***
Над улицей висела луна, проваливаясь в спутанные ветви над хаосом проводов трамвайного депо. Припозднившиеся прохожие стремились быстрее убраться в свои тесные квартиры — район был на окраине, почти гетто, тесные двуспальные каморки и жестяной чайник на кухне наверняка ждали многих из них. Хотя у кого-то, может, стоял дорогой, электрический, от «Philips», или даже огромная плазменная панель мультимедийных утех, зажатая давящими стенами, радовала глаз жильца. Блеск и нищета в одном флаконе. Леня стоял на остановке, ежась от холода, дыхание паром маячило около глаз, ресницы смерзлись инеем. Он был не уверен, что вообще был бы рад прибытию трамвая — сейчас ему хотелось просто послушать городскую тишину на морозе, привести мысли в порядок. Было в этом что-то садистское в отношении себя — гораздо проще было вызвать такси на оставшиеся бонусные рубли на счете сервиса. Но он упрямо стоял, сунув руки в карманы, посреди заснеженной площадки рядом с остовом остановки, которая ничуть не защищала от ветра, и ждал возможно несуществующий транспорт. Час-то уже поздний. Он оттягивал возвращение домой. Давно он выходил последний раз вот так в город, просто так? Да целую вечность уже провел в своей норе. Когда-то был дом, а теперь нора — он ее сам прокопал. Хлам и теснота, налет советской духоты просочился, видимо, от соседей, которые казались улыбающимися марионетками — все у них вечно было в порядке, да вот только жена соседа которую зиму ходит в одной и той же драной шубе. По ночам, откидываясь с сигаретой в ванной с выключенным светом, чтобы лишний раз не царапать глаз рваными краями облупившейся эмали и просто потому, что в темноте было уютнее, Леня слышал сдавленные рыдания из «советской» квартиры. Или просто кто-то скребся, сдавленно так и безнадежно — куда, зачем? Тогда Леня включал вентиляцию, не зажигая, впрочем, свет, чтобы развеять этот посторонний шум и заодно вытянуть застоявшийся дым. Он вздрогнул, стоя на остановке, словно снова оказался в своей ванной. Потянулся за блестящей, но уже почти пустой пачкой, вздрогнув оттого, что ему показалось, будто на противоположенной стороне улицы кто-то стоит. Все-таки здесь свежо, хоть и диковато, да звезды близко. В центре города небо слишком подсвеченное, низкое, ни одной сияющей точки не разглядишь. Однако зачем он сюда приехал, сорок минут трясясь в кособоком трамвайчике, Леня так для себя понять и не смог. Хотел снова поймать очарование юности, любуясь панорамой ночного города за оврагом, исторгающего хищные клубы дыма, кусающие небо? Просто отдохнуть от тусклости своего… дома? Все вместе, наверное, но было и что-то еще. Как будто он что-то забыл. — Ну, мы хотя бы не марионетки, — пыхнув дымом, пробормотал Леня. — Хорошую мину при плохой игре не делаем. Настолько настоящие, что берегись — стекла звенят. Он нервно улыбнулся какой-то очень старой беззлобной шутке, но улыбка медленно сползла с его лица, сменившись растерянностью. До него дошло, что все все-таки всерьез — так, как есть, и никуда от этого не деться. А сейчас нужно домой, как всегда, и вечно стоять под мерцающим на снегопаде фонарем не получится. Безвременье вот-вот кончится. Абсолютной тишины, впрочем, в городе никогда не было — вот и сейчас он слышал далекий гул перегруженных трасс, задушенные расстоянием вскрики клаксонов. Где-то хлопал на ветру незакрепленный лист железа, причем рядом, но его нигде не было видно. Вспомнилось, что где-то здесь некогда жила его бабушка — когда Леня был маленький, он часто гостил у нее, и слушал спящий город на балконе, заваленном десятками торшеров. Откуда они были и зачем ей нужно было столько так и осталось загадкой, а память о ней сохранила только резко очерченный стариковский профиль с парой седых прядей, и перевитые венами руки, очень теплые и очень любящие. Лица он почти не помнил. Он затянулся, закашлявшись — не до конца отошел от простуды, и нервно огляделся. Мир сужался вокруг него, сжимаясь в одинокий круг света вокруг горбатого фонаря. Ему стало неуютно, но он поспешил избавиться от этого ощущения. «Здесь никого нет», — успокоил себя Леня. По старой привычке