Долговая кабала

      Домус, где жил со своей семьей Гай, представлял собой родовой одноэтажный особняк с ухоженным внутренним двориком и множеством обустроенных комнат. Несмотря на то, что в нем проживало не одно поколение, выглядел он свежо и современно — слуги по особому распоряжению патрона хорошо следили за его внешним видом. Здание окружал невысокий забор с умелой росписью. Это был просто рисунок, не имеющий никакого смысла, но патрону он пришелся по душе. От забора до самой двери домуса вела вытоптанная прямая дорожка, обложенная серым камнем. Пока гость шел по ней, его взору открывался прекрасный вид на сад, расположенный как справа, так и слева от него. Проще говоря, каменистая дорожка будто разделяла сад на две части. Здесь росли плодовые деревья и кустарники, балующие жильцов фруктами, ягодами и орехами, из которых получались отличные блюда к столу, и декоративные растения, радующие глаз и дурманящие своими резкими сладкими ароматами.       Гай остановился лишь тогда, когда вплотную подбежал к забору родного дома. Его лицо стало красным от бега, на лбу снова выступил пот, и юноша тяжело дышал. Он дрожащими руками отворил засов в калитке и ступил на серую дорожку.       В воздухе витал запах цветущей вербены, такой сладкий и нежный, что Гай остановился, чтобы принюхаться. Насколько он знал, она всегда цвела в этом саду, аккуратно посаженная по обе стороны от дорожки. Отец рассказывал ему, что вербена служит оберегом для счастливого брака, кроме того, ее веточки часто покупали священнослужители, чтобы ими очищать алтари храмов бога Юпитера. За много лет этот аромат стал Гаю знакомым и родным.       Чарующий запах этого мистического цветка будто выветрил из головы юноши все дурные мысли и тревогу. Гай вспомнил, как быстрыми шагами отдалялся от базарной площади, а потом перешел на бег. Бежал до самого дома, как гончая, не останавливаясь и не оборачиваясь, обливаясь потом и тяжело дыша. Ему стало стыдно. Беспричинный, как казалось, страх, гнал его, а потом исчез так же внезапно, как и появился. Паника отошла, и на ее место вернулся здравый рассудок. Гай вздохнул с облегчением. Он провел ладонью по мокрой шее, еще раз разгладил тогу. Не хватало, чтобы родители увидели сына в таком виде.       Гай прошел по дорожке вдоль высаженной в ряд благоухающей вербены и толкнул дверь дома. Та сразу поддалась. Аромат цветов сменился на более знакомый запах вареных свеклы, лука и картошки, каких-то специй и душистой зелени. Завяжите Гаю глаза, поставьте перед ним десять мисок с борщом, и юноша безошибочно укажет на тот самый, который готовила его мама. У нее был особый секрет, делиться которым она ни с кем не собиралась. В щедро заправленном солью борще куски картошки и моркови были размером с мизинец, а свекла — всегда мягкая и сладкая — придавала ему рубиновый цвет и особый вкус.       Гай переступил порог дома и прикрыл за собой дверь. В здании было немного прохладнее, чем на улице, но все равно жарко. Юноша снял с плеча сумку и положил ее на пол у стены.       Что-то было не так. Весь вестибул казался каким-то мрачным и тихим, будто тут никто не жил. Несмотря на безоблачный день, здесь царил полумрак, и ничто, кроме запаха свежесваренного борща, не напоминало о былом уюте. Юноше стало не по себе. Каждый день по возвращению домой его встречали улыбающиеся рабы, которые наперебой спрашивали, как прошел день, что поднести к обеду и не желает ли господин принять ванны. Потом встречать студента выходила мать. Теплое приветствие, нежные объятия и легкие поцелуи в обе щеки стали повседневным ритуалом Гая и его мамы. Но сейчас здесь не было ни рабов, ни матери.       — Я пришел, — на всякий случай выкрикнул Гай, но прекрасно знал, что если рабы находятся в другой части дома, то вряд ли его услышат. Зато должна была услышать мать. Сразу за вестибулом — прихожей, находился атриум — небольшой крытый дворик с камином, через который можно было попасть в любую комнату. По обычаю там располагалось место сна матери семейства. Мать Гая спала прямо напротив входа в дом у камина. Но в ответ тишина.       