Чёрный лотос

Его принесли в Пристань Лотоса ранним утром. Он жался к отцу, как маленький раненый лягушонок — очень напуганный, с холодными лапками; он был пугающе худой, настолько худой, что Яньли могла видеть, как ходят под кожей его косточки. Едва увидев это трясущееся чудо, Яньли поняла — она будет его кормить. Яньли пока ещё не умела готовить достаточно сносно, пересыпая в еду то сахара, то специй своими щедрыми руками, но она старалась, она любила готовить. Готовка, в отличие от заклинательства, давалась ей не так плохо. Матушка не одобряла увлечений дочери и бранила за недостаточное усердие с мечом. Яньли это почти не трогало: матушка слишком многим и слишком часто была недовольна, чтобы на это стоило обращать внимания. Вот, например, она была недовольна Вэй Ином. Она смотрела на него, как смотрят на противную уличную крысу или блохастого кобеля — и даже то, что у Вэй Ина правда были блохи матушку не извиняло. Яньли полюбила нового братика сразу, не за что-то — просто отец принёс его и сказал «теперь это твой младший брат». И Яньли поверила. А разве можно не любить брата? Разве не любила Яньли А-Чэна ещё до того, как он появился из живота матушки? Вэй Ин тоже полюбил её заочно, он сразу улыбнулся ей, сразу назвал шицзе. Он не смеялся над ней за неспособность к заклинательству, он пробовал её блюда, он позволял заплетать себе косички и щипать за щёки. Когда Яньли узнала, что у него нет игрушек, то сразу принесла ему все свои. Вэй Ин был лучше любой куклы, которая у неё была, с ним можно было по-настоящему пить чай, говорить; он был очень тёплым в её объятиях, он целовал её в щеку и никогда не вырывался, как это делал А-Чэн. А-Чэн, разумеется, тоже любил её, но Вэй Ин был другим. Вэй Ин хотел играть с ней, Вэй Ин всегда с радостью уделял ей время, даже если это означало часами сидеть рядом, пока она вышивает скучный цветок на ткани. Вэй Ин был словно солнце, и Яньли не понимала, как это не видят другие. Он ведь со всеми был хорошим, не только с ней. Он улыбался матушке, даже когда его бранили, тянулся к А-Чэну всем собой, звал играть. Вэй Ин не был виноват, что со дня его появления в Пристани всё больше тяжелел воздух и матушка с отцом ругались. Это было похоже на ударный летний ливень, застучавший вдруг, большими каплями, не желающий ждать, пока люди укроются. Яньли терпела и старалась прятать братьев от гнева матери, ставшим всё более страшным и беспричинным. Яньли казалось, что уши начинают болеть от криков, что Цзыдянь на тренировке ударит не рядом, а по её ногам. Что мама ударит А-Ина. Ночью Яньли снилось небо, расцвеченное стайками ярких фонариков, баханье салютов и отец, целующий под огнём их света незнакомку в запылёных одеждах, с тёплым смехом. Потом фонарики падали на землю, поджигая всё, и Яньли просыпалась с нервными всхлипами, ощущая фантомные ожоги на теле. Яньли не пускала А-Ина от себя, как заботливая мама-утка. Боясь, что это заденет А-Чэна, Яньли таскала за собой и его, хотя, кажется, гнев матушки грозил ему пока меньше всех. Таким образом, они почти не разделялись в течение дня, А-Чэн даже стал немного привыкать к А-Ину, Яньли собой гордилась. Гроза разразилась внезапно, побив все плоды спокойствия, которые Яньли так трепетно выращивала. Отец принял А-Ина в семью, дав имя Цзян и признав своим сыном. Яньли, вымученно улыбаясь, сказала: «Как здорово! А-Чэн, теперь у тебя есть братик!». Она надеялась, что её братья ещё малы, чтобы понять всё значение произошедшего. Матушка впала в искажение ци следующим утром. Яньли легла спать в комнате братьев, мучимая неясным страхом, и проснулась на рассвете, когда под тяжёлой поступью матушки заскрипели доски. Удар хлыста, предназначенный А-Ину, рассёк Яньли от груди к животу, закричали разбуженные мальчишки. Яньли не знала, где взялись силы броситься на мать, завопить, прося позвать