ÁZӘM

П р е д ы с т о р и я [Наставник Ох]

      От старого Артабаза Ох не раз слышал мудрое изречение: «Терпение отворяет запертые двери». Говорил ему учитель и о том, что не следует настраивать против себя Амана, не имея прямых улик, что доказали бы вину хазарапатиша. Ведь тем самым они потеряют благосклонность царя, а значит, потеряют все. А Интаферн, покидая дворец, просил оберегать наследника и посылать ангара к нему за помощью, если возникнет какая угроза. Ждал Аман, и Ох, повинуясь совету Артабаза, также отдавал томительному ожиданию все последующие дни и, как ему казалось, всего себя.       Терпение… Мир Оха замкнули края сосуда терпения, и время уходило по капле, наполняя его и серебристо вздрагивая о высокие стенки. В чуткой тишине сердца гремели ошеломляющие отзвуки бесконечных споров с наследником, поручений государя и просьб царицы, неизбежных встреч и учтивых поклонов Аману протестующе негнущейся спиной. Сердце глохло в этом множестве звуков, но настоящая гроза чувств наступила гораздо позже — спустя мгновение после того, как еще не остывший след замыслов Вашти Ох прочел в распахнутых от ужаса глазах Харбоны.       — Отдай мне это, — мертвым голосом приказал наставник принца.       Тычками и угрозами припечатанный к стене коридора евнух старался не показывать ему, как кромки и углы черных век испепеляет трепещущая влага. Безмозглый толстый скопец с душой теленка — на язык Оха просились все грубые слова и проклятия, которыми он в мыслях честил Харбону, но какой в этом прок, если их услышит не та, что распростерла над ним свою властную руку, равняя себя с богиней. В конце концов, этот евнух тоже жертва мести за горести Вашти, пусть неразумная, запуганная и доведенная царицей до безумной решимости, но жертва.       — Ч-что я должен отдать, г-господин? — заикаясь, изобразил удивление Харбона.       — То, что прячешь за пазухой да в покои к госпоже нести вздумал. Отдавай немедленно!       — Я не… я ничего… Ложь это!       Харбона затрепыхался пойманной птицей, испуганно озираясь в ночных потемках, но молчаливые статуи возражали ему неподвижным созерцанием и отлитым мастерами бездушием. Ох спиной чувствовал эти взгляды золотых львиц и священных вавилонских человекобыков, что повторяли взоры Вашти, равно как она была продолжением их застывшей природы. И каменной рукой держала дворец, вынужденный считаться с ее влиянием.       — Харбона, не советую меня злить. Я видел, как ты это прятал, и знаю, о чем на самом деле царица просит тебя. Что она придумала на сей раз? Говори, если тебе дорога твоя ничтожная жизнь! — Ох схватил евнуха за грудки и с силой приложил о глазурованную картину на стене. Тот едва сдержал слезы, выдыхая слабым вскриком в белый капюшон, намотанный на его рот.       Одумался слуга быстрее, чем ожидал Ох: боль грозящей расправы выдрала из него стойкость, как тщедушный сорняк. Руки Харбоны безудержно тряслись, пока извлекали из кармана туники оберегаемый секрет, и вот в бледных переливах огня блеснула медь небольшого, длиной с ладонь, сосуда. Форма его имела человеческий образ, голова закруглялась горлышком, принюхавшись к которому, Ох уловил резкий горький запах.       — Царица не пожалела золота на сильфий, так ведь? — хмуро изрек наставник, в упор посмотрев на Харбону. — Руки бы тебе оторвать с ушами за то, что ты делаешь, дэвовский прихвостень! Сколько тебе лет? Семнадцать или восемнадцать, помнится, и взрослый ты уже. Так скажи мне, Харбона, как разумный возраст с такой дуростью может сочетаться? А если бы тебя поймал не я, а царский страж или хуже того — Аман-хазарапатиш?       С тупой робостью молодой евнух понурил голову, молча снося шквал ругательств.       — О чем еще госпожа тебя просила, что сказала? — наседал Ох, уже совсем не жалея негодника. — Харбона, в глаза мне смотри! Что головой мотаешь? Не хочешь говорить, значит… Сильфий я заберу, а ты ступай к царице и принеси ей вместо средства розовую воду. Но помни: никому ни слова о нашем разговоре. Для твоего же блага пускай госпожа думает, что ты выполнил ее поручение.       — А если она узнает всю правду?! — слуга разразился плаксивым возгласом и, совершенно раздавленный страхом, тихо зарыдал. — Добрый, честный господин, помилуй, если мидийская жена родит государю сына, царица велит удушить меня пеплом! Несчастная моя голова… Она ни за что не простит мне обмана, не будет мне покоя во дворце. Пожалуйста, господин, я человек подневольный, делаю то, что мне велят!       Крепкая рука Оха снова сжала длиннополую тунику Харбоны и вдавила того в рельеф стены, пресекая бессильные попытки сопротивления.       — Вот и делай то, что я приказываю, дурень! Если задумка царицы раскроется, твоя голова первая полетит с плеч. Она не будет спасать тебя, а прикроется тобой, как щитом. Ненависть царя на тебя падет. Харбона, еще хоть раз ты принесешь госпоже сильфий или яд — на смерть себя обречешь! Или забыл, что во дворце повсюду глаза и уши Амана? Ты и царица с наследниками зависите от благополучия мидийской супруги. Стоит ей нашептать слово хазарапатишу, и он вас в пыль перетрет. Будь осторожен с этими людьми.       Терпение… Отпустив растерянного евнуха, что обещал исполнить его повеление, Ох вдохнул ровнее, втягивая чадящий жар факелов, с которым в груди распускалось мягкое чувство не то жалости, не то смирения. Но чья-то рука будто бы потянулась к той затаенной чаше, содержавшей в себе весь его мир, обхватила ее ободок и склонила тягостное содержимое к краю. И первая крупная капля — этот непонятливый скопец Харбона, вылупленными глазами смотрящий на Оха, — соскочила вниз, разбившись о землю.       