вспыхнули гневным румянцем. Как этот остолоп, с малых лет предпочитающий ему, Джоффри, Томмена и Мирцеллу, вообще смеет называть его мать, свою королеву, шлюхой?! Шлюха — это полубезумная Лиза Аррен, которая, судя по интересным сплетням, витающим при дворе, до сих пор кормит своего шестилетнего недоростка отвисшей титькой и мечтает продать свою промежность лорду Петиру, шлюха это — перезрелая Кейтилин Талли, нарожавшая дурному муженьку пятерых детей из разорванной рыжей щели, но никак не матушка Джоффри! Лорд Ренли, кем бы он ни являлся и какой бы пост при дворе не занимал, не смеет так говорить! За подобное оскорбление особы королевской крови следует только одно наказание, самое суровое — казнь. Джоффри обернулся на мать, стоящую посреди комнаты с каменным лицом, потом обратил взор на отца. Но отец не сказал ни слова. Он пронзал королеву суровым взглядом синих очей из-под толстых нахмуренных гусениц-бровей, и была ярость в этом взгляде, и плещущая ненависть. Так отец не смотрел даже на Джоффри, когда он выпотрошил брюхо беременной кошки, чтобы поглядеть на котят внутри. «Уберите её с глаз моих, — сказал отец мгновением после и коротким жестом подозвал к себе королевских гвардейцев. Мать набрала больше воздуха в грудь, лицо отца же пошло красными пятнами. — И её поганых выблядков тоже». «Плоды совокупления!» — вопила человеческая толпа, разгорячённая до предела, когда Джоффри с матерью вытолкали из трапезной по лестнице для слуг под застеленное чадными облаками небо. Вокруг было столько солдат и оруженосцев — и все, как на подбор, северяне или личная гвардия короля, блюдущая покой короля Роберта денно и нощно, и ни одного Ланнистера! «Их привёл Эддард Старк! — только и успелось подуматься Джоффри, когда сильные руки Королевских Гвардейцев — Ариса Окхарта и Мендона Мура подхватили его под руки. — Эта этот северный предатель настроил их отца против матери! Это всё он, он, он!» Когда их, упирающихся, тащили к Твердыне Мейегора, толпа окружала Джоффри и мать со всех сторон, размахивая руками, точно вражеская армия из разноцветных одежд, захватывающая Красный Замок. Ещё недавно эта же самая пёстрая толпа придворных заискивающе улыбалась перед семьёй Ланнистеров и млела в ожидании королевской милости, но теперь взорвалась, подобно бочке дикого огня, выплёскивая всю свою скопившуюся за долгие года ненависть и ярый гнев. «Предатели!» — надрывались одни, потрясая кулаками. «С братом спала!» — добавлял кто-то другой, обращаясь к его матери. — Смерть кровосмесительнице!» Джоффри отчаянно вырывался из рук стражников, схвативших его, норовил выцарапать глаза то одному, то другому. «Я велю казнить вас всех!» — кричал Джоффри на придворных, но глас его заглушался доброй сотней других, волнующихся и дребезжащих, подобно морскому прибою сзади, спереди и по обе стороны от него. Вокруг сновали межевые рыцари, мелкие лорды поддерживали под руки своих дам, с высоких парапетов на Джоффри и королеву смотрели сотни глаз: кухарок, сенных девок, стражников и прачек, чьи шепотки и возгласы представлялись Джоффри озлобленным шипением ядовитых змей, но среди всего этого гомона и шума, живящего рядом с ним, не было видно ни Мизинца, ни дяди Ренли, ни Паука, — никого из тех, кто был ответственным за произошедшее преступление против королевы и чести дома Ланнистеров. Джоффри не видел, но знал: их привёл Эддард Старк, чтобы уготовить падение его семьи, чьей величию и богатству Старки завидовали столько лет. И, грубо пропихиваемый вперёд стальной хваткой сира Ариса, Джоффри вновь горько пожалел о том, что не приказал четвертовать каждого, кто встретил его семью в Винтерфелле. Когда их с матерью только подводили к узкому помосту, ведущего прочь из Кухонного Замка, в толпе слуг и простых зевак вдруг промелькнуло перепуганное заплаканное лицо рыжеволосой невесты Джоффри, дочери этой северной шлюхи, выбежавшей им навстречу со ступеней лестницы Башни Десницы. Санса Старк было бросилась навстречу Джоффри, протягивая к нему свои руки и умоляя королевским гвардейцам не трогать его, но Джоффри, брыкаясь, специально пихнул её в живот ногой. Девица Старк согнулась пополам от его внезапного удара и отшатнулась от Джоффри со слабым поражённым вздохом, но Джоффри всё равно остался недоволен: он хотел отбить своей бывшей тупоголовой невесте за раз обе почки, и чтобы все оставшиеся вечера она проводила в нужнике, блюя желчью, а не просто покривила своё смазливое личико. Но двор был пройден, и рыжие кудри стервы Старк затерялись в толпе — Джоффри надеялся, что слуги затопчут её. В Твердыне Мейегора, куда стражники бросили Джоффри и королеву на сено, пропахшее мочой и дерьмом, было мёрзло и противно. Когда старый, как пожелтевшие под натиском времени пергаменты из хранилища королевской библиотеки мейстер Пицель рассказывал Джоффри об истории правящего дома Таргариенов, Джоффри впервые узнал о короле Мейегоре, жестоком и властном. Прежде Джоффри никогда не любил историю, состоящую из сплошных нудных бормотаний Великого Мейстера, предпочитая настоящее былому, но на тот раз был поражён тому, с какой уверенностью старший сын королевы Висеньи правил королевством и держал всех своих подданных в страхе, стирая всё недовольство огнём и мечом. Из любопытства Джоффри пару раз требовал Пса отвести в возведённую королём Мейегором потрясающую воображение Твердыню: тайно, конечно — иначе бы отец не позволил. Каждый раз Джоффри проходил мимо камер с пьянящим интересом, дразнил заключённых тем, что ставил у толстых прутьев камер тарелки с едой. Измученные голодом и тьмой узники тянули к мискам свои исхудалые руки, а Джоффри смеялся: он отодвигал миски мыском сапога и изредка — если на то попадался случай, — отдавливал узникам пальцы каблуком сапога. Некоторых из них всё равно казнят, некоторых — отправят в вечную ссылку в Ночной Дозор; так какое Джоффри должно быть дело до их чувств? Поэтому, каждый раз возвращаясь в свои комнаты из подземелий, совесть совсем не гложила Джоффри, а король Мейегор — первым королём, перед которым бы Джоффри мог бы учтиво склонить голову. Но прежде Джоффри и помыслить не мог, что его, наследного кронпринца, запрут в камерах человека, на которого Джоффри хотел равняться, точно грязную вшивую чернь! Едва только он смог ровно стоять на ногах, Джоффри метнулся к обитой железом двери и принялся отчаянно молотить по ней кулаками, требуя немедленно выпустить его. Томмен протяжно выл у себя в углу: их с Мирцеллой велели запереть здесь же. Томмен всё ещё оставался в своём детском камзольчике с пышным белоснежным жабо вокруг шеи, в котором он то и дело прятал зарёванное лицо, Мирцелла — в платье нежно-зелёного цвета и заколками с изумрудными набалдашниками ворковала рядом с братцем. Заколки сестры, стоящие целое состояние, рассыпались где попало по соломенному настилу возле её ног. Мать хлопотала то вокруг Томмена, то вокруг Мирцеллы, однако Джоффри совсем не обращал внимания на королеву; да и какая она королева теперь — без короны и в простой тюремной робе. Обычная вздорная баба, вот и всё. Тьма вокруг была кромешной, она таилась по углам и жадно поглощала звуки. Когда тяжёлая дверь камер Твердыни Мейегора захлопнулась за ними, а гулкие шаги гвардейцев сгинули вдалеке, Джоффри кричал до потери голоса и на мать, и на братца с сестрой, но всё было бестолку: никто не приходил на его отчаянные приказы, никто не внял мольбам. Мать пыталась успокоить его, но Джоффри не желал слушать: он бил королеву по рукам и проклинал: за то, что она не смогла быть хорошей женой для своего мужа, за то, что не смогла защитить его. В одном из облезлых углов камеры стояли глиняные миски, оставленные, вестимо, прошлым заключённым: Джоффри швырнул в Мирцеллу сначала одну, а потом другую после того, как сестра осмелилась залепетать о том, что он своим поведением пугает Томмена. Миски ударились о стену в дюйме от головы Мирцеллы с оглушительным звоном, осколки их разлетелись по углам камеры. Джоффри не заботило, дадут ли им другие миски для еды и воды: даже на смертном одре он не согласился бы пить из них. Что он, животное какое — лакать из этой посудины?! Когда дикая ярость, наконец-то, выжгла в нём все остальные чувства, а голос охрип до неузнаваемой сипоты, Джоффри разметал сено ногой и опустился на голый камень, закрыв лицо руками. Спустя пару часов он разрыдался и уснул, но в том его сне не было покоя. Из Королевской Гавани они бежали под надёжным покровом ночи, одинокие и перепуганные. Таким себя Джоффри не чувствовал никогда — жалким и беспомощным. Джоффри привык, что никто из придворных, прислуживающих дому Баратеонов и Ланнистеров в Красном Замке, не смеет и приблизиться к нему без его на то позволения, но спустя долгие однообразные дни их заточения Пёс грубо выпихнул Джоффри за двери темницы, не проявив должного почтения. Облачённые в броню — в литую броню простого стражника, а вовсе не в белые доспехи личной гвардии короля: это уж Джоффри запомнил отчётливо, — руки сира Меррина выдернули его из сна, встряхнули и поставили на ноги, возвращая в страшную явь. Поначалу Джоффри мало что соображал и снова хотел закричать, позвать на помощь мать, но сир Борос только закрыл Джоффри рот ладонью, поспешно уверяя в том, что за ним и его семьёй пришли люди, верные Утёсу Кастерли, а не королю Роберту. В узком пролёте Твердыни Мейегора с холодными стенами и низким потолком мать его стискивала пухлую ладошку Томмена, перепуганная Мирцелла доверчиво льнула к юбкам матери. Сир Борос Блаунт с надвинутым на лоб капюшоном подал им плащи из грубой холщовой ткани — прикрыть дорогие одежды и головы. Джоффри била крупная дрожь, сердце уходило в пятки; шнурки и застёжки не поддались с первого раза. Вокруг себя Джоффри не видел ничего, кроме тьмы и злата волос матери — только рядом с распахнутой дверью камеры, отброшенная каблуком дорожного сапога его матери, лежала порванная сестринская кукла. Стражники у дверей камеры были убиты; Джоффри не помнил их имён — каждый день на смену гвардейцам приходили новые: видимо для того, чтобы королева не успевала сдружиться ни с кем. Крепкая хватка Пса возмутительно бестактно пихала Джоффри вперёд, он едва успевал переставлять ноги, беспрестанно оглядываясь по сторонам. День сейчас или ночь? Он не мог понять. Джоффри даже не помнил толком, сколько времени прошло с тех пор, как королевские гвардейцы бросили их в мёртвую черноту Твердыни; кажется — пять или шесть долгих суток, или, быть может, неделя: коротая дни на настиле возле решёток, изнывающий от голода и одиночества, он и вовсе потерял счёт времени. Сир Меррин вёл их переходами, прежде незнакомыми Джоффри — мимо решёток и зияющих черными глотками черноты проходов и заворотов, известных одному только Мастеру над Шептунами, по коридорам, заполненных пылью, паутиной и сыростью. По обе стороны от Джоффри взрастали доспехи Таргариенов, старые и пыльные. Длинный крытый переход сначала расширился, а потом снова сузился, выпуская их на страшно замызганный мостик надо рвом, огороженный пиками у ниши, из которой они выскользнули. Здесь стражник из личной гвардии Эддарда Старка пытался поднять тревогу, но Пёс одним ударом клинка выпустил ему кишки и сбросил в воду. Первые дни они даже и не ехали толком: королевские гвардейцы и мать переговаривались друг с другом шёпотом; Джоффри же, Томмену и Мирцелле мать строго наказала молчать. Чёрные плащи скрывали их золото волос, чёрные мысли, точно крылья воронья, тяготили сердце. Сначала, оставив Королевскую Гавань в двух милях позади, двинулись на восток, потом, петляя по тропам, свернули на северо-запад: прочь от дороги в Росби. Джоффри боялся, что по их следу пустят собак, о чём выразил опасения эскорту, но сир Меррин уверил Джоффри, что люди, по-прежнему верные дому Ланнистеров при дворе, пустят короля по ложному следу в Хайгарден. Джоффри мало доверял словам гвардейца, но в расторопность отца верил ещё меньше. Минул второй день их пути, когда Джоффри наконец-то окончательно успокоился и смог смотреть на вещи трезво. О произошедшем он старался не думать, да и не надо было: Джоффри совсем не чувствовал стыда за то, что пугал братьев с сестрой и до синяков избил руки матери, — главное, чтобы теперь его в целости и сохранности доставили на Утёс Кастерли. Мать говорила, что лорд Тайвин уже выслал им навстречу отряд под предводительством Дамона Марбранда и велела быть тихими, как мыши, во всём слушаясь её и королевских гвардейцев, но брат и сестра Джоффри снова не отличились большим умом. «Я хочу есть, — безостановочно ныл его тупоголовый младший братец, растирая выступившие на глазах крокодильи слёзы пухлой ладошкой. На дню у Томмена была сотня причин, по которой он мог бы пуститься в отчаянные завывающие рыдания, как дурная служанка при их дворе — в пляс. Некоторое время Томмен ехал на лошади впереди матери молча, только лишь раздражающе всхлипывая, а потом снова продолжал, тоненько и тоскливо: — Почему мы ушли из дворца, мама? Сир Царапка, леди Усик и Носочек скучают без меня. Как же мы могли бросить их и нашу няню?.. Неужели папа так сильно обиделся, что выгнал нас из замка? «Освежевать бы твоего кота вместе с тобой, жалкий ты слизняк», — думал Джоффри, крепче стискивая в руках поводья и стараясь не глядеть на Томмена, раздражающе хныкающего и шмыгающего носом впереди от него. Поведение младшего брата выводило Джоффри из себя с малых лет. Томмен рос слабым и плаксивым ребёнком, постоянно требующим внимание матери, которого так и не получал от неё: вся забота и ласка королевы доставались лишь старшему сыну, и Джоффри был доволен этим; он ни за что не хотел ничего менять. Очередной день, проведённый в пути, меж тем подходил к концу, яркое пятно оранжеватого солнца клонилось к закату, обдавая путешественников тёплым ливнем из длинных, беспорядочно мельтешащих по густым кронам деревьев лучей. По подсчётам Джоффри, они со свитой ехали уже четвёртый день и ныне находились где-то под Хэйфордом — под тем