отца, сознание погасло очень быстро. Следующим, что она помнила, была её собственная комната и тяжесть тельца А-Ина в ногах. Он спал прямо на ней, поверх одеяла, предусмотрительно сползя куда-то к лодыжкам, чтобы не задеть рану. В Яньли всё сжалось от нежности, и она заплакала. Пришёл лекарь, поняв, что юная пациентка проснулась, чуть позже прибежал и отец. Он целовал её во влажное лицо, гладил по волосам; Яньли, не привыкшая к такой ласке от этого человека, плакала ещё сильнее и жалась к его груди. Ещё всхлипывая, Яньли наконец набралась сил спросить о матушке и А-Чэне. Отец сказал, что они отбыли в родительский дом матушки, в землях клана Юй; Яньли была оставлена, поскольку после удара Цзыдянем металась в жару. Лекари крайне не рекомендовали перевозить или даже переносить молодую госпожу на мече, а, главное, вырывать из-под их бдительного ока. Это было верно — в Юньмэне лекари были лучше, чем в клане Юй, значит и Яньли было лучше здесь. Даже так, Яньли не могла отделаться от чувства брошенности: матушка оставила её. Пусть удар Цзыдянем точно был не смертелен, и матушка лучше всех должна была это знать, что-то сжимало горло Яньли, заставляя ударяться в истерику по-новой. Отрезвил плач А-Ина: проснувшись, он тоже стал всхлипывать, глядя на сестру. Яньли устыдилась, отёрла щёки рукавом и потянулась его обнять. Прежде, чем прийти в себя, оказалось, Яньли проспала неделю. А-Ин очень переживал и не отходил от сестры. В слезах, он сообщил ей, что это его вина, что отец не должен был приводить его, что он сразу-сразу уйдёт, когда А-цзе поправится. Яньли возмутилась и сказала, что будет тосковать по нему каждый день и попросила не оставлять её. Отец смотрел на них нежно и очень тепло. С появлением А-Ина в Пристани, отца будто отпустил некий дух мороза, живший в нём, сколько Яньли помнила. Раньше отец, как будто был здесь и ещё где-то далеко, ещё с кем-то, кто не матушка, не А-Чэн, не Яньли; он мог вдруг застыть, замолчать посреди разговора и печально посмотреть куда-то вдаль; он забывал, когда поженился с матушкой, забывал, как зовут любимую собаку А-Чэна; забывал, какая еда нравится Яньли. Это было мелочами, это было даже нормально для многих родителей, супругов; не для внимательного к мелочам и к людям отца Яньли. Яньли казалось, что однажды отец забудет, что у него вообще есть дети и жена, и возможно тогда станет счастлив. Его мечтательное лицо в моменты забвения говорило о том, что он не только думал о тех, кто не здесь — он хотел быть не здесь и сам. А-Ин изменил всё. Оттаяв после долгих холодов, отец катал А-Ина на плечах, целовал в худые щёки, справлялся об успехах в учёбе, играл, когда выдавалось свободное время. С А-Ином, отец словно заметил и полюбил Яньли, куда сильнее, чем это было раньше. Её вышивка и готовка вдруг стали предметом живейшего интереса и похвалы, а неумение владеть мечом получило новую, отличную от матушкиной, оценку. Однажды отец позвал Яньли к себе и осторожно спросил: — Милая, ты хочешь овладеть заклительским искусством? Если эти уроки тебе в тягость, можешь отказаться. Ты дочь семьи Цзян, ты можешь позволить себе не быть заклинательницей и даже женой, если того не хочешь. Однако, — отец мягко заправил прядку волос за ушко Яньли. — …я бы всё-таки хотел, чтобы ты научилась защищать себя. Что думаешь? Я не прошу у тебя стать лучшей, навыков обороны достаточно. Яньли огорчённо склонила голову: — Я понимаю, отец. Я бы хотела уметь сражаться. Я старший ребёнок в семье и я бы хотела быть той, кто может защитить своих братьев. Только боюсь, это невозможно. Мне стыдно, что мои способности к заклинательству так скудны. — Тебе не за что извиняться и, я думаю, не о чем горевать. Не каждому по руке меч, хлыст, ядовитые спицы. Если ты не против, я начну искать тебе более подходящих учителей и дам позаниматься с самыми разными видами