Долговая кабала

      Солнце нещадно пекло, раскаляя брусчатку улиц благословенного Рима и ретикулат его невысоких домов, стоящих в каком-то особом логическом порядке, объяснить который могли лишь самые лучшие в своем ремесле архитекторы империи. Горячий тяжелый воздух душил бедолаг, которым не посчастливилось оказаться под безжалостным зноем в это время суток. Они прижимали к носам и ртам лоскутки тканей, смоченные водой, ими же стирали со лба выступающие капельки пота. В толпе раздавались голоса, взывающие к богу Янусу и вопрошающие, чем же они заслужили его немилость. Естественно, бог молчал, а жара и не думала спадать.       Высокие колонны украшали здание атенея. Они были сделаны из ценнейшего каррарского мрамора, который в лучах солнца блистал своим естественным природным великолепием. Император, как гарант просвещения государства, не жалел ни сырья, ни средств для лучшего высшего учебного заведения во всей империи. Атеней был самым большим и одним из самых высоких построек в городе. Его массивные ворота украшала причудливая резьба, передающая облик богини Минервы — покровительницы учителей и учащихся. Вся территория представляла собой единое здание, но казалась тремя отдельными белоснежными постройками, обнесенными высоким забором. Узкие коридоры, соединяющие эти постройки, были достаточно просторны изнутри, но снаружи скрывались за деревьями, которые росли на виридариях — озелененных небольших двориках, придававших всему университету особое очарование и уют. Кроме того, считалось полезным проводить некоторые занятия на свежем воздухе.       В атенее обучали всему: грамматике, риторике, философии, логике и, самое главное, юриспруденции. Юноши из обеспеченных слоев населения, поступившие сюда, могли больше не волноваться за свое будущее. За professores и doctores закреплялся особый статус специальными законами, а оклад рос по мере выслуги лет. В конце концов, император лично устанавливал их штат, поэтому слабые и неопытные учителя не имели ни единой возможности занять место в столь сложной организаторской цепочке.       Ворота открылись, и небольшая горстка юношей высыпала из университета, чтобы уже через мгновение по одному или мелкими группками разойтись в разные стороны.       — Боги милостивые, жара-то какая! — Сервий положил руку на плечо Гая. — В такую погоду не грех разделить с товарищем кувшин живительного сока на базаре. Что скажешь?       — В другой раз, старый друг, — Гай вытер со лба моментально выступившие капельки пота, — а сейчас — сердце домой гонит. Чую, беда может случиться.       — Опять ты со своим видением! — Сервий наигранно зевнул. — Ну, давай, расскажи в третий раз, Гай. Что ты видел сегодня утром у храма Весты?       — Я видел то, что видел, клянусь! — Гай резко развернулся к другу и развел руки в стороны. — Этим утром было ясно, как днем. На небе — ни единого облачка. Я спешил к воротам атенеи, и мой путь, как обычно, пролегал через храм богини Весты. Большая желтая статуя у входа в храм передает ее божественный облик в полный рост. И сегодня эта статуя как никогда привлекла мое внимание. Я остановился. Ее бронзовые неподвижные глаза будто смотрели мне в душу, и от этого обожествленного холодного взора мне стало не по себе. Я полез в сумку и вытащил оттуда пару сестерциев, чтобы возложить их к ногам богини в качестве скромного подношения. Когда две монеты коснулись горячей бронзы, я кожей почувствовал ее благословение. В этот момент богиня была милостива ко мне. Я коснулся лбом ее ступни и поднял глаза вверх — к ее лицу. То, что я увидел, не было игрой воображения или бликом солнечного зайчика. Из уголков глаз прекрасной Весты выступили прозрачные капли. Она плакала, смотря прямо на меня, и ее слезы умывали гладкую бронзу на щеках. Я стоял у ее ног, как олух, как провинившийся ребенок, и меня сковал суеверный страх. Несомненно, это был какой-то знак! Предупреждение от богини о том, что вот-вот случится что-то ужасное. Тревога, отражающаяся на лице богини в тот момент, будто мне передалась. Целый день я хожу с камнем на сердце и нехорошим предчувствием, что грядут страшные перемены. Я должен был остаться с богиней наедине, предаться молитве и очищению, но я поступил как трус.       — Как ты поступил? — спросил Сервий с таким напором, будто Гай умышленно умолчал о самой интересной части этой истории.       — Я убежал, — признался Гай и стыдливо опустил глаза на свои сандалии. Он чувствовал себя виноватым перед бронзовой богиней, любезно подающей ему знак. Ему было обидно за самого себя — трусливого беглеца. Этот неблагородный поступок, опустивший его в глазах богов, как самый страшный сон, будет преследовать бедолагу и днем, и ночью, всю жизнь, как жестокое напоминание о бездумном осквернении священного момента его жизни необдуманным решением.       По прибытии в университет Гай все рассказал Сервию. Он надеялся, что высказавшись, тревога спадет, милость богини вернется и согреет мятущуюся душу. Юноша ожидал от друга мудрый совет или теплые слова поддержки, но Сервий, выслушав его историю до конца, рассмеялся, а божественное прощение так и не снизошло. Позже за prandium друзья вернулись к этому разговору. Сервий привел толпу приятелей и попросил Гая снова рассказать чудесную историю. Юноша поддался, о чем вскоре пожалел. Для кого-то эта история стала потешной байкой до конца дня, а кто-то всерьез высмеял беднягу. «Сказать, что это было на самом деле? — смеялись студенты. — Солнышко головку припекло!».       Гай поднял глаза со своих сандалий. Он снова увидел усмешку на лице друга и понял, что тот откровенно веселится. Целый день Сервий смеялся над поведением юноши, и Гай по-настоящему разозлился. Ему захотелось накричать на приятеля, оскорбить или отчитать, но благоразумие взяло верх. Сервий мог не разделять его волнений и тревог, мог критиковать его поведение, но он не имел никакого права смеяться. Гай развернулся на месте, перебросил тяжелую кожаную сумку с одного плеча на другое и твердыми неспешными шагами направился в сторону дома. Он был уверен, что Сервий не последует за ним, но ошибся.       Гай шел впереди, а Сервий плелся сзади, отставая на пару шагов, хотя ему нужно было идти совсем в другую сторону. Гай не слышал его шагов, но товарища выдавала широкая тень впереди. Напряжение и гнетущая тишина между ними только нарастали, и первым сдался Сервий.       — Ну, прости меня, — взмолился он, когда крыши атенеи скрылись за невысокими жилыми домиками, а до храма богини Весты оставалось чуть больше ста шагов. — А у тебя тога мятая.       Сервий знал, как привлечь внимание друга. Юноша остановился и заглянул себе за спину. Действительно, на нижнем крае его белоснежной тоги, почти у самого колена, виднелась еле заметная неправильная складочка, приметить которую можно было, только идя сзади. Юноша начал старательно разглаживать ее руками.       В римском обществе тога играла важную роль в жизни каждого полноправного гражданина. Ее носили лишь патриции, а перегрины, плебеи и, тем более, рабы такого права были лишены. Она плотно облегала тело и, в большинстве случаев, длиною была по колено, но правое плечо и правая часть груди оставались открытыми. Обязательным условием ношения тоги была ее драпировка, но это не означало, что лишняя складка оставалась скрытой от глаз. Разумеется, тоги не могли быть одинаковыми для всех.       Патриции были очень богатым и влиятельным слоем населения. Неудивительно, что со временем у них появилась потребность выставлять напоказ свое богатство. Красители и цветные ткани, прибывающие издалека, стоили много, но патрициев это не останавливало. Несмотря на то, что повседневным цветом считался белый, на улицах можно было встретить тоги, окрашенные в самые разные цвета, и лишь знаки отличия на них оставались неизменными.       