самым замком, где его дядя, сир Джейме, начал тренироваться с Илином Пейном в свои молодые годы. В Хэйфорд ли стремилась мать, Джоффри не знал: на все расспросы королева отвечала холодно, цедила каждое слово, точно кислый уксус, — и также велела молчать и гвардейцам. Изо дня в день Джоффри видел лишь, как, держась в седле, мать трепетно перекладывает из одной руки в другую два письма, одно, несомненно — от лорда Тайвина — с чернильным гербом дома Ланнистеров, выведенного на каёмке, — написанное размашистым, уверенным почерком, и другое — какое-то странное: не скреплённое ни печатью, ни лентой — обычный кусок бумаги. Мать, однако, постоянно перечитывала вечерами именно его, а не послание деда, когда на небе ещё оставались отголоски былого нещадящего кожу света, чтобы различить неровные буквы, выведенные на этом оборванном листе пергамента, и — когда не было рядом ни сира Бороса, ни Меррина, ни Пса, — порывисто прижимала письмо к алым губам. От кого было это письмо? От сбежавшего дяди Джейме или сира Кивана? Или, быть может, от тайного любовника, упомянутого лордом Ренли? На последнем предположении Джоффри каждый раз растягивал губы в усмешке, представляя глупца, рискнувшего ухаживать за королевой без ведома её царственного мужа. Мать его, без сомнений, была самой красивой женщиной Вестероса и имела многих поклонников при как при дворе, так и во всех Семи Королевствах, что отдали бы и свою должность, и даже жизнь ради одного её благосклонного взгляда или тёплой улыбки. Иногда королева, впрочем, отвечала красивым, но малознатным лордам любезной взаимностью, но дальше взглядов или улыбок дело никогда не заходило; Джоффри не винил в этом мать. Джоффри, пожалуй, и сам сбежал от отца, если бы был женщиной, однако матери его любовников иметь было не положено: королева ведь обязана являть собой пример для всех дам, бедных и знатных, а потому не должно ей иметь связи на стороне, порочащие её честь. Поэтому эти предположения Джоффри отбрасывал без раздумий — к тому же, узнай лорд Тайвин о сплетнях, способных очернить репутацию дома Ланнистеров, он непременно бы предотвратил подобное преступление против брака. Этим вечером они расположились в небольшом перелеске, который показался на горизонте, когда солнце уступило место сумеречному небу, укрывшись среди стволов ясеней да клёнов, зеленеющих повсюду. Лошадей увели подальше в чащу, сами разложили плащи и скудные пожитки на двух полянах, разделённых друг с другом неровным кустарником чубушника с набухшими почками — через луну они, верно, должны будут распуститься. Пока сир Меррин, Борос и Пёс кидали жребий — кому нести караул первым, — Джоффри от нечего делать собирался поразвлечь себя, рассказывая Томмену истории про грамкинов и прочих мелких чудовищ, питающихся страхом детей и похожих на их дрянного карлика-дядю: Джоффри всегда делал так во дворце по вечерам, когда становилось скучно. Однако сегодня ему пришлось быстро отказаться от своей затеи: мать легла спать вместе с Томменом и Мирцеллой, потому что сопливый братец снова раскапризничался: Томмен всё никак не желал спускаться с коня, боясь темноты и затаившихся кругом шорохов. Поэтому, когда небо почернело, а сир Борос отправился мерить шагами летнюю ночь, Джоффри в одиночестве свернулся клубком под ветвистым клёном, напоминающими плакучий ивы в Королевских Садах Красного Замка, желая забыться в наступающей тьме как можно скорее. Даже тихое, раздражающее нытьё Томмена на коленях матери не мешало Джоффри: он слишком устал за сегодняшний день, а этот сопливый трус пусть плачет себе — главное, чтобы не докучал ему своими надоедливыми расспросами и нытьём. Тени в тишине леса неторопливо утихали и замирали, голоса птиц смолкали один за другим, однако Джоффри не спалось, даже несмотря на всю усталость и переживания — да и дело ли это — наследному кронпринцу спать на какой-то фуфайке, подложив под руку собственную ладонь, а вовсе не мягкую пуховую подушку? Невольно вспомнив свою тёплую постель под бархатными алыми балдахинами в опочивальнях во дворце, Джоффри недовольно перевернулся на бок, поёрзал на плаще Меррина Транта, одновременно служащего ему и покрывалом, и периной. В лесу было промозгло и холодно, но одеял, ровно как и подушек, никто взять не догадался, и эта неосмотрительность королевских гвардейцев непомерно злила Джоффри. В Красном Замке, стоило ему только приказать, оруженосцы и сенные девки сбегались по первому его пожеланию, а теперь что? Теперь ему приходится ютиться на земле вместе с вонючими королевскими гвардейцами, своими слугами. Джоффри не понимал, почему мать не смогла защитить их. Что это за королева из неё, если она не в состоянии уберечь от Эддарда Старка, своего подданного, собственных детей? Поначалу Джоффри страшно злился и на мать, с которой в первые дни их пути совсем не разговаривал, и на отца: как он мог поверить на слово гнусной клевете этого северного болвана, бросить их в темницу? Джоффри не знал, в чём заключалась эта клевета, но подозревал многое: от наговоров дяди Ренли и до лживых шёпотков Малого Совета. Но отец, отец… Отец не должен был так поступать с ними. Отчего-то в обволакивающих летних сумерках вдруг Джоффри вспомнил голос короля Роберта, его громкий раскатистый смех. Отец, впрочем, никогда не проявлял к Джоффри должного внимания: ни в детстве, ни в юношестве, оставив сына на попечение тупоголовым септам и властной матери, но даже при таком обращении отца Джоффри никогда и подумать не мог, что отец… что отец способен на такое гнусное предательство. Он ведь даже не выслушал их мать, свою законную жену, вернувшись с охоты… «Выблядок», — вот как отец назвал его при их последней встрече. При всей силе и храбрости отца он так и не нашёл в себе сил поглядеть в глаза старшему сыну и отвернулся, когда тот позвал его — большего, верно, не позволяла совесть. Отчего-то Джоффри вдруг ощутил, как в глазах его начинает неприятно пощипывать, и резко одёрнул себя, поразившись собственному неравнодушию. Нет. Нельзя думать об этом, он уже не маленький. Произошедшее лишь ещё раз доказывало, что король Роберт променял их с матерью на враньё Эддарда Старка. Отец сам отказался от него — а значит, не Джоффри тоже больше не будет думать о нём. Пусть отец вспомнит и о жене, и о старшем сыне позже — когда вместо их трепетных клятв и заверений заговорят мечи Утёса Кастерли. Целый вечер Джоффри беспокойно ворочался с боку на бок, никак не в силах найти себе удобное место для сна. Протяжный свист гнуса, витающий где-то над ухом, раздражал его, муравьи и жуки, снующие возле самого носа — приводили в бешенство. Томмен и Мирцелла тоже не спали: Джоффри слышал, как Мирцелла ласково шепчет что-то братцу на ухо, а тот только «Где папа, где папа?» Они напоминали ему насмерть перепуганных овец, ведомых на убой, нежели львов. Поэтому Джоффри перевернулся на спину, не желая и краем уха слышать бредни младшего братца, закрыл глаза и постарался провалиться в сон