Но оказалась не единственной.       Нет, капли не уходили одна за другой так же, как появлялись в его чаше — Ох все терпел, каждое мгновение думая, что дошел до последних пределов выдержки, ожидания и здравого смысла. Пределов его сердца и разума, выпаленных необъятным пожарищем боли. Но в желтый, неотличимый от цвета неба день, когда Интаферн вновь посетил дворец, Ох увидел, как заблуждался по поводу своих сил. Он тогда дошел до предела, когда дни горького смирения, недели терпения и месяцы злых предчувствий, будто вино, выплеснули на него из чаши. Окатили с ног до головы дрянью напрасных надежд.       — То есть как она приказала тебе убить Амана?..       — Я полагал, для тебя не тайна намерение великой царицы.       Интаферн смотрел на него глазами, полными ледяных, режущих кожу вод, а Оху только и оставалось, что беспомощно прятать от друга свои в злости на себя, на Вашти и на глиняную табличку, которую держал в руках, перечитывая каждую строку из ее послания в Арбел. Эламским письмом в той выведено требование явиться Интаферну в Пасаргады.       — Нет, я ничего об этом не знал. Как видишь, князь, госпожа не склонна рассказывать мне о своих намерениях. О том, что происходит с ней во дворце, я узнаю через ее прислугу.       Вернув табличку Интаферну, Ох обратился строго задумчивым лицом к широкой тренировочной площадке, в конце которой в здоровущей куче листьев резвились наследник со своим шестилетним братом. Низам и Шараман занимались боем на палках, но стоило молодому наставнику отвернуться, как игра, скорее похожая на возню в земле, поглотила их. Низам опрокинул брата. Потешный фонтан листьев взорвался над головой Шарамана, сухо шурша и танцуя снопом желтых, алых и зеленых огней. От безудержного детского смеха самый воздух лопался, как настенная краска.       Незаметно для всех шалость уступила издевательству, и малыш Шараман сдался на милость Низама. Тот резко выкрутил ему руки, и угроза переломать их, последовав за этим, нещадно взодрала Оха, словно лемех почву. В царском гнездовье боги до того несправедливо распределили норов земных владык между их потомками, что кроткий Шараман за себя постоять не решится, а Низам подобно волчонку — если уж вцепится, то покуда не задушит.       — Господин Низам, сейчас же отпусти брата! — прикрикнул наставник, грозно возвышая голос. — Он вдвое меньше тебя, ты едва не забьешь его! Уберите, что разбросали здесь, и возвращайтесь к матери. Живо.       Наследник поднялся на ноги, оттолкнув от себя плачущего принца, но только затем, чтобы с обидой заявить Оху:       — Он не смеет поднимать на меня руку! Я — старший сын царя и преемник его! Ты должен объяснить Шараману, как ему вести себя со мной, не то он забывается и мнит, будто равен мне. Я показал ему, что это не так! Скажи ему, что я прав, Ох, скажи, что по закону нет никого важнее меня после царя.       — Подойдите оба ко мне, — Ох поманил братьев рукой, и они, отряхнув сухие листья с одежд, остановились в двух шагах от них с Интаферном; наставник присел на колено, чтобы смотреть своим воспитанникам прямо в лица, и у Шарамана оно залилось заревом стыда, а у Низама напряглось оскалом досады. — Что такое? Сегодня я не узнаю вас, принцы, Аэшма-дэв обуял ваши сердца! Разве можно достойным персам гневаться и драться, как бесчестным кочевникам? Ваше счастье, что этого не видели государь и ваша мать, но никогда — запомните как следует, ясно? — никогда ни между собой, ни в присутствии слуг и царственных гостей не заводите ссор, о которых придется пожалеть.       — Я не буду, Ох, обещаю, — жалобно хлюпнул носом Шараман. — Прости нас…       Раскаяние, вызванное в нем, смягчило жгучее недовольство наставника, растрогало, обезоружив перед непоседливыми орлятами, так что Ох обнял их за плечи и притянул к себе, как родных. И тягостно молчал, с плотно сжатыми густыми бровями и разбитый упреком совести: как бы маленькие принцы его ни огорчали, как бы себя ни повели, его гнев из-за Вашти не может перекидываться на детей.       — Не успеете оглянуться, как повзрослеете, и в зарю нового года, в священный день Новруз, войдете повелителями. Но друг другу оставаясь братьями, — с улыбкой глядел на воспитанников Ох. — В бессильной старости отца вы послужите ему опорой, бремя и невзгоды его по-братски разделив, пополам. Вы, мои юные владыки, сыновья солнца и луны, царей властители, лишь братские узы, которым вы будете верны, сохранят и возвеличат Персидское царство, уподобив его божественному. Господин Низам, послушай. Став государем, ты будешь нуждаться в Шарамане как ни в ком другом: он будет твоими глазами и ушами во всех твоих делах, великим сатрапом и первым из советников. Нельзя отталкивать от себя близких, они — твои крылья, гордый орел.       Наследник уткнул взгляд в землю сраженным копьем и сердито посопел. Для него, привыкшего громко доказывать свою правоту, такое послушание уже принималось Охом за подвиг.       — Господин, — проникновенно обращаясь к принцу, пришел на помощь князь Интаферн, — ты вспомни, что у досточтимого Артабаза, наставника вашего отца, семь сыновей, и каждый из них печется о другом, как о самом себе. А Ох стал им восьмым братом. Одинокости же сопутствует твоя беззащитность.       