Тога Гая представляла собой классический пример того, как она должна была выглядеть в понимании всего императорского двора. Сам император и его окружение считали, что ниже достоинства патриция публично заявлять о своем достатке. Именно по этой причине в Римской империи существовал ряд leges sumptuariae — законов против излишней роскоши. Это была простая toga pura из овечьей шерсти, лишенная знаков отличия и декоративных вышивок. Это не значит, что она молчала о самом главном. Во-первых, римлянин, облаченный в такую тогу, относился к патрицианскому классу и был важным членом общества. Во-вторых, отсутствие пурпурной вышивки на груди мужчины, носившего toga pura, говорила о том, что он уже достиг совершеннолетнего возраста и может проходить военную службу.       Тоги, окрашенные в зеленый цвет, встречались редко. Такой цвет считался сугубо женским, и если юноша, невзирая на это, продолжал носить зеленую тогу, это означало, что он открыто заявляет о своих «зеленых нравах» или, как говорили перегрины и плебеи, galbini mores. Его гомосексуальность не могла стать причиной отстранения от учебы или лишения его правоспособности, но определенный отпечаток в кругу патрициев оставляла.       Сервий носил красную тогу из льна, которая едва прикрывала колени. Многое можно было сказать об этом юноше, лишь посмотрев на то, во что он был одет. Во-первых, лен на рынках тканей ценился куда выше, чем овечья шерсть. Такая тога бросалась в глаза на улицах и указывала на состоятельность своего владельца. Юноша любил хвастаться дорогими вещами, но не злоупотреблял этим, чтобы ненароком не вызвать гнев среди знакомых и, конечно же, доверенных лиц императорского двора. Сама по себе ткань ярко-красных и пурпурных оттенков утраивала цену вещи, вовсе не из-за качественного необычного красителя, а из-за спроса на нее. Сервий хвастался, что на рынке его тога была оценена в десять тысяч сестерциев. Во-вторых, человек, не занимавший официальной должности, надевая красное или пурпурное, будто заявлял о своем тщеславии и непомерных амбициях.       Гай справился с непослушной складкой на своей одежде. Будучи воспитанным в лучших патрицианских традициях, он бережно относился к любой вещи в своем гардеробе. Тога была отличительной чертой господствующего класса. Благодаря ей его признавали на улицах, пускали в атенею и другие места, куда не было ходу иным социальным классам. Кроме того, нося тогу, юноша чувствовал себя полноправным гражданином Рима и старался вести себя соответствующе. Он никогда не горбил спину, держал высоко подбородок и ни за что не переходил на быстрый шаг — спешка и суета считались уделом рабов. Патриций обладал рядом преимуществ: закон защищал его со всех сторон. Приятными бонусами было то, что только он мог быть избранным в Сенат, жить в лучших домах Рима, иметь обширные земли и рабов.       Гай продолжил свой путь, и Сервий снова последовал за ним. Мучительное напряжение между юношами спало, и Сервий вздохнул с облегчением.       — Когда-нибудь выплатишь крупный штраф, — предостерег Гай и ткнул пальцем в льняную красную тогу друга, — за свою любовь к прекрасному.       — Скажешь тоже. Я не выхожу за рамки дозволенного, — отмахнулся Сервий и посмотрел на переброшенную через плечо кожаную сумку Гая, — а ты, мой дорогой друг, в чужом глазу соринку видишь, но в своем бревна не замечаешь.       — Это совсем другое! — Гай посмотрел на свою сумку с такой любовью, будто в ней билось сердце его возлюбленной. — Эта вещь другим ценна для меня.       Два года назад в семье Гая одновременно произошли два важных события. Первое — Гай навсегда распрощался со своей toga praetexta и стал взрослым, частично дееспособным гражданином Римской империи. Это было, как подразумевал обычай, в его шестнадцатый день рождения. Второе — из своего первого военного похода возвращался Луций.       Семье Гая повезло обзавестись двумя сыновьями. Старший — Луций, был человеком бесцеремонным, грубым и очень твердым. Про таких как раз говорят: сила есть — ума не надо. Он получил необходимое образование и сразу поступил на военную службу. Такой род деятельности пришелся по душе Луцию и уже через несколько месяцев он нашел свое место в римской армии.       