поскорее. Ночью, однако, Джоффри разбудили приглушённые голоса. Спросонья Джоффри решил даже, что то перекидываются друг с другом словами разбойники, пришедшие сюда по воле короля Роберта, чтобы забрать их жизни, хотел вскочить, подозвать к себе королевских гвардейцев — но вскоре разобрал, что говорила мать; ей поддакивали два голоса — Меррина Транта и сира Бороса, и ещё один — неприятное, грубое наречие Пса. Отсюда Джоффри не мог разобрать слов, однако явное беспокойство матери не укрылось от него — отнюдь не так она вела аудиенции при дворе или беседовала с болтливыми придворными, окружающими её пёстрой стайкой в дворцовых галереях: голос королевы властно возвышался, будто она нанизывала невидимые бусины на нить своей уверенности, сир Меррин и Борос, наоборот — говорили несмело, будто опасаясь внезапного гнева матери. Ветер тихо шелестел в кронах, и, казалось, не было места, куда бы не проникал этот звук. Уж ли о дальнейшем их пути ли они спорят? Джоффри приподнялся на локтях, вслушиваясь в отдалённый разговор, прищурился, однако на расстоянии вытянутой руки так и не смог различить ничего, кроме мрачных теней и однообразных стволов деревьев, взрастающих вокруг, точно щерящиеся пики Твердыни Мейегора. Если мать действительно сейчас толкует со стражниками о том, что произошло в Королевской Гавани, он не собирается больше оставаться в неведении. Любопытство разбирало Джоффри, а тайна, которую так отчаянно скрывала королева, сильнее распаляла душевный задор. С чего они решили, что им ничего не надо знать? Второпях Джоффри выбрался из плаща королевского гвардейца и перебрался ближе к сестре и брату, местившихся в небольшой лощине меж корнями дуба. Ни одна ветка не хрустнула под его ногами, ни один шорох не побеспокоил лесного покоя. Приблизившись к поляне, на которой разговаривали мать и стражники, надёжно скрытые от чужих глаз острым кустарником, Джоффри навострил уши: теперь бурчал только сир Меррин, но ни он, не остальные не заметили, как среди деревьев мелькнула ещё одна юркая тень. Самодовольно улыбнувшись, Джоффри ощутил, как внутри у него приятно теплится поощрённая гордость, перегнулся через толстый корень дуба и пихнул клюющую носом Мирцеллу в другим локтем бок. — Мать о чём-то разговаривает с Псом, нашим бестолковым кузеном и теми здоровыми королевскими гвардейцами, — заговорщицки шепнул Джоффри Мирцелле на ухо. Тишина леса скрывала за собой его преступные слова. — Они выглядят обеспокоенными, все пятеро. Надо встать и разузнать, в чём же дело. Мирцелла зябко поёжилась в чёрно-жёлтом плаще Пса. — Думаю, нам не стоит туда идти, — осмелилась пискнуть она, сонно хлопая глазами. — Это дело взрослых, а вовсе не наше, Джофф. Да и мама будет сильно злиться, если вдруг увидит нас. — Ну и дура, — презрительно бросил сестре Джоффри, не скрывая своего презрения к трусости сестры. Мирцелла, как и Томмен, впрочем, никогда не отличалась большим умом, хотя и была младше Джоффри на год; но она родилась всего лишь глупой наивной женщиной — подобная выходка ей была простительна. С Томменом же разговор должен был выйти другой. Джоффри отвернулся от сестры и поглядел на брата с вызовом. — Ты? Томмен ту же замотал головой и вжался в ноги сестры, потупив взгляд — он и во дворце всегда делал так, когда Джоффри, устав от назойливого внимания детей придворных, предлагал младшему братцу презабавную шалость, желая взрастить в нём хоть что-то, похожее на настоящего мужчину: натолкать в сапоги королевскому псарю красных муравьёв или стащить платья фрейлин матери, когда те изволят отбыть в солярий. Томмен постоянно отказывался, и малодушие брата каждый раз выводило из себя Джоффри с новой силой: даже если бы про их выходку узнали, в назидание выпороли королевского мальчика для битья — им-то что? Сейчас же Томмен снова проявил трусость, недостойную принца; мало того — в руках он, словно маленький, держал плюшевую игрушку котёнка — такого же жалкого, как и он сам, выставив её перед собой, точно щит. Игрушку эту Семеро знают где выцепил Меррин Трант — лучше бы захватил подушки. — Я всегда знал, что вы трусы. — Джоффри грубым движением вырвал игрушку из объятий брата. Бросив её на землю в гущу листвы, он с нескрываемым удовольствием потоптался на котёнке каблуками сапог. Зелёная пуговица, из которой был вышит глаз игрушки, оторвалась и затерялась где-то в кустах. Томмен тихо заплакал. — Джоффри! — воскликнула меж тем Мирцелла, прикрывая рот обеими руками, чтобы её вскрик не нарушил обманчивое умиротворение леса. — Джоффри, зачем ты это делаешь? — Ты сама говорила, что не хочешь потревожить нашу мать. Теперь вот сидите тихо — вы оба, или я скажу матери, если она приметит меня, что это вы разбудили меня своими воплями. На, — Джоффри брезгливо пихнул изувеченную игрушку вместе с комьями грязи к ногам Томмена. Джоффри распрямил спину, вытянувшись в струнку, как и полагается настоящему королю. — Поиграй-ка с этим, милый братец. Томмен бросился в слёзы ещё пуще прежнего, прижимая изорванного котёнка к груди, даже не заботясь о сохранности собственного дублета, Мирцелла же немедленно кинулась успокаивать Томмена, обвивая тонкие девичьи руки вокруг шеи их брата. Джоффри злорадно ухмыльнулся. «Какие же они всё-таки жалкие, — подумал Джоффри, с отвращением наблюдая за братом и сестрой, которые распускали нюни, точно маленькие. — Как мы могли делить одно чрево, как эти недоноски могут носить гордый герб Ланнистеров?» Отбросив ненужные мысли о малодушие брата прочь, Джоффри неслышно скользнул в тёмную гущу ветвей, беглым прикосновением оцарапавших его щёки. Дальше прятаться не пришлось: Джоффри, изо всех сил стараясь не шуметь, схоронился за крепким стволом клёна — теперь он мог слышать, но не видеть мать и её гвардейцев. Сердце Джоффри стучало часто, точно у зайца, загнанного на охоте — ему совсем не понравилось это чувство, но он ничего не мог с ним поделать. Джоффри втянул воздух сквозь ноздри и обратился в слух. — Мы должны добраться до Хэйфорда в течение нескольких дней, — звучал тем временем недовольный голос матери, высокий и преисполненный ледяного высокомерия. — Мой отец направил несколько отрядов нам навстречу из Хорнваля и Серебряного Холма во главе с моим братом и лордом Дамоном. А потому я хочу оказаться на Утёсе Кастерли прежде, чем мой недалёкий муж смекнёт, что мы направились на север, минуя Королевский Тракт, а не покинули город через Львиные ворота. Можем ли мы ехать быстрее, сир Меррин? — Я не был бы так уверен в предположениях, ваше святейшество: дороги могут быть перекрыты королевскими солдатами, — произнёс Меррин Трант, когда мать кончила говорить. Королевский гвардеец перемялся с ноги на ногу, звучно звякнул доспехами. — Мы можем привлечь к себе лишнее внимание, идя тропами, известными крестьянам, однако, если ваша милость так желает… Джоффри услышал, как королева развернулась, шурша чёрными полами плаща. — Первым делом Роберт и его предатели-советники подумают, что мы решили укрыться в Королевском