проверил телефон — но он молчал, ни звонков, ни уведомлений из соцсетей: после того, как он стер все бесконечные чаты, про него стали вспоминать все реже и реже. Оказалось, что за бурной жизнью в сонме электронных конференций скрывалась тишина, стоило их отключить, а уведомления шли только от них, создавая иллюзию вовлеченности… в жизнь. Впрочем, без окон в чужие миры, приобретения, успехи и радости стало даже как-то спокойнее. Вера ему, разумеется, тоже не написала — сидит сейчас на кухне, и читает. Или спит. Или строчит начатый на работе отчет. Ему стало горько оттого, что он с такой легкостью может предсказать ее занятия — и что она, возвращаясь домой, может сделать тоже самое насчет его. Все начиналось совсем не так. Вдруг захотелось, чтобы по возвращению на пороге его встретили звуки разбуженной гитары, по струнам которой бегают легкие пальцы жены. Раньше она часто играла, он заслушивался ее сочинениями, пусть и не гениальными, но несущими в себе что-то личное, что-то, что рассказывало о ней лучше любых слов. — Ну же, — шепнул он, — Давай. Возьми гитару… Прямо сейчас. Ветер усилился, снежные хлопья, сцепившись друг с другом, скользили по гладкой поверхности его куртки с легким скрипом. Трамвай приходить, видимо, и не собирался. Кругом по-прежнему было безлюдно, словно никого на свете никогда и не было, а память он сам себе надумал, чтобы было чем себя занять во время брейков в работе, перебирая в уме несуществующие краски иллюзорной жизни. Мысль, несмотря на свой явный глупый нигилизм, оказалась на удивление тревожной. О’кей, давно ли он вообще видел людей? Да целую вечность уже провел в своей норе. Действительно, есть ли они вообще? Кто прячется за одинокими всполохами света в окнах домов? Куда не глянь, везде темнота либо шторы. Как будто декорации, ей богу, и ни одного актера. …Мерцание экрана компьютера успокаивало его, дарило ощущение непрерывной связи с миром. А на деле сколько было таких как он, спрятавшихся от вьюги, друг друга и себя внутри своей комнаты? Нет, ну, а что? В век технологий Лене и в офисе толком поработать не довелось — фриланс очаровал его комфортностью рабочего процесса и легкими для него деньгами. На то и купился, заперся, пропал! Как по взмаху волшебной палочки. А ведь громче всех громыхал о том, что нельзя при жизни умирать. Как бы смешно это не звучало, он оказался слишком ленив для работы дома — вернее, работа-то как раз была прямо по нему, но… Он замуровал себя вместе с Верой. Стоя в луче света единственного на всю улицу фонаря, Леня почувствовал себя, как на сцене — только давило острое ощущение того, что во внешней темноте вокруг нет ни одного зрителя, только провода, луна и снег. Это представление бессмысленно, он безнадежно опоздал — театральный занавес порос плесенью и паутиной. Но зато никто не увидит его жалких кривляний. Здесь никого нет. Когда-то он и впрямь давал собственные концерты, но сейчас это казалось страницами истории, написанной не им — причем именно истории, небылицы. «В этой истории нет морали…», — всплыло в памяти начало сатиристического высказывания и тут же затерялось на задворках памяти, так и не дав понять, что это было. «Скоро буду дома», — чтобы чем-то себя занять во время бесконечного ожидания, Леня негнущимися пальцами набрал на треснутом экране сообщение абоненту «Вера». Его персональная Вера. До сих пор… Хотя иногда он был уже в этом не столь уверен. Но в том, что он не уверен, он тоже был не уверен — ведь эти мысли возникали у него в голове под гнетом бесконечной рутины и прочих каждодневных событий, ломавших его подобно тому, как вода точит прибрежные рифы. Он ни в чем не был уверен. Даже в том, что он существует здесь и сейчас — ни в том, что здесь, ни в том, что сейчас. Где? Когда? — Ага, вот так, значит, — усмехнулся он и бросил истлевший окурок в снег, с удовольствием провернув его под каблуком. Снег вполне себе по-настоящему прохрустел под подошвой, и он был рад столь близкому и обыденному звуку. Вот поэтому он и не любил ожидание. Остаешься один на один с собой, начинаешь приглядываться, прислушиваться, замечать то, что не видел ранее — в себе и вокруг. Смирившись с тем, что трамвай не придет, — а это было понятно с самого начала, просто Леня не хотел это признавать, он снова вытащил телефон, с легкой тревогой обнаружив, что сообщение до сих пор не дошло адресату, и вызвал такси через приложение. Экран смартфона резко контрастировал с почти дремучей вьюгой на окраине и красиво высвечивал крошечные кристаллы снежинок, блестящие в воздухе. Казалось, что он мог разглядеть каждый излом их совершенных геометрических форм.***