Гай почувствовал вновь нарастающую тревогу. Ту самую, которая гнала его от самой площади. Предчувствие беды вернулось, будто не исчезало. Юноше пришлось сжать в кулак всю силу воли, что у него была, чтобы не запаниковать. «Они просто заняты, — успокаивал себя Гай, — меня не ждали, я же раньше вернулся.» Все попытки успокоиться оказались тщетными. Во-первых, он вернулся в то самое время, в которое возвращался обычно — стычка с претором украла драгоценные минуты. Во-вторых, юноша не понимал, чем же таким важным могут быть заняты его рабы, чтобы не поприветствовать его после тяжелого дня.       Так никого и не дождавшись, Гай миновал вестибул и вышел в атриум. Он посмотрел на пустующее материнское ложе и камин, который вот уже три месяца стоял без надобности. Юноша прислушался и — хвала богам! — услышал чьи-то торопливые шаги. Он пошел на звук, миновал камин и имитационный колодец, куда скапливалась дождевая вода, тоже пустующий в это время года, и повернул направо, к але.       Ала представляла собой нехитрое прямоугольное помещение без дверей, куда каждый мог беспрепятственно зайти и выйти. Вдоль ее стен стояли невысокие глиняные скульптуры далеких (или не очень) предков жильцов этого дома. Они стояли в ряд, как солдаты, кто-то изображен в полный рост, а кто-то остался увековеченным лишь своим бюстом. Здесь стояли полки и шкафы, набитые драгоценным барахлом: серебряной посудой, дорогими статуэтками и медальонами. По углам алы покоились белоснежные изображения Лар — добрых божеств, покровительствующих дому, семье и общине в целом. Гай не знал точного назначения алы, ведь здесь не было ничего такого, чем можно было бы заняться в свободное время, но предполагал, что в планировку ее включали лишь для соблюдения традиций, а не с какой-то определенной целью.       Юноша остановился около одного из изображений и, как требуют того традиции, отдал Ларе короткий поклон. Почему-то от такого жеста высокой духовности ему стало немного легче.       Край глаза уловил какое-то движение в конце алы, и Гай повернул голову. Тонкая прозрачная занавеска, ограждающая две комнаты друг от друга — алу и триклиний — затрепыхалась, будто несколько мгновений назад туда кто-то зашел.       Триклиний — пиршественный зал, столовая, появившаяся в проектах домусов под влиянием греческой культуры. Там принимали и вкусно кормили гостей, расслабляясь на широких ложах, как правило трех, выложенных буквой «П». Этой части дома, как и алам, придавали особое значение, поэтому римляне старались обустроить ее как можно роскошнее, уютнее и богаче.       Триклиний в доме Гая не стал исключением. Это была просторная комната, пол которой был выложен причудливой мозаикой из мрамора, а стены — из драгоценного гранита. Помещение украшали огромные вазы с живыми цветами из сада — такими же прекрасными и благоухающими; настенная живопись, рожденная под кистью настоящих виртуозов в своем ремесле; мягкие ложа, покрытые шелковыми одеялами; дюжина подушек, небрежно разбросанная по полу. Все в этой комнате выглядело дорого, но гармонично, пестрота цветов радовала глаз. Отец вложил в триклинию не только все свое творческое вдохновение, но и несколько тысяч сестерциев.       Грузный мужичок — отец семейства — сидел на широком ложе в центре, свесив ноги. Его жена стояла рядом, и ее руки, сжимающий амфору с вином, тряслись, будто в припадке. Гаю показалось, что она шмыгала носом. Их гость сидел на высоком табурете недалеко от ложа, сложив на коленях свиток. Рабы слонялись вокруг, поднося господам блюда с фруктами и сладостями, изо всех сил стараясь угодить.       Гай отодвинул прозрачную занавеску и прошел в триклинию. Три пары удивленных глаз обратились к нему.       — Мальчик мой! — вскрикнула женщина и сделала шаг навстречу сыну, но грузный мужичок остановил ее властным жестом. Мать застыла на месте, ее руки затряслись еще сильнее, и если бы не внимательный раб, выхвативший из рук госпожи амфору, она бы просто-напросто разлила бы вино.       Мать Гая была красивой женщиной, но немного полной. Проблемы с лишним весом у нее начались сразу после первых родов. Женщина как могла пыталась вернуть себе хорошую фигуру, но тщетно. После вторых родов эти попытки прекратились. От матери оба сына унаследовали выразительные глаза, горящие голубыми искрами, словно драгоценная бирюза. У нее были роскошные черные волосы, которые женщина любила перевязывать шелковыми лентами, спадающими на грудь вьющимися змейками. С ее лица не сходила обворожительная улыбка, излучающая доброту и тепло. Улыбка, на которую способно только любящее чистое сердце. Этой улыбкой можно было наполнять душу жизнерадостностью, влюблять и сводить с ума.       