лесу или хотим направиться в Простор, к этому пустоголовому жирдяю Мейсу Тиреллу. Моему муженьку едва ли хватит ума понять, что письма, которые изо дня в день посылают его соглядатаи, доходят в руки не одному его напомаженному евнуху. — Посреди всего этого дерьма излишне уж не рассчитывайте на поддержку вашего отца, ваша милость. — Скрежетнул голос Пса. — Даже золото лорда Тайвина, лезущее из всех дыр Утёса, не в силах хряпнуть ланнистерское войско у стен этой вонючей помойки, зовущейся городом. Роберт уже казнил главу Королевской стражи и пару тех недоумков, что прислуживали Ланнистерам при дворе. Королю насрать на недовольство вассалов вашего дома — так же, как и на приказы лорда Тайвина. — Мой отец обратит Королевскую Гавань в пепел, стоит ему только щёлкнуть пальцами, — зашипела мать, повернувшись в сторону Джоффри; голос её зазвучал громче. — Как и Роберта и всех, кто его поддерживает. Знай своё место и сторону, которую ты выбрал в этой войне, Клиган. Когда мой отец узнает о том, что… — Вернее сказать «если», ваша милость, — повторил Пёс, усмехнувшись. Казалось, он совсем не боялся гнева его матери — как такое возможно? — Птички евнуха славно пропели свою песнь, и о прелюбодеянии вашей семьи, о котором так голосит Эддард Старк, уже знает последняя шлюха в Кротовьем Городке. Первые крестьяне, на чьи глаза мы попадёмся, с потрохами выдадут ваших детей вашему мужу. Семеро повернулись к нам своими благословенными задницами, ваша милость; не стоит вам испытывать их сраное терпение дальше. «О каком прелюбодеянии он толкует?» — не понял Джоффри. О прелюбодеянии твердил дядя Ренли, королевский двор, а теперь вот Пёс, но мать… мать ничего не рассказывала ему. Королева меж тем вспыхнула, будто к лицу её поднесли горящие угли. — Я не потерплю этой гнусной лжи при моих подданных, Клиган. — Процедила мать в гневе. — Моя семья дала тебе всё — твой замок, твой меч, тот хлеб, что ты ешь и воду, что ты пьёшь; не смей даже думать о подобном более! Иначе поплатишься головой: Утёс Кастерли обид не прощает — кому, как не тебе, знать это? — Разъясните это прежде всего королю, ваша светлость, — хохотнул Пёс, но смех его вышел зловещим. Холодок пробежал по спине Джоффри, комком ужаса и отвращения подступил к горлу. — И вашему доброму кузену, если кровь из всех щелей окончательно не залила ему уши, и он всё ещё может слышать нас. На миг их разговор утих. — Ваша милость, я уверен, что Клиган не имел в виду ничего дурного, — послушался мгновением после голос сира Бороса — приглушённый, тихий. — Он слишком утомлён долгой дорогой, как, впрочем, все мы. Сир Сандор немедленно извинится за столь неподобающее поведение перед королевской особой. — Я не сир, ты, кусок рыцарского дерьма, — огрызнулся Пёс. — Вонючая мазь из семи елей и меч ещё не делают тебя тем благородным хреном, которым ты хочешь казаться, Блаунт. Когда в городе дело запахло жареным, вы с Трантом до последнего не смели слинять из личной гвардии этого олуха, как трусливые сучки. — Ты не присягнул Роберту только из-за денег, которые тебе пообещал лорд Тайвин, — в ярости заревел сир Меррин. — Не вмешивайся в дела, которые тебя не касаются, Пёс. Помяни моё слово, Клиган — ещё раз посмеешь разинуть при мне свою собачью пасть, и не доживёшь до следующего утра. Джоффри не мог видеть, но и без того знал, что рука сира Меррина, человека, преданного королеве, а не её царственному мужу, сжалась на рукояти клинка, а под глазами пролегли ещё большие мешки, из-за чего морщины на его лице сделались похожими на ущелья. Пёс обернулся к королевскому гвардейцу и прорычал: — Я не собираюсь меряться с тобой хером, Трант. Маши им у лиц малолеток, которых ты трахаешь. — Довольно! — высокомерно возвестила мать. — Вы, кажется, стали забывать, что я здесь. Деревья, наклоняясь вперёд, передавали друг другу их слова, ветер сплетничал о своём отдалённым эхом. На какое-то время все голоса в лощине смолкли, а потом снова зазвучал гулкий, жёсткий голос сира Меррина: — Прошу меня извинить, ваша милость. Я бы никогда не осмелился выказать вам подобное неуважение ни при дворе, ни где бы то ни было ещё, если бы Клиган… — Пёс прав, — неожиданно произнёс сир Борос. — Вести разлетаются подобно огню. Хэйфорд — замок Королевских Земель и находится всего в полутора дне езды от столицы; туда уже наверняка доходили письма из Королевской Гавани. В такое суровое время мы не можем сохранять полную уверенность в том, что лорд Гарард по-прежнему сохраняет верность дому Ланнистеров, а не короне. — Любой огонь можно затушить, — сказала мать. — А золота Утёса Кастерли способно купить любого. Кажется, сир Борос — трусоватый, толстый гвардеец, всегда напоминающий Джоффри пузатый бочонок, — хотел было сказать матери что-то ещё, но здесь его прервал другой голос — надломленный, неуверенный, даром принадлежащий мужчине. Джоффри не сразу понял, что голос этот принадлежит его дяде Ланселю. — Сир Джейме тренировался во владениях лорда Гарарда, когда самому ему было только пятнадцать, а прошлым годом Хэйфорды просили у лорда Тайвина ссуду на десять тысяч серебряных оленей — у вашего отца, а не у короны… Лорд Хэйфорд… лорд Хэйфорд сохраняет верность дому Ланнистеров. И должен принять нас. До этого мига Джоффри и думать позабыл о существовании дяди Ланселя — весь их путь он держался в стороне ото всех, не заговаривая ни с матерью, ни с королевскими гвардейцами; даже трапезничал и спал отдельно. Джоффри никогда прежде не интересовался делами детей сира Кивана ни у матери, ни у отца, но по их отбытии из столицы, не стесняясь, смотрел на дядю во все глаза: лицо дяди было страшно разбито, и дублет, не будь он тёмно-винного оттенка, в цвет дома Ланнистеров, был бы весь заляпан нестёртой высохшей кровью. Джоффри знал, что дядя Лансель прислуживал отцу на его последней охоте, но и предположить не смел, что именно произошло на ней — знал только, что отец, вернувшись с в тот день, когда Джоффри видел его в последний раз, немедленно приказал бросить в камеру Твердыни Мейегора старшего сына сира Кивана и едва не убил его, не подоспей стража вовремя. Теперь же поведение дяди показалось Джоффри подозрительным. Может, дядя Лансель и был тем предателем, из-за которого отец отказался от них? Когда мать обратилась к дяде Ланселю наяву, а не в мыслях Джоффри, голос её изменился — кажется, она обернулась к кузену и проговорила нежно, почти ласково: — Сир Меррин, напомните моему кузену, на каком положении он находится здесь. После её слов неуклюжие шаги Меррина Транта зазвучали совсем близко, и Джоффри спохватился было, что королевский гвардеец вот-вот увидит его: дядя Лансель сидел почти рядом с тем местом, где, согнувшись, сидел и наследный кронпринц. Но опасения Джоффри, к его превеликой радости, так и не оправдались: сир Меррин прошёл вперёд, не заметив Джоффри, и поднял кузена матери на ноги рывком. Следом послышался хлёсткий звук удара; дядя Лансель тонко взвизгнул. Мать, легко ступая по ковру из зелени, подошла