Ощутив на плече руку друга, Ох немного приободрился. Кружили в памяти листьями осени серые призраки давних лет, погибших в войну с мидийцами отца и матери, сиротства, но он легко и мимолетно созерцал их, как истертые картины, не заглядывая ни в одну. Былое выцвело, помутнело, вытолкав Оха из скорби, миновала детская пора, и миновала с ней печаль.       — Поразмыслите над тем, что вам сказали, — продолжал Интаферн, взлохмачивая волосы Шараману. Малыш взвизгнул от смеха, затевая игру с молодым князем, но Низам, еще насупленный, подхватил брата под руку и, не прощаясь, поволок к жилому дворцу.       Ох хотел бы всегда помнить принцев детьми — чтобы в его душе до последнего мига жили веселые и беззаботные орлята, до которых пока не добралась материнская жадность. И не мог отвязаться от дерущей горло мысли, что однажды Низаму и Шараману предстоит разделить с ними тяготы междоусобных войн. Персы и мидийцы, такие, как Аман, и такие, как Вашти, со времен персидского восстания и похода грозного владыки Куруша на Мидию не собирались прощать друг другу старых обид.       — Глядя на наследника, я начинаю понимать, что царица кое в чем права, мой друг.       Тишина угасла, пойманная шелестящей листвой дубов. Признание Интаферна дуновением осени разлетелось над безлюдным двором и каменной площадкой, вызывая по коже мурашки страха. Страха, что скалился в спину, зудел в висках и затылке, вынуждая сердце гнаться быстрее — до одури быстро. Почти не скрывая чувств, выдыхая, будто в приливе дурноты, Ох обратился к князю Арбела:       — Вашти права?.. Интаферн, о чем ты таком говоришь?       — Принцы вырастут, Ох, — отрезал тот, смахивая темно-русые пряди своих волос, что ветер хлестко бросал ему в лицо. — Вырастут, и наша с Аманом война ляжет на их плечи, а ты заставишь еще юнцов убивать их мидийских братьев, с которыми из жалости не справились мы. Низам и Шараман поднимут оружие против Мидии, что сама ополчит на них руки своих воинов. Многие погибнут, схлестнутся армии… Но мы можем предотвратить это сейчас, пока потомки Амана не научены держать меч. Ослабить Мидию! А как — ты сам видишь, что возможно всего одно решение.       — Я не обагрю руки кровью беззащитных детей! И ни тебе, ни царице не позволю! Представ перед Митрой у Моста Суда, что я скажу ему? Правду ли? Но что это за правда такая, когда воин чести губит малолеток, которые ничего, кроме своей колыбели, не ведают?       Прав, во многом прав Интаферн — злился Ох не на друга, а на себя, и перед сознанием его, расколотым их ужасной будущностью, представал день, когда выросший наследник, все чаще останавливая взор на мидийских братьях, придет к нему за ответом и задумается: «Я должен их убить. Иначе они убьют нас. Это так, учитель?» И Ох согласится с Низамом, ради спасения сыновей Вашти даст свое безжалостное, обреченное и плавящее, как ее взгляд, нутро согласие. Станет орудием ее воли, орудием безумной войны, что прокляла их всех.       — Они все равно погибнут, не теперь, так после! — Интаферн говорил как есть, обрекая его на казнь выбором. — Если не мы сделаем это, то придется наследнику, ведь они не склонятся перед ним. Я знаю твои чувства, мой друг, но тебе не спасти этих детей. А спасешь их — потеряешь царицу и ее принцев. Мы не в силах загадывать наперед, но какой бы ни была воля Ахура-Мазды для будущего, нам стоит остеречься. Ох, — понизил голос друг, прожигая его смеющимися льдинками глаз, — я же давно тебя знаю, женитьба нисколько не смягчила твоей привязанности к Вашти. Ради нее ты способен на все, даже если над тобой стоят боги, осуждающие любое твое деяние.       Порывисто смахнув с головы войлочную тиару, Ох смял ее в пальцах, будто это могло унять текущую внутри боль и успокоить расшибленное о ребра сердце. Честный перс на его месте взбунтовался бы, противясь мысли о служении людям наперекор всеведущему Ахура-Мазде, но Ох лишь передернул плечами, отворачиваясь. Его супругу, младшую дочь Артабаза, звали Пармис, и за два года, что перед богами и людьми они считались мужем и женой, она ни разу не жаловалась на него, ни о чем не просила, не ждала, что Ох полюбит ее. «Наш союз был угоден моему отцу, но я не хочу требовать от тебя любви, что принадлежит не мне. Ты можешь доверять мне, как близкому другу, и увидишь — я никогда не подведу тебя. Я того стою, поверь», — говорила Пармис, все понимая, но ничего не могла изменить.       — Без твоего ведома и согласия я Амана не трону, — как мог спокойно обещал Интаферн. — Но ты подумай. Не избавимся от него и его племянников, потом будет поздно что-либо затевать. Как и оплакивать людей, которых потеряем.       — Ты просишь смерти безвинных, я же не могу этого допустить, — глухо повторил Ох, комкая тиару и негодующе глядя на друга, молясь, про себя, за себя и за них всех, вспоминая наследника и младшего принца, их братьев, которых не учил, но ни разу не желал им злой участи. — Мне нисколько не жаль Амана, но дети! Мы не просто покончим с ними. Мы зальем их кровью наши души!       — Если бы Амана так же, как тебя, мучили угрызения совести. Но о его милосердии речи не идет. Помнишь, что он сделал с Аградатом?       — Дай мне ее письмо, — поперек возмущенной реплики попросил Ох, забирая у князя табличку. — Я поговорю с ней еще раз и постараюсь убедить обойтись без кровопролитий. Править нужно разумом, а не жестокостью. На Амане убийства и подлости не прекратятся, а умножатся: после его исчезновения возмутятся другие мидийцы, распустят слухи. Его брат Фраорт станет мстить.       