Сегодня она не улыбалась. Из уголков переполненных слезами глаз брала начало влажная дорожка, которую женщина подтирала рисой — длинным головным убором, ниспадавшим складками на затылок и спину. На ней была бледно-розовая туника с длинным рукавом и тоненьким кожаным ремешком, опоясывающим полные бедра. Она выглядела озадаченной и несчастной одновременно, и от этого зрелища у Гая болезненно защемило в груди.       — Мы тебя ждали, сынок, — подал голос отец, и юношу передернуло. В этом звуке отчетливо слышались нотки печали и сожаления, которые он никогда не слышал прежде. — Присаживайся, выслушай нас.       Гай кивнул, но с места не сдвинулся. Воздух в комнате будто бы стал тяжелее — каждый вдох давался юноше с трудом, словно он вдыхал гранит. Несмотря на жару, кожа покрылась мурашками, но отнюдь не от холода — все тело реагировало на бушевавшую в душе парня панику, на дурное предчувствие беды, которое нарастало в томящем ожидании и под взором осунувшихся бледных лиц.       — Что-то с Луцием? — Гай попытался унять дрожь в голосе. Перед глазами стояла бронзовая статуя богини Весты и, как и мать юноши, роняла слезы. В ушах он услышал скрипучий хриплый голос претора: «У тебя у самого брат военный. Не ровен час, попадет в печальное положение».       — С Луцием все в порядке, — заверил отец, но легче Гаю не стало, — и нам надо поговорить.       Согласно традициям и законам римского общества, этот грузный мужичок имел над домочадцами особый вид власти, который назывался patria potestas. Это означало, что каждый член семьи находился не только в некой зависимости от домовладыки, но и, в какой-то степени, подчинении. Как правило, это был самый старший мужчина в доме, заправляющий хозяйством и имуществом. Он имел право принять новорожденного сына, дочь, внука и правнука под свою власть и защиту, в свой дом, или выбросить на произвол судьбы за порог дома; в последнем случае он мог настаивать и на том, чтобы другие не подбирали покинутого ребенка. Домовладыка имел все права на жизнь старшего сына. Совсем недавно не существовало законов, которые бы ограничивали его в методах воспитания наследника. Позже появились очерки законодательных органов, которые запрещали убивать и продавать детей.       — Прошу, Гай, сядь. Это важно.       Знакомый голос, похожий на рык молодого льва, заставил юношу посмотреть на гостя. Сидящий на табурете красивый мужчина излучал спокойствие, но отнюдь не заражал им окружающих. Прекрасный, как Аполлон, хладнокровный, как Марс, он говорил тихо, но при этом его слышали все. Его голос был ровным, каждый слог будто тщательно отрепетирован.       Гай узнал Квинта.       Родовой домус Квинта находился в двадцати тысячах шагов от поместья Гая. Небольшое расстояние, если ехать верхом. Юноша с отцом часто проделывали этот маршрут. По воле судьбы, отец семейства Гая и Квинт были лучшими друзьями и часто наведывались друг другу в гости. Кроме дружеских отношений их также связывали и деловые — грузный мужичок брал в аренду земли и скот друга, когда то было необходимо. Квинт никогда не жадничал и не просил оплаты выше той, о которой они договаривались.       У Гая было много связанных с ним воспоминаний. Когда юноша был маленький, Квинт приносил ему угощения, которые «передала белочка», рассказывал сказки на ночь и, чего греха таить, катал ребенка на лошадях, несмотря на строгие запреты родителей. У Гая и Квинта никогда не было друг от друга секретов. Если мальчика ругали в школе или наказывали родители, он, заплаканный и жалкий, приходил к его дверям, которые всегда были открыты. Мужчина угощал его лепешками и сладким чаем, успокаивал в объятиях и возвращал домой. Прошли годы, Гай повзрослел, но дружба между ними осталась как и прежде — крепкой, нерушимой.       — Я постою.       Гай не хотел никого обидеть или выдать свою тревогу перед близкими людьми, но внутреннее чутье кричало: «Стой где стоишь! Будь наготове!».       