к кузену и склонилась над ним, как хищная птица над добычей. — Теперь ты будешь молчать, дорогой кузен? — мать опустилась перед дядей на колени. Голос её лился сладкой песней южной красавицы, но Джоффри, будь он на месте дяди, в этот раз бы больше обрадовался похоронной панихиде. — До того, как мы окажемся на Утёсе Кастерли, я не желаю не видеть тебя, не слышать твой голос. Ты понял меня, любимый кузен, или прикажешь сиру Меррину повторить тебе ещё? Дядя шумно втянул в грудь воздуха, а потом зашептал быстро и сбивчиво, будто в приступе горячки: — Кузина… Из горла дяди Ланселя вырвался сиплый вздох — верно, мать душила его. Пёс шагнул вперёд — единственный из королевских гвардейцев, у кого хватило на это смелости. — Не стоило бы вам так давить на мальчишку, ваша милость. Ваш отец велел доставить своего племянника на Утёс Кастерли живым, не поломав ему оставшуюся половину костей, что так великодушно оставил ему ваш милостивый муж. Да и сиру Кивану будет явно небезразлична судьба его старшего сына. — Он предатель, — зашипела мать, сильнее стискивая горло кузена длинными тонкими пальцами и, желая, вестимо, чтобы кузен её предстал перед Семерыми: Джоффри понял это по тому, как дядя завозился рядом с ним, беспорядочно елозя ногами и вороша пожухлую листву, — когда мой отец узнает о том, что по вине его трусливого племянника Роберт вознамерился убить меня и моих детей, он не оставит выводок дяди в живых. — Моя королева, — пробормотал сир Борос, — моя королева, прошу вас, ослабьте хватку: вы же убьёте его… — Не будьте таким трусом, сир: та же судьба ожидает моего кузена и на Утёсе Кастерли, — презрительно бросила мать. Сир Борос, вопреки приказу королевы, всё же отважился забубнить неразборчивые предостережения себе под нос, и тогда мать резко одёрнула его: — Твоя королева приказывает тебе: не смей приближаться, Блаунт. Или я велю четвертовать тебя. Дядя захрипел под стальной хваткой матери, больше принадлежащей мужчине, нежели женщине, но так и не осмелился ударить свою королеву. Спустя мгновение Джоффри, однако, услышал уверенные, тяжёлые шаги — это был Пёс, сомневаться не приходилось. Клиган подошёл к матери и поднял её на ноги со словами: — Довольно, ваша милость. Не придушите сира Ланселя раньше времени — с этим прекрасно справится ланнистерский каменный мешок. — Пшёл вон! — мать ударила Пса по руке. — Как ты смеешь ко мне прикасаться?! — Я выполняю приказ лорда Тайвина доставить вашу семью на Утёс, — отвечал Пёс матери твёрдо, и Джоффри восхитился решительности, сквозящей в его голосе. — Будь моя воля, я выбивал бы дерьмо из вашего кузена по всей сраной Золотой дороге, но перед вашим отцом нести ответ я не желаю. Дядя снова жалобно заскулил, точно побитая собака, и мать наконец-то отпустила кузена; дядя Лансель шлёпнулся в гущу опавшей листвы всего в паре дюймов от него с глухим звуком коровьей лепёшки. Кровь ударила в виски Джоффри, тошнота склизким комком подступила к горлу — от страха и томительного ожидания быть пойманным. Нет, убежать обратно уже не получится: тогда мать непременно заметит и приставит Пса следить за ним. Поэтому Джоффри зажал себе рот ладонью и велел себе быть смелым. — Мне следовало отправиться на ту королевскую охоту самой, — процедила мать тем временем. Изящный силуэт королевы вырисовывался в неярком свете луны, прежде скрытой полотном облаков: мать брезгливо утирала руки. — Не доверь я мужское дело трусливому юнцу, вепрь распорол брюхо этому пьяному недоумку, величающего себя королём, а мой золотоволосый сын восседал на престоле. Джоффри услышал, как на ветру колышутся её пламенные юбки. — Я не желаю больше ничего слышать об Хэйфорде и его старом лорде, — прошипела королева на окружавших её гвардейцев, и ныне шёпот матери походил точь-в-точь на шипение ядовитой змеи, ютившихся меж камней. — Лорд Гарард — человек моего отца и всегда был верен Утёсу Кастерли. Мы найдём кров под знамёнами Хэйфордов, чтобы пополнить запасы провизии и сменить лошадей; оттуда же я отправлю весть на Кастерли-Рок. И тогда мой отец узнает о том, что ты выказывал мне непочтение, Клиган. Пёс не сказал более ничего из того, что могло бы показаться королеве непочтительным, но его произнесённое сквозь зубы: «Как скажете, ваша милость» не пришлось Джоффри по сердцу. Королева вернулась к Меррину Транту, а Пёс поднял дядю на ноги. До Джоффри снова донёсся его сдавленный всхлип. «Плачет он, что ли? — поразился Джоффри. — Да как он может показывать свои слёзы перед женщиной: он же Ланнистер». Тяжёлые шаги королевских гвардейцев тревожили летнюю ночь. — С восходом солнца я хочу, чтобы мы все оказались так далеко от этого прогнившего города, насколько возможно. — Королева цедила свои приказы, как заговорщики — свою отраву. — А теперь проверьте детей, сир Борос, — велела мать, когда Пёс увёл дядю прочь. — Я хочу удостовериться, что все они спят. Джоффри дождался, пока Блаунт двинется в обход небольшой рощицы, не желая марать доспехи, и наутёк бросился прочь. Мать его пока оставалась на поляне, взялась прохаживаться взад-вперёд, словно обдумывая что-то; Джоффри был уверен, что он всяко успеет притвориться спящим быстрее, чем королева тоже решит отойти ко сну. И успеет завернуться в плащ всяко быстрее, нежели его заметит неповоротливый гвардеец. Тревожные, стучащие барабанной дробью по вискам мысли мучили Джоффри всю ночь напролёт, не давая уснуть. Когда сир Меррин, тихо бряцая своим чешуйчатым панцирем, вернулся к скрытой мраком лощине меж дубовыми корнями, ведя королеву под руку, Джоффри уже закутался в белый плащ гвардейца и притворился спящим. Он не думал, что Томмен или Мирцелла выдадут его — не посмели бы. На некоторое время сир Меррин задержался возле брата и сестры, но вскоре оставил их: пришло его время сменить Пса на посту. Мать же опустилась рядом с братом и сестрой несколькими мгновениями позже; она положила голову дочери себе на колени и что-то ласково шептала Мирцелле на ухо. Но Джоффри не мог думать ни о чём другом. На последней королевской охоте и в самом деле произошло преступление — иначе бы отец не осмелился вызвать на себя весь гнев и ярость Утёса Кастерли, — однако Джоффри так и не добился вразумительных ответов ни от матери, ни от сопровождающих их гвардейцев о том, что послужило причиной сего исхода. Стражники говорили о том, что его дядя, королевский виночерпий, осмелился предать короля, но как такое возможно? Он бы никогда не осмелился на предательство, Джоффри ещё яснее ощутил, что подстроил Эддард Старк. Он собирался спросить это у матери и множество других вопросов, терзающих его душу, но для начала им следует достигнуть стен замка лорда Гарарда — а дальше вопросы последуют сами собой, после горячей ванны и обеда, состоящего больше, чем из двух блюд. Утром, однако, они ехали куда быстрее, чем прошлыми днями. Солнце, возвышающееся над отдалённой кромкой леса, издали похожее на разбитый яичный желток, смотрело на них из-за облаков. К полудню сир Борос, лучше