оружия. Согласна? Яньли кивнула. С этого момента ей не давали и дня продохнуть в череде разных, исполненных мудростью, лиц и лавок, где на стенах висели страшные железные конструкции и совсем уж непонятные штуки. Яньли не могла сказать, что достигла особого успеха в этом танце разнообразия: единственным человеком, привлёкшим её внимание, был пожилой мастер ядов. Оказалось, что готовка ядовитого отвара и готовка обычно супа в корне имеют не очень много различий. Особенно Яньли понравилось учиться маскировать странный привкус в еде. Яньли выучила столько специй и приправ и научилась их так хорошо соотносить, что качество её обычной готовки возросло в разы, что не могло не радовать. Изготовление ядов также давалось ей сносно: она легко запоминала пропорции, нужные травы, терпеливо сидела за ступкой, потом перед миниатюрным кипящим котелком на ножках, ожидая готовности. Однако, она не могла представить, как действительно даёт отведать кому-то результаты своих усилий. Когда мастер дал съесть натёртое ядом мясо уличной собаке и она, исходя пеной и дёргая лапами, умерла у них на глазах, Яньли почти стошнило. Такими же неоднозначными, как уроки приготовления ядов, были и отношения в семье. Отец тепло обращался и с Яньли, и с А-Ином, уделяя последнему лишь чуть больше внимания — но А-Ин был младше и ему приходилось тяжелей, так что это было понятно и не обижало. С отъездом матушки и её служанок, отец позволял своим детям гораздо больше, в том числе иногда спать с ним в одной постели, засыпая под его красочные истории о приключениях кого-то из предков Цзян; за завтраками, обедами и ужинами стало веселей, никто не делал замечания о манерах, о некрасивости речи, когда рот набит едой. Яньли и А-Ин наперебой рассказывали отцу о какой-то ерунде, которую через годы Яньли не удастся даже вспомнить. В праздники отец гулял с ними до ночи. Яньли до глубины души поразило, когда их серьёзный отец нацепил карнавальную маску и дурачился, изображая хитрого лисьего духа. Яньли и А-Ин хохотали на всю улицу. Вместе со всем этим, с отцом, с плеч, которого теперь, казалось, упал тяжкий груз, Яньли чувствовала, что ей самой что-то давит на грудь, будто её обнимает дух-мар. Время после занятий, за несколько часов перед ужином, которые давалась детям для отдыха и игр, Яньли всецело посвящала А-Ину. Отец, хоть и проявлял теперь к детям больше внимания, слишком часто был занят делами ордена, так что Яньли чувствовала, что именно она должна смотреть за братом. Конечно, при нём всегда был штат воспитателей и учителей, но А-Ин слишком легко от них сбегал. Он мог вдруг уйти на охоту в лес или в город, играть с местными детьми. Яньли, не желая терять доверие брата, сбегала вместе с ним, никому не рассказывая. В складках платья она всегда носила сигнальный фейерверк, чтобы, если что, позвать на помощь. Однако, в один из таких часов, А-Ин не сбежал, а повёл Яньли в комнату каллиграфии и попросил помочь написать письмо А-Чэну, сказав, что очень скучает. Яньли скучала тоже. Матушка писала им письмо лишь раз с момента отъезда в Мэн Шань Юй, справляясь о здоровье Яньли. Остальные письма, которые Яньли отправляла матушке и А-Чэну, в которых рассказывала, как они с А-Ином и отцом тут живут, оставались без ответа. Яньли пыталась спрашивать у отца: от её вопросов он мрачнел, поджимал губы и становился похожим на себя прошлого. Однажды Яньли случайно застала его в комнате А-Чэна, с убитым лицом сжимающего его первый деревянный меч. Их счастье в Юньмэне имело какой-то противный, горький привкус, который невозможно было замаскировать. Где-то через два месяца, отец взял Яньли и А-Ина на руки и они полетели в Мэньшань Юй; со смешком, отец привязал к поясу и мешок с печеньем, приготовленным Яньли — потому что проще было так, чем убедить Яньли, что матушку и А-Чэна хорошо кормят. Почему-то Яньли