Вокруг что-то неуловимо изменилось, и мужчина, замерзающий на остановке, это даже сразу не заметил. Он не знал, сколько времени прошло — минута или же час, но твердо знал, что скоро прибудет такси — таймер заказа замер на 2-х минутах. Но сейчас к притупленному чувству ожидания добавилось неуютное чувство странной пустоты. Решив, что это обычная пустая тревога, снедающая его в последнее время по поводу и без, особенно по ночам, когда за стеной ванной черт знает где кто-то скребется, пытаясь выбраться наружу, он постарался не обращать на нее внимание, но получилось наоборот — он понял ее причину. Стало слишком тихо — металл неподалеку перестал скрипеть с раздражающей периодичностью, хотя ветер и не думал униматься. Время истекало. — Ты здесь, да? — неизвестно у кого спросил Леня, чем очень себя напугал. Он с шипением вытащил пачку с парой оставшихся на вечер сигарет, а затем сунул ее обратно — почему-то не хотелось лишний раз светить. У кого он это спросил и зачем? Порою слова просятся на язык прежде, чем успеваешь их обдумать, и тогда сам дивишься тому, что только что произнес, и остается только гадать, на что отреагировало подсознание, что осталось для тебя самого, якобы безраздельного хозяина собственного разума, сокрытым тайной.***
Медленно поднимаясь по лестнице столь знакомого подъезда дома №3, пахнущего сухой пылью, которую давно никто не тревожил, он отрешенно смотрел на бесчисленные надписи облупившихся стен. Целые поколения оставляли их здесь, кто-то признавался в любви, кто-то грозил возмездием своим бывшим товарищам в нецензурной форме, кто-то поздравлял с днем рождения, которое давно сменилось следующим, и следующим, и следующим, а выведенная потемневшим от времени маркером заметка осталась, почти сливаясь со стеной. Изредка попадались странные до этого дня перечеркнутые штрихи — чьи-то календари. Дом был пуст… Или почти пуст. Леня поднялся на девятый этаж пешком, лифт, разумеется, не работал, как и почти все лампы, которые были либо разбиты, либо обесточены и усыпаны сотнями мертвых мух, пойманных в паутину под потолком. Десятки запертых и молчащих дверей, казалось, буравили ему спину темными «глазками». Почему-то он точно знал, совсем не так, как на остановке, что за ними ничего нет, совсем никого и ничего. Может, когда-то было. На стене висела не пойми кем закрепленная страница газеты, выцветшая от времени, с полосой о страшном пожаре и последующем обрушении дома №3 на улице имени давно забытого советского деятеля. Это Леню даже не удивило. «Количество жертв насчитывает…» Пытаясь отдышаться, он рефлекторно достал ключи и провернул их в двери. Квартира встретила его застоявшимся запахом дыма и пронзительностью тишины, от которой звенело в ушах, молчали даже часы. Дверь со скрипом захлопнулась, и в тот же миг в трубах на чердаке загудел ветер, но ему уже больше не было страшно. Не пугала даже необыкновенная темнота за потемневшими стеклами окон. Ключи исчезли, хотя он был готов поклясться, что положил их в карман. А вот гитара была на месте, ее никто не трогал много времени и он тоже не тронет за эту вечность — не решится. Леня лишь с любовью сдул с нее пыль, хотя она, несомненно, совсем скоро снова налипнет на струны, а струны заржавеют. Лежа прямо в одежде в сухой ванной с выключенным, как всегда, светом, с последней сигаретой из пачки, он напряженно ждал в абсолютной тишине. Наконец он склонил голову, печально и мрачно улыбнувшись: теперь он знал причину ночных звуков. Откуда-то снова раздался знакомый скрежет — скрежет чьих-то ногтей по кафелю. Леня дождался, когда он ненадолго утихнет, и заскреб стену в ответ.