В тот день Луций испытывал гордость за своего повзрослевшего брата. Когда его флотилия вернулась в родную гавань, он тут же бросился домой. Луцию посчастливилось отхватить ценный трофей из Греции — дорогую сумку из темной кожи, которая на римских рынках ценилась за свою прочность и долговечность. Этот трофей стал самым важным подарком Гаю в день его рождения. Юноша осыпал брата благодарностями, целовал его в обе щеки, и с тех пор старался не расставаться с полюбившейся вещью. Сумка стала единственным роскошным предметом гардероба, которую Гай с удовольствием выставлял напоказ.       — Именно это в суде и говори, — посоветовал Сервий и рассмеялся. Звонкий смех друга развеселил Гая, и юноша прикрыл рукой улыбку. Шутка друга ему понравилась.       За непринужденной дружеской беседой тревога отпустила парня. Он больше не думал о плачущей богине и надвигающейся беде. Что может случиться в такой замечательный день? Они миновали храм с ее бронзовой статуей и прошли еще пятьсот шагов на север.       Чем дальше они удалялись от центра города, тем больше изменений происходило в его внешнем виде: белоснежные огромные дома превратились в невысокие серые домики, обнесенные ветхими заборами; все чаще встречались частные поля, на которых трудились рабы; до ушей доносились блеяние овец, гогот гусей и лошадиное ржание. Это был все тот же Рим с его великолепием и богатствами, но, словно другая сторона монеты, он освещал иные ценности своих граждан. Здесь производили и продавали, выращивали и потребляли, приобретали и торговали.       — Подожди, — Сервий остановился у небольшого питьевого фонтанчика, набрал воды в ладони и брызнул себе на лицо.       Фонтан стоял в центре большой базарной площади в тени единственного старого дерева, вот уже много лет тянущегося своими ветвями в солнцу. В радиусе десяти шагов от него располагались шатры и тенты торговцев, но сегодня они были почти пусты — труженики не выдержали изнурительного зноя и рано окончили рабочий день. Те, кто остался на месте, берегли силы. Они не зазывали покупателей, не спорили друг с другом о свежести или качестве товаров, даже в кости не играли.       Гай ждал товарища в тени дерева, когда что-то стремительно быстрое и тяжелое сбило его с ног. Юноша упал на колени. Острая боль обожгла спину в месте удара, а на руках, которыми он уперся в пол, выступили капельки крови. Гай посмотрел на свою ладонь и понял, что ничего серьезного не случилось. Порезы несильные, кровотечения нет, а боль почти сразу утихла. Он поднялся на ноги.       Парень посмотрел на нарушителя своего спокойствия, которому досталось куда сильнее, чем ему. Перед ним все еще лежал на горячей кладке раб, закутанный в грязно-жёлтую овечью шерсть. Он лежал на животе, лицом в землю, и Гай заволновался, не разбил ли бегун себе нос.       — Все в порядке? — вопреки традициям, юноша подал рабу руку. — Помощь нужна?       — Спасибо, парень, — отозвался раб, принимая помощь, и Гай сразу, по нелепому акценту, сообразил, что тот не местный.       Раб поднялся на ноги, но его все еще шатало. Видать, у него было не все так хорошо, как показалось с первого раза. Может, нос бегуна не пострадал, но головой его приложило славно.       На улицах Рима отличить раба от патриция было очень просто, и дело вовсе не в тоге, в которую был облачен последний. В большинстве случаев раб представлял собой жалкое зрелище: часто тощий, горбатый, с сединой на голове и серым выражением лица. Они носили дешевые одежды, рваные и вонючие, хоть им и не запрещалось надевать что-то более приличное. Раб имел прав не больше, чем кухонная утварь. Патрон запросто мог проиграть своего раба в карты, продать, наказывать и даже бить, но убивать его не смел — тут закон защищал бедолагу.       