Грузный мужичок поднялся с ложа и медленными шажками начал двигаться в сторону сына. Его озабоченное выражение лица и полные раскаяния круглые глаза пугали и не сулили ничего хорошего.       — Шесть месяцев назад я арендовал у Квинта землю. Я засеял ее лучшими семенами и надеялся на превосходный урожай. В каком-то смысле мои ожидания не были беспочвенными — земля хорошая, плодородная, — глава семьи замялся, его язык начал заплетаться, и Гай, чтобы подбодрить отца, понимающе кивнул. Мужчина взял себя в руки, но мужества хватило ненадолго, — но не выросло ни кустика.       Квинт, наблюдающий за муками друга, решил вмешаться. Он остановил его невнятную речь коротким жестом и заговорил сам:       — Прости, Гай. Мы имели неосторожность заключить договор в суде при свидетелях. Срок аренды истек, но я не получил ни асса. Я дал отсрочку и уменьшил обговоренную сумму, но этого оказалось недостаточно. Согласно этой бумажке, — Квинт потряс в руке свитком, — вы мои должники.       Гай учился в атенее по нескольким широким направленностям, но не без основания считал, что в большей степени изучал юриспруденцию. Он не хотел признавать, но именно Квинт привил ему любовь к закону теми далекими вечерами, когда мужчина, посадив мальчика на колени, открывал перед его носом Законы XII Таблиц и заставлял читать по слогам. Гай хорошо учился и многое из того, чего не предусматривала программа, черпал из публичной библиотеки.       Закон защищал кредитора от любой возможности быть обманутым и делал все для того, чтобы заемщик не только получил свое обратно, но и смог подзаработать на своем имуществе. Жестоко обходились с теми, кто брал взаймы и не мог платить по счетам. Должнику давались тридцать льготных дней, чтобы выплатить обещанное, но если он не мог этого сделать, Законы выражались предельно ясно: «пусть кредитор уведет его к себе и нало­жит на него колод­ки или око­вы весом не менее, а, если поже­ла­ет, то и более пятнадцати фун­тов».       — Я не смогу выплатить долг, находясь в кабале, сынок, — продолжил домовладыка, — но Квинт сделал мне услугу. Он предложил тебе ненадолго занять мое место, пока я не выплачу долг и…       Грузный мужчина говорил, но Гай его больше не слушал. Все, что говорил его отец, звучало куда проще, чем было на самом деле. Должника, попавшего в долговую кабалу, ждали настоящие испытания, связанные с голодом и муками, унизительными для патрициев. Власть домовладыки над детьми позволяет ему отправить в заточение кредитору своего сына, и тот не имеет права в этом отказать. Гай не верил, что подобное происходит с ним. Если отец в течение шестидесяти дней не возвращает долг, кредитор вправе продать своего узника в рабство.       — Ты будешь в абсолютной безопасности, сынок! — не говорил, почти кричал отец семейства. — Я соберу деньги и верну тебя домой, потом ты даже ничего не вспомнишь!       — Твой отец совершенно прав, Гай, — Квинт широко улыбнулся, — что бы ни случилось, я обещаю, тебе будет хорошо. Даже если твой отец не внесет вовремя деньги, я за сутки объявлю судьям, что прощаю долг. Все будет исключительно в рамках закона.       Гай хотел поинтересоваться, почему нельзя простить долг «в рамках закона» сейчас, пока этот кошмар не зашел слишком далеко, но промолчал. В отличие от отца, слова Квинта не искажали правды, но и восторга не вызывали. К тому же, старшим сыном в семье был Луций, почему выбрали не его? Юноша предположил, что дело в военной службе, которую несет брат. Может существует какой-то закон, освобождающий воинов от долговых обязательств? Тогда Гай еще не знал, как далек был от истины.       Квинт протянул Гаю руку, будто для крепкого мужского рукопожатия — такого, каким скрепляют клятвы и заключают сделки, но юноша на нее даже не посмотрел. Он переводил взгляд с матери на отца и ждал, пока хоть кто-то из них скажет что-то путевое. Напрасно. Мать молчала, доверившись решению мужа, лишь изредка шмыгала носом и подтирала слезы, а отец, виновато опустив глаза в пол, тер друг о друга потные руки.       