Незадолго до приезда Интаферна, порываясь увидеться с царицей и добиться объяснений ее замыслов, Ох прислушивался к молитве, что распирала его грудь и тревожно металась там, где жили чувства: «О боги, стражи правды, послушания и добра, смилуйтесь, шепните мирный исход». Но сколько ни обращай глаза к всемогущим и далеким небесам, а наставления в них себе не вычитаешь, будто высеченные в золоте письмена. Боги предоставили Оху разбираться во всем без их мудрости, и пока он слабо представлял, как образумить Вашти и оградить принцев от нее самой. Чтобы ее ненависть не обернулась для них бедой, он наступал себе на горло, пренебрегая священным законом правды, но некоторые вещи держал при себе, когда Вашти спрашивала о Низаме и мидийцах.       Она скрывала от него не многим меньше, как выяснилось теперь, и только редкий случай мог поведать Оху о ее бесчинствах. Казалось, глубокий, опасный и непредсказуемый омут ее желаний затягивал любого, кто подбирался к нему, забывая об осмотрительности, но ближе всех не по своей вине оказался наследник.       Наверное, Ох окончательно пришел в себя на царской охоте, когда под уходящие капли терпения отвел Низама к шатру и, усадив в кресло, посмотрел в бесстыжие, горящие восторгом глаза принца. Низам ехидно осклабился, вызывая у Шарамана, что пришел с ними, глупый детский смех:       — А еще говорят, мидийцы, точно степняки-са́ки, прекрасные наездники и стоит им коням в глаза заглянуть, как те становятся спокойными!       — В этом нет ничего смешного, — осадил учеников Ох. Ощущаемое им не имело слов.       Шараман потупился и притих от его резкого взгляда, как смиренный конь из тех, которых упомянул старший брат. Низам же стянул лисью шапку и отряхнул мех от белых пушинок первого снега, не обращая на Оха никакого внимания. Упавшая с лошади мидийка заботила наследника не сильнее прочих мелочей, так же как и то, что в порче конской сбруи, которая привела к несчастью, наставник подозревал его.       — Хвала Ахура-Мазде, госпожа не расшиблась насмерть и стража была рядом, но вам не пристало радоваться чужому горю. Я не потерплю насмешек и злословия от сыновей нашего царя. Будьте достойны той милости и владычества, коими вас отметил мудрейший бог!       — Да хоть бы и расшиблась, что с того! — небрежно отозвался Низам, отмахиваясь от Оха и нахлобучивая шапку обратно. — Ее не жалуют во дворце, и она не госпожа вовсе. Мама из-за нее не поехала с нами на охоту. Не было бы этой мидийки, и всем было бы лучше.       — Господин, почему ты уверен, что от этой женщины нужно избавиться? — Ох наклонился к наследнику с вкрадчивым шепотом. — Что тебя так расстраивает?       — Мама этого желает, — так же тихо вымолвил Низам, а мигающие угли глаз уставились на Оха, понемногу занимаясь огнем ярости.       — Матушка просила тебя об этом? Чтобы ты перерезал подпругу у лошади госпожи? Из-за твоих проделок высекут и изгонят конюха, никому и в голову не пришло подумать, что это не его провинность, а твоя.       — Никто меня не просил! Я сделал это сам. Ради мамы.       Позже, защищенный Охом перед царем и хазарапатишем, конюх избежал несправедливого наказания, но о мщении наследника разговоров не поднималось, и на том о происшествии решили забыть. Арксам, невзирая на свое благоволение к сыну, не принял бы подобное баловство равнодушно. А баловство ли ребенка или умысел царицы, то уже изводился сомнениями Ох, в то время как на смену дням ожидания приходили дни непокоя. Павильоны дворца возвышались над ним неусыпными стражами памяти и темных призраков прошлого — делались будто выше и выше, подпирая стальное небо Пасаргад. И глиняная табличка, то письмо, что он взял у Интаферна, наконец положила предел долготерпению Оха. Они не условились о встрече, как делали прежде через евнуха, но пришлось настоять, чтобы Вашти приняла его без промедления.       — Рада видеть тебя, благороднейший, — она приветствовала его в небольшом павильоне, отведенном для летнего отдыха, запахнувшись рысьей накидкой, в которой прятала замерзшие руки. В такт твердым шагам царицы позвякивали драгоценные камни и монеты, вплетенные в темный шелк ее волос. — Отчего такая спешка? Что ты хотел сказать мне?       — Я хочу, Вашти, чтобы имя Амана служило тебе предостережением! — запальчиво объявил он. — Узнаешь это послание?       Она опустила глаза на протянутую табличку, затем снова подняла на Оха, и ее лицо, нисколько не задетое чувствами, замерло в полном безразличии. В наставнике гадко шевельнулась мысль о том, что каменные грифы, следящие за ними с капителей колонн, и позолоченные львы в зале приема и то смотрели благосклоннее.       — Как так вышло, что мое письмо попало к тебе? — задушенный голос Вашти хлестнул бичом раздражения.       — Это неважно, я говорю о его содержании и твоем приказе князю Интаферну. Значит, так ты решила одержать победу над мидийскими племенами? Убив царского хазарапатиша? Ты, кажется, запамятовала, госпожа, что Аман возглавляет тысячу лучших солдат Персии и крайне редко покидает дворец и город без веских причин. Он находится у всех на виду и не отходит от государя. Наши действия вызовут подозрения у царя, не говоря уже о мидийской знати.       Царица скрестила на груди руки, рассерженно тряхнув головой, и всего на миг ему представилось это знаком вышедших из-под подчинения упрямства, боли и ярости. Но всего на миг, пока гнев, бурля у нее в жилах, не застыл вновь, образовавшись в камнеподобную твердь.       — Я ждала, сколько могла, Ох. Пять лет назад я доверила тебе важное расследование. Но ни ты, ни Артабаз не доказали, что гибель Аградата — кровавое пятно на совести благочестивого Амана. И после вы тоже ничего не сделали. Этот змий становится ближе к моему брату, и я не собираюсь ждать, когда он сгубит моих сыновей. Мой долг — освободить нас от власти чужаков и подавить их заговор. Я сделаю это их же оружием: обманом, — каждое слово, каждое обвинение и клятва, подступавшие к губам Вашти, отталкивали Оха от нее невидимой силой. — А когда мой сын займет трон, мидийцы будут опасаться его могущества, так же как опасались непобедимого Куруша, и запомнят, что по единому слову царя может слететь половина мидийских голов!       Еще одно поражение, очередная стрела, выбившая из него дыхание и пропоровшая до оперения. Годы, что Ох знал ее с юных пор, и свою невозмутимость Вашти сожгла, превратив в ничто. И не успел он поймать момент, как совершенно неузнаваемая, насквозь чужая для него и окостенелая в своей злобе, она исчезла в тенях невысказанного прошлого и била оттуда с острым трепетом перед следующим ударом. Он впервые видел Вашти такой: ни волоска прежней и некогда понятной ему возлюбленной в ней не уцелело.       — Знаю я достаточно о твоем всесильном оружии! — вскипел Ох. — Знаю, как ты подговариваешь Харбону покупать сильфий для мидийской госпожи, как травила ее черной беленой, солгав лекарю. Да, Вашти, мне известны твои методы. И известно, что принц Низам, наслушавшись твоих жалоб, затеял убийство! — повысил тон наставник. — Ты так погрязла в своем обмане, что способна не заметить, как настроишь государя против наследника.       — Я ничего не говорила Низаму. Я еще не выжила из ума, чтобы рассказывать ему о своем страдании, и не меньше твоего дорожу его дружбой с царем.       Он подобрал сухие и резкие отголоски ее искренности, помолчал мгновения, ничтожные, как годы, которым верил, и горько возразил:       — Твой сын давно не маленький, ему почти десять, и он ясно понимает твое настроение. Ради мудрых богов, будь же разумна, Вашти! Не давай Аману повод навредить тебе и принцам. Подумай о детях.       — А я и думаю, Ох, — грубо возразила царица. — Ты как-то сказал, Аман что-то подливает в напитки Арксама, и эта отрава заставляет брата менять назначенные решения в пользу мидийца. Ты не в первый раз подозреваешь его, но правда это или нет, нельзя медлить и искать подходящего случая разоблачить Амана. Мы никогда не добьемся над ним честного суда и незачем мечтать об этом. Мидийцев нужно истребить! И мелких змей, его племянников — всех до одного, чтобы мои сыновья были в безопасности. Но ты, верно, считаешь, что теперь тебе позволено поучать меня, великую царицу: набрался опыта и учености, не прогадал с женой, ненаглядной дочерью видного сатрапа. Пармис, — выжала из себя Вашти, насыщая ядом имя его вынужденной избранницы.       — Ты безумна. От прекрасной дочери царя царей Парсы ты дошла до кровавого изверга, оставляющего за собой кости недругов.       Царица крикнула ему что-то вослед, но, высказав-бросив свое отвращение в ответ ее жестокости, Ох развернулся и уже вышел из павильона, скрывшись за густой вуалью снега. Просторы Пасаргад наполняло унылое завывание вьюги.       Проявив в тот день неслыханное для себя мужество, одно Ох знал наверняка: проклятья, из чьего бы сердца ни исходили, не терпят, когда ими разбрасываются. Рано или поздно они вернутся к тому, кто по глупости пробудил их к жизни. Но к Вашти вернулись уже очень скоро, не позволив им опомниться. Вернулись на пике могущества, величия и богатства Персии, в то время, когда ни у кого из покоренных народов победоносной державы больше не осталось сомнений в силе персидского меча и бессмертии ее владык.       — Царская слава — это право владения землей... — из-за занавеси раздался задумчивый голос Низама, что заставил Оха повернуть на звук, минуя длинный коридор колонн и придерживая на поясе золотой акинак для тренировок. — Но я не согласен. Толкование легенды об Араше неверно. Царская слава это не только земля и мирские блага, взятые твердой рукой завоевателя. Она имеет божественное происхождение.       А потом чья-то речь, опутав липкой сетью оцепенения, остановила Оха. Он напряг слух, ловя слова, которые едва оживляли тишину зала отдыха:       — О юный принц, ты смышлен не по годам, но на самом деле эту легенду стоит понимать проще. В конечном счете слава, о которой говорят шепотом, как о сокровенной мечте, оказывается ничем иным, как борьбой за лучшую землю и хлеб, что та родит. Согласись, когда Персия поработила Мидию, она присвоила ее земли себе. Эта победа возвеличила твоего деда. А Араш выпустил стрелу, которая пролетела сорок дней ходьбы, прежде чем достигнуть другого берега Аранхи. Благодаря мастерству своего лучника арийский царь заполучил назад владения, отвоеванные кочевниками. И его слава возросла, господин.       У Оха под сердцем неприятно заскользило: с наследником беседовал Аман. «Он не сделает ничего дурного ребенку, не посмеет. Вокруг полно стражи, и слуги находятся всегда рядом».       — Ты упускаешь правду, Аман, остерегись. Царское достоинство не может быть завоевано, как пашни, люди или скот. Боги ставят государя над народами, он первый среди равных. Когда Манушчитра доверил исход войны Арашу, благословенный дух Воху Мана подсказал царю, как сделать особый лук и стрелы. Поэтому стрела Араша пролетела так далеко и охватила своим полетом так много земель. Небесам было угодно, чтобы половина мира принадлежала царю арийцев. Мой отец, как ты знаешь, принимал власть из рук Ахура-Мазды и Мардука.       