Этот раб значительно отличался от других: у него было атлетическое красивое тело, покрытое бронзовым загаром, ровная спина и широкие сильные плечи. Гай прикинул возраст — чуть за тридцать, но на лице мужчины уже прорезались неглубокие морщины.       Два солдата зажали раба между собой и ухватили его за руки. Мужчина тут же начал отбиваться, но тщетно — цепкие руки двух молодцов уже намертво ухватили свою жертву. Но, несмотря на это, раб не сдавался: он вертелся, вырывался и ставил подножки, не упуская ни малейшего шанса освободиться. Гай отметил, как мужчина пытался применить боевые приемы против своих мучителей — схватить одного из солдат в крепкий захват для броска и даже махать мощными кулаками прямо у его лица. Солдатам пришлось шире расставить ноги и напрячься, чтобы удержать свою жертву, но та сдаваться отказывалась. Раб явно демонстрировал хорошую физическую форму и знания боевых искусств.       — Я тебя оставил всего на мгновение! — рука Сервия опустилась на плечо Гая. — Что тут происходит?       Гай пожал плечами. Развернувшаяся перед его глазами картина задержания вызвала легкий испуг. Никогда прежде юноше не приходилось наблюдать за чем-то подобным.       — Я не знаю, — честно признался Гай и обратился к одному из солдат, отчаянно вцепившемуся в неравную схватку с рабом: — Что сделал этот человек?       — Мы бегаем за этим рабом с самого prandium, — пожаловался запыхавшийся солдат. — Он нарушил один из важнейших уставов своего положения — попытка побега от своего патрона.       — Ничего себе! — у Сервия округлились глаза. Рим был местом добра и справедливости, и патриции пытались соответствовать лозунгу своего государства. Они не были несправедливы к своим рабам, но не терпели халатности или неуважения с их стороны. Если раб был хорош, патрон щедро поощрял его старания и умения, а если нет — наказывал. Почти все рабы быстро примирялись со своим положением и даже заводили дружбу со своим хозяином. Они казались мирными и славными трудягами, от которых не стоит ждать беды или неожиданности. По крайней мере, именно среди таких рабов росли Гай и Сервий. — От кого бежал-то?       — От меня.       Ни Сервий, ни Гай не могли разглядеть за спинами солдат низкую бесформенную фигуру, ведущую под узды темного гнедого коня. Фигура обошла воинов и встала между ними и юношами, перекрывая последним обзор на развернувшуюся битву упитанным конским крупом.       Парни сразу узнали в фигуре знакомые черты. Городской претор всегда носил длинную особую тогу, украшенную пурпурными горизонтальными полосами, — trabea. Даже в жару чиновник ходил в дорогих высоких ботинках calceus mulleus, прошитых в подошве золотой тонкой нитью и сделанных из красной мягкой кожи с четырьмя ремешками. Его голова была укрыта от солнца полупрозрачным шелковым платком, который, тем не менее, не скрывал залысин и седых редких волос. Это был уродливый мужчина с некрасивым лицом: тонкая белая полоска губ, крючковатый и острый, как у горного орла, нос, густые длинные брови над хищными разрезами глаз и отвратительная родинка на щеке.       Это был тот самый случай, когда внешность не обманывала: родители ставили Гаю в пример претора как самый точный образ гадкого человека, разлагающего мирное римское общество. Взяточничество и коррупция, подкупы и скандалы, жульничества на выборах и многое другое — все это, как верная спутница, сопровождало любой шаг чиновника и не давало вздохнуть его недоброжелателям. Тем не менее, каждый год этот отпетый жулик снова и снова занимал высокую должность. Он буквально шел по головам своих конкурентов к цели, подкупал избирателей и избавлялся от особо опасных оппонентов.       Напряжение, обострившееся между Сервием и претором, будто бы ощущалось физически. Гай снова вспотел, хотя и стоял в тени дерева. Отец Сервия — горячо любимый кандидат избирателей и единственный серьезный противник претора за желанное государственное место. В отличие от других кандидатов-неудачников, отцу Сервия с легкостью удавалось обходить все хитрости и ловушки, расставленные соперником, но этого было недостаточно, чтобы выбиться в лидеры. За пять лет ему посчастливилось лишь один раз обойти жулика и за год сделать для народа больше, чем проигравший соперник за четыре года, за что люди его и полюбили. А дальше стало только хуже — чиновник начал использовать грязные приемы, чтобы привлекать голоса: подкупать избирателей и обещать невыполнимое.       