В отличие от матери, Гай не был наивным и назвать таковым отца не мог. Богатый опыт, накопленный за долгие годы жизни, научил грузного мужичка полагаться на самого себя и верить только глазам своим. Как и Гай, он прекрасно знал, что вопрос о проклятом долге, описанном в свитке, можно легко решить, стоит того захотеть кредитору. Но Квинт молчал. Он молчал, когда наступил последний день выплаты процентов. Он молчал по истечению тридцати льготных дней и молчал в суде, когда судьи выносили ожидаемый приговор. Он заговорил лишь сегодня, и то, о чем он просил, казалось простым и логичным, будто два помножили на два. «Пока ты собираешь деньги, я хочу, чтобы твое место занял Гай, — говорил Квинт, — Это разумное решение, старый друг. Ты знаешь меня много лет, неужели я бы желал зла твоему сыну? Он мне так же дорог, как и тебе.» Отец семейства разводил руками. «Ну, если так надо… — мямлил он, — я сообщу ему об этом…»       Гай не знал, какие цели преследовал Квинт. Он смотрел на родных людей, но видел предателей. Прежде никогда не было, чтобы в их доме члена семьи закладывали под залог, словно какую-то вещь. Как и любого патриция, его пугала одна только мысль о том, что власть над ним перейдет от отца к другому домовладыке, не имеющего с ним кровного родства. Все «прелести» пребывания в долговой кабале в красках описывали Законы, которые юноша прекрасно знал, и эта осведомленность лишь подливала масло в огонь. Как правило, дело не обходилось унизительными прошениями по базарным дням и протиранием штанов в колодках — по истечению установленного срока, если кредитор и его должник не нашли общего языка (или если кто-то не погасил за узника задолженность), бедолагу продавали в рабство и лишь в редких случаях разрубали на части. «Если отсекут боль­ше или мень­ше, то пусть это не будет вме­не­но им в вину…»       — Будь хорошим мальчиком, Гай, не подставляй своего старика под удар, — начал отец семейства, и юноша не выдержал.       Он резко развернулся и так быстро сорвался с места, что грузный старичок испуганно подпрыгнул. Последнее, что он увидел, это колышущиеся занавески, через которые просвечивалась удаляющаяся от них фигура.       Гай услышал громкий плач матери и отчаянный зов отца, но не остановился. Он набрал скорость и в несколько широких шагов миновал атриум. В вестибуле ничего не поменялось: все тот же жуткий полумрак и одиноко валявшаяся у двери сумка. Гай дрожащими руками толкнул дверь и выскочил за порог.       То, о чем пыталась предупредить бронзовая богиня, случилось, но отнюдь не со старшим братом. Гаю надо было волноваться не за него, а за себя. Именно его сегодня поджидали те ужасные перемены, о которых кричало шестое чувство. «Прости меня, Веста, — мысленно взмолился Гай, — я получил твое послание, но пренебрег им.» От обиды и страха сдавливало грудь. Юноше казалось, что своими ногами управлял не он, а нарастающий гнев, и этот гнев уносил его подальше от родного гнездышка, любимых родителей и Квинта.       Обострившийся слух уловил чье-то сбившееся дыхание за спиной и звук скользящих по полу сандалий — началась погоня. Впереди бежал Квинт, сзади — отец, а за ним образовалась забавная змейка из перепуганных рабов. Последние что-то выкрикивали, но Гай не мог разобрать слов. Юноша добежал до калитки и, недолго думая, перелез через нее с такой ловкостью и быстротой, что сам удивился. Адреналин, растекающийся по всему телу и всасывающийся в кровь, обострил не только слух, но и другие органы чувств Гая. Он стал проворнее и сильнее. Калитка стала препятствием для преследователей, но, к глубокому разочарованию юноши, лишь временным.       Словно профессиональный спринтер, Гай бежал по знакомому маршруту в сторону атенеи, но куда именно бежать, он не знал. Появилась мысль вломиться в порт и просить помощи у брата, но юноша отбросил эту мысль. Он хорошо знал Луция и понимал, что тот встанет грудью на защиту младшего и может пострадать. К тому же, в порту было много чужих глаз, которые могли стать свидетелями жестокой разборки. Луций бы не постеснялся на выражения и не скупился бы на тумаки для обидчиков любимого брата, даже если бы среди них был Квинт. Эта история могла бы закончится тем, что солдата обвинили бы в побоях патриция, организации беспорядка и препятствию исполнения судебного решения.       Гаю хотелось искать спасения у Сервия, но и из этого не вышло бы ничего хорошего. В доме лучшего друга власть patria potestas принадлежала его отцу — хорошему политику и юристу, и, появись Гай на пороге его дома, тот без зазрения совести и тени сомнения выдал бы беглеца, даже если бы сын протестовал против такого решения. Во-первых, с юридической точки зрения, правота была на стороне Квинта — он действительно мог требовать свое, а во-вторых, парень не имел права убегать от своего домовладыки.       