всегда имела сомнения о качестве готовки в любом месте, где раньше не была. В Мэньшань Юй, пока отец остался говорить с мрачной злой матушкой, А-Ин и Яньли сразу бросились к А-Чэну. А-Чэн, ощетинившимся разобиженным ёжиком отбивался от А-Ина, пока тот пихал ему в руки печенье (которое, кстати, помогал готовить). Яньли с А-Ином сговорились: когда пришли матушка и отец, они повисли на руках А-Чэна и сказали, что никуда его от себя не пустят; они заявили, что не будут есть, спать и точно что-нибудь ещё без него. А-Ин пламенно повторил свою угрозу про то, что уйдёт, если тогда А-Чэн сможет вернуться домой. А-Чэн, ещё минут пять назад куснувший старшего братца до крови, насторожился. А-Ин сказал, что, если надо, стерпит сколько угодно ударов плёткой. И даже собак пусть вернут (на этом моменте его голос дрогнул). А-Чэн шмыгнул носом и, отводя глаза, требовательно ухватил А-Ина за кончик собранных в хвост волос, вероятно полагая, что это незаметно. Яньли хихикнула. Таким образом, жизнь в Пристани Лотоса почти наладилась: матушка, вернувшись, принялась гонять адептов с новыми силами, А-Чэн и А-Ин приползали с тренировок в буквальном смысле и тут же валились в постель. Яньли, по милости отца, теперь была от этого избавлена и совершенствовала своё тело с личным учителем, а также постигала искусство приготовления ядов. Отец, до того потеплевший к Яньли, стал проявлять большую ласку и к А-Чэну. Яньли, очень боявшаяся, что этого не случится, вздохнула с облегчением: всё-таки А-Чэн был слишком похож на матушку, а с матушкой… с матушкой у отца отношения не ладились совсем, почти превратившись во взаимную ненависть. По наставлениям отца и личным измышлениям, Яньли уводила А-Чэна и А-Ина подальше, едва намечались малейшие признаки ссоры; впрочем, это удавалось не всегда и, к печали в сердце Яньли, которое обливалось кровью, А-Чэн и А-Ин превращались в некий снаряд, который спорщики бросали друг в друга, о которым говорили вместо того, чтобы говорить о себе. Матушка кричала о том, что её заботит только несправедливость к её ребёнку, его потеря статуса наследника, его недостаток внимания. Отец отвечал, что это не так, что эта матушка невнимательна к Яньли, что требует невозможного; что жестока к А-Ину без причин. Потом отец всегда извинялся перед ними и говорил, что забывается. Яньли знала, что это действительно так: словно что-то взорвалось, разрушилось внутри отца и теперь всё, что висело между ним и матушкой в молчании много лет, полилось водопадом, рискуя потопить их детей. Однажды, уставший, рассеянно перебирая волосы Яньли, прячущую лицо в его коленях, отец даже сказал: «Прости, но я правда не люблю твою мать так, как это должен делать муж», и Яньли это приняла. Ей одной отец говорил такое, её одну считал достаточно взрослой, чтобы услышать правду, которую и так видели А-Ин и А-Чэн. «Я и правда был плохим отцом для вас, не так ли?» — ещё одни слова, один вопрос, который мог быть задан только ей. Яньли предполагала, что причиной, по которой отец задумался о таких вещах, стали обвинения, кидаемые матушкой ему в лицо. И в каких-то из этих обвинений он нашёл правду. И стал лучше к А-Чэну. Или, возможно, это был А-Ин. А-Ин, который что-то сказал невзначай, А-Ин, рядом с которым отец выглядел так, будто ему вернули смысл жить. Так или иначе, Яньли чувствовала, что одновременно с тем, как улучшаются отношения между ней, А-Чэном и отцом, между родителями всё рушится окончательно и, более того, отец не желает это собирать, он не любит матушку, и она это наконец понимает, и даже хлипкий мир с тяжёлым молчанием уже не восстановим. Яньли чувствовала себя совсем маленькой перед мощным водопадом, перед огнём, которые разрушают её дом, от которых она не может спасти всех близки, потому что матушка и отец начали это сами. Яньли хотелось заткнуть уши и быть где-то не здесь.