всех знающий окрестности Королевской Гавани, указал на более широкую тропу, выведшую их к каменистой дороге, — одной из таких, что вели в обход Королевского Тракта и пролегающую по левую руку от спокойного течения Черноводной, которой они сторонились и вели лошадей кругами, чтобы сбить гончих со следа. Вчерашним вечером мать говорила, что отец первым делом подумает, что они покинули Королевскую Гавань через южные ворота и направились по дороге роз в цветущий Хайгарден, и в этом Джоффри доверял её словам: отец и в самом деле не располагал большим умом, а люди, по-прежнему верные Утёсу Кастерли при дворе, сделают всё возможное, чтобы пустить предателей по ложному следу. первые за много дней Джоффри ощутил ясный прилив уверенности. Джоффри думал о том, каким будет Утёс Кастерли и ждал, когда же вдалеке наконец-то покажутся зелёно-золотые знамёна лорда Хэйфорда. Джоффри не спал целую ночь, а потому держался в седле неуверенно, клевал носом и старался следовать за сиром Меррином и Боросом, возглавляющих их скромную процессию. Пёс ехал бок о бок с ним, впереди него ерзал на спине вороной лошади Томмен, Мирцелла куталась в белую накидку в одном седле с Меррином Трантом. Дядя его предпочитал отмалчиваться в хвосте и сегодня выглядел гораздо хуже, нежели прошлыми днями: у него был разбит нос, под правым глазом наливался свинцом синяк величиной с куриное яйцо. «Мы бы добрались до владений Хэйфорда всяко быстрее, если бы не все они», — с досадой думал Джоффри про себя, но при матери вслух эти мысли высказывать не осмеливался: приходилось вымещать свою злобу на лошади, лишний раз пиная её пятками под рёбра. — Можно было бы бросить обузу сзади и ехать втроём». Хэйфорд должен был открыться им под мучительно чистым небом за пару часов до летних сумерек, но вокруг не было ничего, кроме травы и цветастой зелени. Когда отряд поравнялись с выстроившимися в ряд пихтами на холме, с которого открывался вид на бледную равнину с одиноко взрастающими на ней вязами, небосвод порозовел в преддверии сумерек, но никаких замков или троп к ним по-прежнему не было видно. Может, они заблудились? Или среди них затесался предатель, решивший вывести их по неправильной дороге? Джоффри с нескрываемой злобой поглядел на кузена матери. Если предположения Джоффри и действительно оправдались, и дядя Лансель решил переметнуться к Старкам, он самолично прикажет вырезать ему печень. Сиятельная мать Джоффри тоже выглядела изрядно обеспокоенной. — Где замок? — спросила мать у королевских гвардейцев, повернув к ним голову, которую нынче покрывал плотный капюшон плаща так же, как и у её детей: никто в округе не должен был видеть золотые локоны Ланнистеров до тех пор, пока они не укроются в спасительных стенах замка лорда Гарарда. — Когда мы доберёмся до него, сир? — Верно, мы ушли слишком далеко на восток, ваша милость, — сказал Блаунт. — Без карты тяжко ориентироваться. Мы слишком далеко ушли на север; следует вернуться и повернуть на юго-запад. До восхода солнца никто и ничто не будет вам больше угрожать, ваша милость. — Как? — пискливо протянул Томмен. В уголках глаз его замерцали прозрачные бусинки слёз. — Неужели мы потерялись? — Не плачь, Томмен, — раздражённо сказала мать, потянув под уздцы свою пегую кобылу. Ей пришлось остановиться рядом с Псом, чтобы успокоить сына. — Ты уже не маленький. — Но я хочу есть, мама, — продолжал хныкать его тупоголовый братец. — Сколько мы будем ехать ещё? — Тихо, — шикнула на Томмена королева, окончательно потеряв терпение. — Когда мы достигнем замка Хэйфордов, я велю лорду Гарарду поселить тебя в отдельных покоях, если ты сейчас же не успокоишься. После они вернулись на дорогу, что пролегала мимо раскидистых рощ и усеянных диким вьюном и сорняками полей, по-прежнему держась левее стороны Королевского Тракта и направляя коней на юго-запад, но теперь уходя больше влево, нежели сир Борос вёл их ранее. Здесь местность стала заметно понижаться, всё чаще начинали встречаться низкие кустарники, белые и красные калины, обычно располагающиеся в низине у рек. Вспомнив слова старого придворного картографа, обучающего детей королевы Семи Королевств, Джоффри предположил, что впереди, всего в паре лиг от них, разрежет озёрную траву быстрая Солнецебликая, кончатся Королевские Земли и начнутся владения старого лорда Хостера; от этих мыслей Джоффри ощутил острый прилив уверенности. Скоро они доберутся до замка лорда Хэйфорда, и никто не посмеет навредить им более. Минул час орла, когда размышления и тоскливые мысли Джоффри о еде и добром ночлеге, однако, были прерваны крепкой руганью Меррина Транта, прозвучавшей громом посреди ясного неба посреди этого умиротворённого летнего дня. Королевский гвардеец без предупреждения резко остановил свою лошадь, остальной эскорт тоже взял под уздцы своих коней. Клиган страшно заругался на сира Меррина, а Джоффри вытянулся, заглядывая вперёд, но за широкими спинами королевских гвардейцев ничего не было видно. — Что случилось? — от любопытства Джоффри понялся в седле. — Почему мы остановились? — Держитесь покрепче, ваша милость. — Предупредил Пёс, крепче удерживая левую руку на поясе его братца. — Здесь один нищий решил сыскать смерть под копытами коня вашей матери. На дороге перед ними сидел мужчина. Поначалу Джоффри и в правду принял его за простолюдина или простого нищего: человек, из-за которого они остановились, был одет в лохмотья, не скрывающие его болезненной худобы и стоптанных дорогой и замаранной грязью и травой ног в потёртых сапогах, но не был похож на бедняка, просящего милостыню на улицах Блошиного Конца — Джоффри мог разглядеть порванный, покрытый запёкшийся кровью дублет с гербом в виде чёрного птичьего когтя на барахтной подкладке. Кто это — не один ли вассал младших домов Речных земель? — Что ты здесь делаешь, чернь? — рявкнул на человека сир Меррин меж тем. — Уйди с дороги, пока не лишился остатка своих гнилых зубов. — О какой такой дороге вы толкуете, сир? — едко усмехнулся мужчина. — Все дороги и поселения крестьян от Падучего Водопада и Каслвуда ещё две луны назад разорили люди Скачущего Горы. Лицо королевы исказилось от плохо сдерживаемой ненависти. — Затопчите его, — мать натянула в руках поводья. — Я не желаю тратить на него время. Выполняя приказ королевы, сир Борос стегнул было своего белого в яблоках коня по крупу, пуская его вперёд, но тут человек поднялся. — Не часто встретишь столь благородную даму в окружении троих рыцарей на границах Речных Земель, вдали от замка и своих служанок, — сказал он мгновением после. — Куда же вы направляетесь, миледи? «Миледи, — подумал Джоффри. — Простолюдин сказал бы м`леди». Странное беспокойство тронуло душу Джоффри невидимой дланью, он прижал ноги к крупу лошади. Повсюду их окружали деревья, молодые и старые, но вскоре Джоффри понял, что человек, едва не затоптанный сиром Меррином, был вовсе не одинок: из-за густой копны лесной чащи вдруг выступил ещё один: высокий и рослый, с копной светлых