Юноша решил бежать к храму богини Весты.       Храмы, как и статуи императора, являлись местом концентрации мистической энергии и большой божественной силы. Эти места любили и боялись одновременно. Римляне искренне верили, что именно оттуда к ним обращены глаза богов, которые видят их насквозь: что они делают и о чем думают. С императорскими статуями и храмами были связаны свои обычаи, перекочевавшие в законы и существенно отразившиеся в быте каждого гражданина. В стенах храма или у ног изваяния императора раб мог найти спасение от жестокости господина. Если туда удавалось добежать. Это была — одна из немногих — отчаянная мера, которая помогала не имеющим никаких прав рабам защитить самих себя в тяжелой ситуации. После такого нехитрого приема они не могли стать вольноотпущенниками, но ни суд, ни претор, ни кто-либо другой не имели права возвращать просителя прежнему хозяину — рабу полагался новый.       Искать помощи в храме Гай не мог. Согласно закону, ему надлежало заточение в оковах за долги, но рабством это не являлось. Храм мог защитить раба, а не беглого задолжавшего, который ищет способ уйти от заслуженного наказания. Рабство ждало юношу по истечению шестидесяти дней, если долг останется непогашенным.       Гай понимал, что защититься в храме не получится, но он полагал, что там можно будет спрятаться. Притаиться за какой-нибудь колонной или статуей, чтобы его никто не видел, подождать, пока буря не уляжется.       Юноша пробежал базарную площадь и питьевой фонтанчик в тени дерева. Их вид вызвал недавние воспоминания о спартанском рабе и дикой ухмылке претора, о двух солдатах и товарище-дезертире. Может раб бежал к храму, чтобы искать там спасения от домогательств своего господина, но не успел? Хоть он был и греком, неплохо владел латинским языком и наверняка традиции тоже знал. Гай поймал себя на мысли, что сейчас они очень похожи — бегут от своей судьбы, хотя избежать ее невозможно.       Парень пробежал площадь, но не сбавил скорость. Он все еще слышал преследователей за своей спиной. Его отец задыхался от протяженного бега, но не отставал. Зато половина забавной змейки из рабов куда-то делась, видать, они не справились с дистанцией. Квинт оставался молодцом — его дыхание было ровным и спокойным, а шаги легкими и бодрыми, будто тот совершал утреннюю пробежку.       Гай развернулся всего на минуту, чтобы прикинуть расстояние между ним и его преследователями, но эта глупость дорого ему обошлась. Не заметив впереди стоящего солдата, юноша налетел на него, в точности повторяя обеденный инцидент. Солдат оказался крепким, как камень, и здоровым, как гора, поэтому даже с места не двинулся, когда хрупкий невысокий юноша впечатался ему в спину. Гай повалился назад, но — о, чудо! — отделался испугом.       — А? — солдат неспешно развернулся и посмотрел на распластавшегося по брусчатке юношу. Складывалось впечатление, что он вообще не почувствовал удара. У него было глупое выражение лица с большими, удивленными, слегка косыми, как у зайца, глазами, и этот образ идеально дополнял чуть приоткрывшийся рот. — Ты чего?       Гай спешно начал подниматься, но как только он принял вертикальное положение, голова закружилась. Видать, головой он все-таки ударился. Гай коснулся своего затылка, но шишки не нащупал. «Отлично, — подумал он, — жить буду.»       Чья-то жесткая рука подхватила юношу за локоть и помогла встать на ноги. Когда он осознал, что произошло, бежать уже было бессмысленно — отец крепко держал сына. Преследователи образовали вокруг парня полукруг, отрезая пути к отступлению.       — Что-то не так, господа? — обратился глупый солдат, окинув толпу непонятливым взглядом. Ему пришлось приложить все свои умственные усилия, чтобы понять, что пахнет жареным. А когда толпа рабов и три загнанных патриция сулили что-то хорошее?       — Нет, ни в коем случае, — Квинт выступил вперед и развел руки в дружелюбном жесте. — Это лишь маленькое недоразумение, мы уже уходим.       — Недоразумение… — повторил солдат-кретин и нахмурил лоб, будто пытался вспомнить, что означает это слово.       Квинт вздохнул с облегчением. Подобного рода выходки должны фиксироваться и доносится в соответствующие органы. Эта нелепая беготня по всему городу являлась прямым нарушением общественного порядка, и кто-то должен был о ней доложить, но единственный свидетель оказался редкостным идиотом, вряд ли способным изложить мысль на бумаге, если таковая имелась, поэтому проблем от него ждать не стоило.       Гай, когда понял, что снова удрать не получится, обхватил себя руками и опустил голову. Он оказался в крайне печальном и безвыходном положении, отрицать которое не мог. Отец имел полное право отвешать ему люлей здесь и сейчас, но глава семейства даже не думал об этом. Он помог сыну стряхнуть пыль с тоги и прошептал что-то успокаивающее, но что именно, юноша не расслышал.       Хотя на Квинте висела маска спокойствия и равнодушия, в глазах читались злость и раздражение. На протяжении долгих лет он оставался образцом самого законопослушного гражданина Рима, очень добросовестного и мудрого, но сегодня, как преследовавший свою жертву хищник, бегал за мальчишкой по всему городу. Гай гадал, почему Квинт не остался дома дожидаться, пока беглеца к нему не приведут, если не отец и его рабы, то блюстители закона. Стычка с солдатом могла закончиться серьезным разбирательством, но при условии, что это был бы любой другой солдат. Пока до этой горы мускул доходило, что вообще произошло, они могли тихо смыться, оставив его наедине со своими мыслями, а когда до дурака дойдет суть случившегося — если вообще дойдет — он их лиц и не вспомнит.       — Дурачок ты мой… — лепетал отец, осматривая юношу на наличие ушибов и грязи, но Гай легко отделался. — Ты в могилу решил меня свести?       Гай не отвечал. Он стоял все в той же позе, сжавшись, как замерзший котенок, и понимал, что это конец. Нельзя избежать того, что черным по белому написано в Законах, можно лишь рискнуть и ненадолго оттянуть свой приговор. Он оттянул настолько, насколько смог, осталось лишь мысленно приготовиться к худшему. Состояние аффекта, в котором Гай пребывал последние пару часов, сошло на нет, уступив место растекающейся по телу боли от ноющих после продолжительного бега мышц и способности здраво мыслить. «Я уже почти смирился,» — подумал юноша.       Действительно. Как бы не было тяжело это признавать, его отец действительно совершил ошибку, за которую надо расплачиваться. Долговое обязательство перед третьим лицом свято для настоящего римлянина. Если бы в кабалу попал его отец, Гай вряд ли смог бы ему помочь. Может в этом театре абсурда действительно присутствует зачаток здравого смысла. В конце концов, юноша знал, это достаточно распространенная практика — домовладыка в счет погашения своей задолженности отдает своего сына кредитору до тех пор, пока не выкупит его обратно.       Квинт снова протянул парню руку, и Гай посмотрел ему в лицо. Раздражение в глазах сменилось на сожаление и раскаяние. Квинт улыбнулся, искренне, но юноша не поверил этой улыбке. Мужчина был прирожденным оратором и умел не только очаровывать слушателей и оппонентов, но и мастерски обманывать.       «Это все тот же Квинт, — подумал Гай, — тот самый, которого я знаю уже много лет, и в нем ничего не поменялось!» Юноша еще раз прокрутил в голове встречу с рабом и претором и понял, что могло быть и хуже. Он мог попасть в долговую кабалу к совсем незнакомому человеку, которому было бы совершенно плевать на него и его семью, и ожидание выкупа стало бы куда более ужасным. Может, та встреча не была случайной. Может быть богиня Веста и тогда продолжала помогать и поддерживать Гая, чтобы в нужный момент ему было с чем сравнивать. Рабу не повезло оказаться в распоряжении извращенца и насильника, но Квинт не такой.       Юноше стоило больших усилий сжать свою волю в кулак и подать руку Квинту. Мужчина просиял и сжал ее так сильно, будто боялся, что тот снова пустится наутек.       — Ну и сумасшедший выдался денек, верно? — Квинт подмигнул. — Пошли со мной. Я напою тебя чаем, как раньше.       — С лепешками? — тихо спросил Гай разбитым голосом, не поднимая головы.       — С лепешками, — подтвердил Квинт и снова улыбнулся искренней обаятельной улыбкой, и на сей раз юноша ему поверил.