Сервий был еще слишком молод и неопытен, чтобы предлагать свою кандидатуру на преторский пост, но все знали — он готовится когда-нибудь занять место отца. Когда этот день настанет, действующему претору придется подвинуться, и никакие жульничества не приведут его к победе. Иными словами, подрастал и набирался знаний непобедимый враг.       — Претор, — Сервий первый вышел из оцепенения и показал чиновнику широкий приветствующий жест.       — А, Сервий, — претор натянуто улыбнулся, — занятия уже окончились? Идите домой, мальчики, иначе жара вас уморит.       Раб воспользовался общим замешательством и резко дернулся, но солдат оказалось не так просто перехитрить — они держали его крепко.       — Почему он сбежал? — спросил Гай, наблюдая через круп коня за тем, как отчаянно тот сопротивляется своей судьбе.       — Непокорный, знаешь ли, — поделился претор. — Я его месяц назад на этом рынке купил, отдал приличную сумму денег. Он крепкий, выносливый, красивый. Бывший командир спартанского отряда.       Для Гая многое стало понятно. Любой спартанец на рынке рабов стоил как десять других, а все благодаря тому, что таких военнопленных было действительно мало — один к тремстам. Спартанцы обучаются основам ведения битвы с семи лет и предпочитают умереть на поле боя, чем отдаться врагу. Но если какому-нибудь патрицию удавалось завладеть таким трофеем, то раб-спартанец окупал себя в течение месяца. Он справлялся с такими тяжелыми работами, какие другим были бы не по зубам, делал все быстро и качественно, а главное — потреблял минимум ресурсов. Этому бедняге не повезло стать одним из них.       Претор, ведя коня под узду, подошел к солдатам и пленнику. Спартанец тут же одарил его полным ненависти взглядом.       — Пошли домой, pullus. И я спущу тебе с рук твое дикое поведение, — тихо сказал претор, но оба юноши были достаточно близко, чтобы расслышать каждое слово.       Хоть спартанец плохо говорил на латыни, его словарный запас оказался достаточно широким, чтобы принять во внимание унизительное обращение к своей персоне. Он снова дернулся, но опять безрезультатно. В его глазах полыхал огонь ненависти, а лицо исказила гримаса ярости. Раб был готов плюнуть в своего патрона или выкинуть еще какую-нибудь глупость, но цена такой выходки была бы слишком велика.       — Делай со мной что хочешь, — начал пленник, старательно выговаривая каждую букву и пытаясь придать своему голосу уверенности, — но ни тебе, ни кому-либо другому я не позволю пользоваться моим телом.       Претора это заявление развеселило. Он захохотал и наигранно поаплодировал.       — Простите нас за этот спектакль, мои юные друзья, — начал чиновник, обращаясь к юношам, — мы сейчас уйдем и не будем больше докучать народу своими выходками.       От услышанного у обоих парней отвисла челюсть. О таком страшном пороке высшего сословия, как гомосексуальность, каждый из них слышал несколько раз на дню, но свидетелями такого они стали впервые. Идеальное общество оказалось не таким уж идеальным. Никому не было дело, как развлекаются богатые, и одновременно это касалось каждого. На жмущихся друг к другу во мраке города полуголых мужчин, стонущих от страсти и нетерпения, казалось, никто внимания не обращал, и законы на все эти выходки закрывали глаза. На все, кроме одной — патриции были защищены от домогательств и «непристойных предложений» с чьей бы то ни было стороны.       