волос: может, они с товарищами отдыхали в близлежащем перелеске, пока не услышали топот копыт. Второй человек держался так, как держатся настоящие лорды, высокий и с осанистой выправкой. Взгляд его остановился сначала на Томмене, потом на Мирцелле. Копыта коня его матери рыли землю. — Кто вы такие? — вскричала мать властным голосом. — Как вы смеете перекрывать нам дорогу? — Мы — люди доброго лорда Хостера, посланные им, чтобы остановить злодейства Григора Клигана, — молвил человек спокойно. — Что вы делаете на наших землях в это неспокойное время? — Последнее предупреждение, подонок. — Пёс извлёк из ножен свой меч, сиры Борос и Блаунт последовали его примеру, однако человек, стоящий перед ними, сохранял железную непоколебимость. — Снимите капюшон, миледи, — попросил он, вытягивая вперёд руку. Джоффри прежде не видел его при дворе, но герб на плече говорящего показался ему смутно знакомым: двуглавый коричневый конь на поле из волнистых зелёных полос — кажется, один из человек Рутов. — Мы не скрываем пред вами свои лица. Мать Джоффри задохнулась от возмущения и величественно подняла белую руку, чтобы отдать скорейший приказ затоптать наглецов — и тогда человек с гербом Рутов засвистел. Свист его зазвучал прощальным плачем плакальщиц над усопшим, и повсюду вдруг задвигалась, ожила чаща. — Вы не боитесь предстать перед Семерыми? — воскликнула мать в страшном гневе. — Что это значит? Люди лорда Хостера Талли окружили их тесным кольцом плечом к плечу, и Джоффри с ужасом понял, что их было гораздо больше, нежели он мог подумать ранее: около дюжины, и все, как на подбор — с оружием на поясе. Они выступали из-за деревьев, из их теней, что прежде скрывали их своими ветвями. Зря они вышли на открытую дорогу. Джоффри видел среди них лица людей Речных Земель, много лиц — озлобленных, грязных. — Из столицы во все уголки страны разнеслись вести о предательстве королевы, совершившей покушение на нашего доброго короля Роберта, — прошипел человек с гербом Рутов, обращаясь к матери Джоффри. Королева восседала на коне, а человек был пеш, но он, казалось, совсем не страшился её. — Однако изменнице удалось избежать наказания. Мой же долг и мой меч требуют, чтобы Серсея Ланнистер, осмелившейся убить своего мужа, была немедленно доставлена в столицу вместе с людьми, оказавшими ей помощь в её побеге. Так снимите же свой капюшон, миледи — позвольте нам убедиться в том, что ваши одежды не скрывают за собой женщину, предавшую доверие короны. — Опальная королева Серсея, — сурово возвестил один из них. — Я не собираюсь терпеть вашу бестолковую треплю. — Ветер раздувал полы плаща королевы. Ныне мать Джоффри была похожа на каменную горгулью — величественную и прекрасную. — Пропустите нас, и кровь не прольётся. — Ваш отец послал своих псов на земли лорда Хостера, чтобы вырезать наши деревни и забрать жизни наших людей, — прорычал поджарый предатель с коротким клинком на поясе. — Мы не проявим милости к королеве-предательнице. — Королеве-кровсмесительнице, — произнёс второй, смотря матери Джоффри прямо в глаза. — Королеве-шлюхе, — добавил третий. Ветер играл с волосами матери. — Убейте их, — приказала королева Серсея, когда человек с гербом Рутов сделал шаг вперёд. Мать небрежно скинула с головы капюшон, золотые локоны её, измявшиеся, но по-прежнему прекрасные, точно золотая осенняя листва, заструились по плечам, обвили чёрную пряжку, скрепляющую воротник плаща. — Всех до единого. Пускай присоединятся к своим почившим жёнам и детям, если на то будет их воля. С последними её словами вокруг вдруг залязгала, зазвенела добрая сталь, лижущая морозный преддневной воздух: люди разорённых земель Талли, короля Роберта, обнажили мечи. Томмен заплакал, размазывая слёзы по щекам пухлой ладошкой, Мирцелла испуганно вскричала в седле перед сиром Меррином, однако мать оставалась столь же спокойной, словно бурные воды Черноводного Залива во время штиля. Их было трое против семерых, но рыцари его матери восседали на конях, в то время как выходцы из Речных Земель были пеши; Джоффри ничуть не сомневался, что обученные королевские гвардейцы с лёгкостью прикончат и их самих, и их плешивого предводителя — так же, как Пёс надвое разрубил сына мясника из Винтерфелла по их прибытию в Королевскую Гавань. А после очередь дойдёт и до всех непокорных речных лордов. «Им следовало дать меч и мне, — подумал Джоффри, сильнее сжимая в руках уздечку. Лошадь его фыркнула, мотнула своей лобастой головой. — И это бы ничем не отличилось от тренировочного боя». Люди разорённых земель лорда Хостера ощерились при виде обнажённых мечей, но не отступили, ведомые одной общей, мрачной целью. — Благородная дама не хочет спускаться с коня, — расхохотался меж тем самый старый из них. На его эмблеме на плече красовались три красных оленьих головы на белой косой линии — это был не герб рыцаря или простого солдата на службе у вассалов дома Талли, как у всех остальных, но мелкий дом Королевских Земель. Мерзкий старик этот повернулся к двум юношам, что стояли позади него, и сказал: — Давайте же поможем ей, ребята. И он, скалясь, будто озлобленное зверьё, двинулся к белой лошади королевы, держа обнажённый меч в руке. Пёс заревел, точно буйвол, пустил своего коня галопом, и зарубил одного, но вокруг него сновали люди, а Томмен — Семеро, Томмен! — разрыдался прямо перед ним. Обученные королевские гвардейцы расправились бы с людьми Хостера Талли настолько же стремительно, как нож режет горячее масло, но их было всего трое, да при том стеснённые необходимостью защищать бесполезных брата и сестру Джоффри, а эти проклятые разбойники подступали со всех сторон. Один из них ринулся к коню его матери, другой — к сиру Боросу, попытался ухватить Мирцеллу за длинную юбку и стащить с седла на землю. Солдаты на службе младших домов Талли не подходили близко, но мечи, мечи, мечи… Сир Борос было заругался, намереваясь размозжить наглецу череп, но тот скользнул меж ног его пегого коня и хлестнул лошади по хрупкому колену. Конь сира Бороса взметнулся, словно ошалелый, отчаянно заржал, сбрасывая из седел седоков. Сир Меррин, окружённый тремя солдатами, бил своего коня по крупу, когда человек с эмблемой Рутов на гербе взобрался на лошадь сира Бороса и бросился на него с победным кличем. Остальные его люди схватили, стащили дядю Ланселя с седла — но он и не сопротивлялся даже; только жалобно молил о пощаде. Джоффри не знал куда ему деться посреди всей этой бойни — назад ли, вперёд ли. Он лишь успел подумать о том, что не следовало бы им выходить на открытую дорогу. «Нет, — подумал Джоффри, когда конь его встал на дыбы. Он пытался отыскать взором Пса и потребовать, чтобы тот немедленно спас своего короля, но не находил ничего, кроме блёклых одежд и хлопьев бурой пыли, вздыбленных из-под копыт лошадей. — Я принц, будущий король: не может всё это кончиться просто так». Последнее, что Джоффри услышал перед тем, как тьма с головой поглотила его, — был пронзительный крик его матери.