О том, как развлекается сам претор, ходили уже не слухи, а настоящие ужасы. Поговаривали, что он сам давно забыл, как выглядит обнаженное женское тело. Зато прекрасно знал, на что способно мужское. Причем ему было совершенно все равно, кого пускать на свое ложе: раба, вольноотпущенника или перегрина. Неважно, какого возраста и телосложения был его вольный или невольный партнер.       Сервий готов был уносить ноги уже сейчас. Ему совершенно не хотелось знать, что будет дальше, тем более иметь к этому хоть какое-то отношение. Его тонкое душевное равновесие было расшатано. Юноша ухватил за локоть друга и потянул, чтобы сдвинуть его с места, но Гай не поддался. Наоборот, он выступил вперед, и на его лице читались решительность и презрение.       — Пустите его, претор. Он же сказал, что не хочет, — Гай сам удивился дерзости, с которой слова вылетали из его уст. Стоящий сзади Сервий болезненно вздохнул и опустил голову. Сейчас бы он отдал все на свете, лишь бы быть подальше отсюда и вовсе не знать этого человека.       Происходящее выводило Гая из себя. В его глазах претор превратился в куда более страшное чудовище, чем его выставлял народ. Хоть плененный воин и стал рабом, у него было то, что отличало его от прочего бесправного объекта. У него были чувства. Рабы в доме юноши никогда не подвергались насилию или оскорблениям. Они были будто членами семьи. Отец учил, что по рабу можно многое сказать о его патроне: насколько он щедр и добр, мудр и образован.       — Я понимаю твое желание облегчить ему жизнь, Гай, — претор говорил медленно, почти ласково, словно учил ребенка азам грамоты. — Он будет делать то, что я говорю.       — Не боги ли призывали уважать чужое тело и не осквернять дурными поступками свое?       — Что ты знаешь о богах, мальчишка? — претор рассмеялся. — Ганимед был похищен Зевсом и унесен на Олимп, чтобы каждый день разливать богам вино и предаваться страсти с ним. За это ему были дарованы бессмертие и вечная молодость.       Позиция чиновника была однозначной — в своих злодеяниях против человеческого достоинства он не видел ничего плохого. Хуже того, он ставил себя наравне с богами. Это не было простым оправданием, подражанием или аргументированной возможностью оправдаться, это было превознесением себя над остальными: я — патриций, я равен небесным творцам, я имею права на все. Переубеждать или спорить с безумцем было бесполезно. Гай понял, что разумнее было бы отступить, но судьба бедного пленного почему-то стала для него небезразлична.       — Значит такова была воля Зевса, и не нам его судить, — возразил юноша с философской мудростью. — Возвращайтесь к жене, приласкайте ее. Обнимите детей, пообщайтесь с рабами и вы поймете, что-то, чего вы желаете, вам не нужно.       Гай повернул голову за спину и с негодованием отметил, что его товарищ улизнул, оставив его один на один с безумным претором и его сомнительными взглядами на жизнь.       — Понимаю, понимаю, — жалостливо щебетал чиновник, качая головой, — у тебя у самого брат военный. Не ровен час, попадет в подобное печальное положение. А ты не думай об этом, Гай, и жизнь покажется проще.       Юноша побледнел на глазах. В одно мгновение его сковал дикий ужас, от которого перехватило дыхание. Вернулась тревога, преследовавшая его целый день, но теперь она неумолимо росла, сдавливала грудь и туманила рассудок. В голове снова зарождался образ бронзовой богини, по щекам которой катятся слезы. В воображении Гая красивое лицо Весты скривилось в страшной гримасе, полной ненависти и злобы. Она же предупреждала, как он смел забыть! Хотелось бежать домой, срочно. Жестокие слова претора будто вернули юношу из страны неведения в реальность. Если с кем-то из родных может случится беда, то он просто обязан успеть предотвратить ее.       Не говоря ни слова, Гай развернулся и быстрым шагом направился в сторону дома. Краем глаза он увидел, как губы претора расплылись в широкой улыбке, обнажив ряд белоснежных зубов. В этом оскале было что-то первобытное и жуткое, пробирающее до костей. Он смотрел вслед уходящему юноше, как победитель соревнований смотрит на проигравших с пьедестала.