Решительно подойдя к расшитой серебром занавеси, что вместо стены отделяла одну часть зала от другой, Ох одернул ее, представ перед учеником и мидийцем. Оба сидели на подушках, на устланных коврами полу, и Низам, скрестив ноги, потягивал сок маленькими глотками из ярко начищенного кубка. Рука Амана по-отцовски опустилась ему на плечо, как только возникнул Ох, а пряный пар расставленных на столе горячих блюд, лаская обоняние, дал понять, что они едва приступили к трапезе. Утренним занятиям бою и охоте, к которым юные воины обязательно приступали после завтрака, наследник предпочел нелепые сказки о дэвах и угощения Амана помимо тех, что он уже разделил с братом.       — Господин, я искал тебя всюду. Ты должен быть сейчас на уроке, — после поклона хазарапатишу заметил Ох, серьезно глядя на Низама. — Поднимайся, я ждать не стану. Тебе нужно отрабатывать навыки каждый день.       — Я хочу отдохнуть, во дворе мокро, — с леностью запротестовал Низам.       Огромные тучи с зимними дождями и снегом отбивали у него охоту к тренировкам и письменным упражнениям, но по настоянию Оха они почти весь лютый месяц твая́хва провели за табличками и историей, прячась от непогоды и борясь на мечах в дворцовых залах. На небе убывала молодая луна, однако и в нынешнем месяце вия́хна настрой Низама не изменился.       — Ох, тебе следует быть поласковее с будущим правителем, а то вдруг он затаит на тебя обиду, — проговорил Аман с полуулыбкой, значение которой Ох истолковал как насмешку, и холодно возразил на нее:       — Если мне не изменяет память, достойный, ты обучаешь царских детей своей благородной племянницы, и вместо того, чтобы приобщаться к твоей мудрости, они сейчас в питомнике озорничают похлеще щенков. Занимался бы ты своими воспитанниками, а то вдруг они решат, что тебе дела до них нет, и затоскуют.       Лицо хазарапатиша, еще не совсем старое, но грубое и изрезанное жирными отметинами морщин, умиротворенно разгладилось, сияя удовольствием. Уголком глаз Ох увидел вторую руку Амана, в толстых перстнях из золота, ту, что подталкивала ко рту Низама его кубок, пока принц испытующим взором обводил взрослых. Хватило доли мгновения, чтобы это действие руки и кубок раскаленным клеймом легли на сознание Оха, впечатались намертво, снова шевеля близ сердца некое мерзкое чувство.       Это просто сок? Всего лишь сок?       Низам пригубил напиток, и тогда у наставника с испугом вырвалось из самого горла:       — Полно, господин! Сейчас же встань и иди к своему брату разминаться перед боем. Твое безделье я терпеть не намерен.       — Никто не смеет указывать наследнику, что делать! — глаза принца расширились, полыхая черным гневом, и он наверняка заспорил бы дальше, если бы не получил от наставника новое предупреждение. Отставив сосуд, так что тот звонко ударился о стол, Низам вскочил с подушек и кинулся к высокому проходу, ведущему на улицу.       В этом проклятом кубке есть что-то еще.       Кубок стоял у края, неведомой злой магией приковывая к себе внимание. В красноватом свете пламени по его ребристым стенкам бродили редкие отблески далеких кровопролитных войн. Серебро мутно отражало фигуру Амана, который поднялся на ноги, расправляя шерстяной плащ и беззлобно улыбаясь. Углы его тонких губ поползи вверх, изгибая рот заточенным кривым клинком, а руки разместились на кожаном поясе с акинаком. Ох поймал себя на мысли, что и сам непроизвольно потянулся к ножнам, но вовремя себя остановил и ничем не выдал своего волнения.       — Что ж, раз ты испортил нам с наследником трапезу, я вернусь к своим делам. Желаю вам хорошей тренировки. День сегодня и впрямь промозглый. Не советую задерживаться во дворе, иначе принцы подхватят простудную хворь, да убережет их святейший творец от всяческих напастей! — помолился Аман и громко хлопнул в ладони, призывая слуг в белых капюшонах и длиннополых туниках.       Взгляд снова упал на кубок, как будто тот обладал над Охом властью божественной Анахиты, и, указывая на него кивком головы, наставник сухо спросил:       — Что это?       Глубоко посажанные глаза хазарапатиша скрыл прищур насурьмленных век.       О, тебе известно, что. Тебе и Вашти должно быть известно.       — Арбузный мед с водой, — буднично ответил Аман. Однако не позволил Оху приблизиться к столу, потеснив плечом, и, едва за занавесью показались слуги, подхватил серебряный сосуд и сам поставил его на принесенный поднос. И с той же кривой улыбкой примолвил: — Твои тревоги напрасны, мой друг. Мне и в голову не придет на виду у всех подлить наследнику престола черной белены.       Ох помертвел от неожиданности, но приложил львиную доли самообладания к тому, чтобы мрачный интерес в глазах Амана, буравящих его, не перерос в победное ликование. Ох знал, что труд мага-лекаря не пройдет для поганого хазарапатиша даром, но не ожидал, что Аман заговорит об этом открыто, как перед Раншу и Сраошей на суде богов. Наставник проследил, как слуги, нагрузив подносы нетронутыми блюдами, по очереди покидали зал, и уступил им дорогу. Кубок наследника зловеще блеснул пойманным из окна лучом дня.       — Я вовсе не сомневаюсь в твоей находчивости, достойный, — в угрюмой настороженности сказал наставник. — Ведь Аградат, да будут боги милостивы к нему в царстве вечности и света, больше не угроза твоим целям. Ты занял его место, начальника персидской стражи.       — Вместо того, чтобы голословно обвинять меня в его убийстве, ты бы лучше за принцем Низамом присматривал. Как-никак ты его учитель и в ответе за жизнь царского сына, а мало ли что может случиться с ним. Повелитель никогда не простит тебе этого… Впрочем, как и царице Вашти. Благороднейший Ох, — мидиец вежливо улыбнулся, и его глаза почти исчезли в волнообразных складках кожи.       Срок наследника ближе, чем ты думаешь. А когда смерть явится за ним, я буду ей проводником.       — Принц… Его сердце принадлежит мне… Открой мне его сердце… Я провижу в нем грядущее… Кровь от крови его отмечена огнем Куруша… Забери эту царскую кровь… Изгони ее из плоти его… До последней брызжущей искры пламени…       Пугающим эхом одиноких пустынь перекатывались по земле пески, гонимые с равнин ветром, вобравшие в себя холод дождей и высохшие под жаром солнцеликого Митры.       Как неделю тому назад, Ох заполнял ожидание догадками по поводу злосчастного кубка, и время для него попросту прекратило существовать, разделенное на встречу с Аманом и переливчатый голос, что стелился у ног, являясь из ниоткуда, и не принадлежал ни мужчине, ни женщине, ни дитю.       Порой Ох оборачивался на него, подвластный хорошо знакомому ощущению, когда из всех существующих в нишах и проходах теней человек начинает различать те, что темнее и имеют загадочный дэвовский облик. В них тонко раздавалось имя Низама, сотканное нитями удушающей ненависти, будто кто-то повторял заклятия против старшего принца. После этого наставник счел своим долгом провожать учеников до их комнат, если они задерживались допоздна на занятиях. Но в думах теней шуршало и роилось даже больше, чем в беспокойных потемках зимы, и, когда Ох подолгу оставался с ними наедине, забываться получалось лишь сном, тяжело и не сразу усыпляющим рассудок.       «Ты бы лучше за принцем Низамом присматривал. Как-никак ты его учитель и в ответе за жизнь царского сына, а то мало ли что может случиться с ним», — в его сознании, отравленном воспоминаниями, Аман прикладывает серебряный кубок к губам наследника и ставит полупустой на поднос.       В самочувствии Низама, хвала небесному владыке, особых перемен не происходило, но это ничуть не значило, что Ох мог легко расстаться со своими подозрениями, не требуя от Харбоны тщательно проверять блюда, поданные в покои царицы и детей. Как и не думать о предупреждении мидийца, прокручивая его в голове и хмуря лоб на новое утро с уже по-весеннему голубым, слегка затуманенным облаками небом и на принцев, проводящих время в парке.       Низам, взобравшись на цветущую вишню, помогал садовнику срезать больные засохшие ветви, по просьбе наставника отложив меч до более благоприятного времени. Свежий воздух и работа руками умеряли тот пыл, с которым он пришел на урок, а до этого поссорился с матерью. Что его озлобило, Низам толком не объяснил Оху и замкнулся в длительном и упорном молчании, не желая продолжать разговор.       — Ох! — Шараман, стуча сапогами по лужам, подбежал к нему. — Если у нас вместо боя уход за садом, то бой будет вечером?       — Да, мой принц. Я потренирую вас позже.       — А можно я сбегаю погляжу на черного пардука? Я быстро: туда и обратно! Пока он живой… Отец обещал из него плащ Низаму сшить.       — Господин, не огорчайся...       Заглянув в грустную рожицу малыша, Ох уже успел пожалеть, что отпускал вчера воспитанника в питомник любоваться новым зверем, приковавшим к себе детский интерес. Но наставник не договорил, так как в этот момент, разметав нежно-розовые цветки, Низам одним прыжком спустился с вишни. Приземлился на колени, уперся в землю руками и, думая, что утирает текущий с лица пот, тыльной стороной ладони размазал кровь на правой щеке. А затем беззвучно посмеялся над братом плеснувшей изо рта, густой, как жир, алой струей.       Пронзительный крик Шарамана потоками воды забился в уши и разлетелся по всему саду на крыльях испуганных птиц. Ох пошатнулся. Крик сковал тело, не давая тронуться с места, а почва ощущалась неустойчивой и выбитой из-под ног, адовой пастью, которая разверзлась под ним мгновением ранее, а мгновение спустя проглотила. И вынырнуть обратно на поверхность, карабкаясь, обдирая руки и хватаясь за эхо людского гомона и суматохи, не получалось. Наследник смотрел на происходящее — на истерику брата, на ужас Оха и слуг — с удивлением. Дворец, переполненный страстями, затаил дыхание и вслушался в смуту. Затаил и молился — кто о погибели, а кто о спасении.       Низам оглядел свои красные руки, повернув их ладонями кверху, выпачканные тунику и штаны, снова вытер лицо, стремительно бледнея, и беспомощно уставился на Оха. Вопль страха приклеился у него к глотке, забивая дыхание металлическим привкусом. Кровь пузырилась на губах и крыльях носа, катилась по подбородку вязкими полосами, и когда наследника взяли под руки — слева Ох, справа садовник — и бегом повели во дворец, полосы тянулись за ними рваными паутинами. Они словно пытались убежать от этой крови, что брала начало в леденящем душу серебряном кубке. И если бы не мучительные хрипы наследника, что едва удерживал сознание, Ох, сам не свой от пережитого, решил бы, что они волокут бездыханного мертвеца.       — Забери…       — Лекаря!! — выкрикнул наставник.       — …царскую кровь…       — Сюда!! На помощь! — подняли шум служанки царицы.       — …до последней искры пламени…       Заключение мага-лекаря, которого немедленно вызвали во дворец, ударило по Оху и царице приговором обнаженного клинка: наследник не выживет. А если боги смилуются над ним, добавил Мазар, то потребуется немало времени и средств, чтобы поставить его на ноги, и столько же, дабы восстановить ушедшие силы. Кровь лила у Низама горлом и носом, пока солнце не припало к холмам на горизонте. Прислуга носилась меж дверей с кувшинами воды и тазами, забитыми кровавым тряпьем, а брезгливая скорбь царя до сих пор колола глаза наставника, хотя Арксам покинул покои сыновей еще днем.       Желание придушить мидийского врачевателя прямо на том месте, где они говорили, Ох до остервенения заталкивал вглубь себя и слушал ведающего до конца. Ведающего, что прислуживал Аману, как дышал, ведающего, не оставившего для своего господина ни одной нераскрытой тайны в пределах комнат Вашти, ведающего, за чье искусство варить снадобья тот был призван Аманом в Пасаргады из Экбатан.       Ведающего, как приготовить яд и подсыпать в пищу принца.       — Я позаботился о наследнике, однако исцелить его не в моих возможностях. Этот недуг опасный: начался кашель, и жар усиливается, — боязно потупил очи Мазар. — Выживет господин или нет, решит воля Ахура-Мазды. Нужно молиться.       — Ты сделал довольно, чтобы ему только и оставалось уповать на милость небес, — в бешенстве изрек Ох.       Ох уехал, но вернулся в Пасаргады, едва забрезжил рассвет, спешился у Дома Врат и, по приглашению царицы, без промедления вошел в покои принцев. Вашти сидела на ложе Низама, с выпрямленной спиной, положив на колени руки и гордо вскинув на Оха черные бархатные глаза, подернутые слезами. Маленькая тиара в ее волосах золотилась, мерцая подобно бугристой поверхности кубка. Вспыхивала густо-красным, который въелся извращенно-жадной мятежностью в ее пальцы, смывавшие кровь с сына. От волнения грезилось, будто мраморный пол под Охом плавится, поднимая к лицу жар, и задушенный словами, что червями точили грудь, он молча склонился перед Вашти. Позади нее Низам с большим трудом повернул голову и слабо зашевелил серыми губами, пытаясь звать наставника.       — Госпожа, я отправил ангара с письмом в Арбел, к князю Интаферну. Через несколько дней он будет здесь, — проглоченные слова обратно вернулись к Оху. — Артабаза уже известили.       — Он умирает, — не слушая, ответила царица и одарила пронзительно-острым взглядом, который не утверждал, а гвоздем вдалбливал в него эту истину, запрещая на что-либо надеяться. — Умирает… — спрятала лицо в ладонях, сотрясаясь всем телом, и рыдания поднимались в ней с такой силой, что ломали ее изнутри и мешали связно говорить. Как помешанная, Вашти глухо и надрывно повторяла: — Его сын… Наследник… Все, что было у меня после него… Мой маленький львенок…       — Не надо говорить так, госпожа. Артабаз знает хорошего лекаря — Эйе. Он плененный египтянин из Вавилонии, служит придворной знати. Он выхаживал многих, даже безнадежно больных и тяжело раненых, значит, справится и с хворью наследника. Я доставлю его сюда, чего бы мне это ни стоило!       Его обещание возымело над ней нужное действие. Вашти сорвалась с постели принца и долго-долго смотрела на Оха с неверием, а глаза ее — две глубокие печальные бездны, окруженные подтеками сурьмы, беспокойно бегали по его сосредоточенному лицу. То губительно короткое, жалкое расстояние, которое царица оставила между ними, снова кинуло его в бешеный вихрь мук и жестоких ослеплений. Не его руки, а вся его решимость находилась сейчас в ее руках, и, если бы Вашти потребовалось, могла быть направлена на что угодно.       — Когда ты отправляешься?       — Немедленно, — с прикованным к ней взором ответил Ох.       Вашти подошла к тяжелому ларцу, стоявшему на отделанном медными листами столе, достала оттуда кожаный мешочек, где хранились монеты, и отдала наставнику.       — Нет, я твое золото не возьму, а расплачиваться буду своим, — отказался он.       — Я ничего не пожалею для своих сыновей, — мелкая дрожь стянула опухшие губы царицы. — Возьми их и заплати этому лекарю столько, сколько он пожелает, но привези его к нам. Умоляю тебя, Ох, спаси моего сына! Если египтянин так хорош, как о нем говорят, я озолочу его…       Натужный клокочущий хрип Низама пробился в их разговор, положив конец пререканиям:       — Ох…       — Да, мой принц? — наставник сел на край постели и взял холодную руку наследника.       В крепких и загорелых ладонях Оха она казалась молочно-белой и меньше обычного, костлявой на ощупь, как у замученного голодом бедняка. Образ серебряного кубка с арбузным соком пеленой налип на мысленный взор. Он стоял перед Охом словно въявь, и было отчетливо видно, как в нем отражаются всполохи огня и фигура Амана. В глубине сердца Оха с угрожающей быстротой закипало то, что вело его в Вавилон за целителем. Жгучая ненависть к мидийцу.       — Я слышал его опять… того демона… Чем я слабее, тем он ближе… — выговорил Низам затухающим голосом. Ох склонился, чтобы разобрать обрывки фраз, которые тяжело ворочались на языке принца, и услышал: — Мне не страшно… Слабый правитель подобен трупу льва, его легко грызть гиенам… А я готов к смерти… как воин.       В углу комнаты с печалью повис горестный вздох царицы цариц. Она осела на скамью и обреченно уронила голову — загнанная и духовно, и физически в этот самый угол, поверженная и склоненная серпами собственных интриг. Боясь того, как Вашти воспримет догадку о яде, как не выцветающая с годами и ударами судьбы гордость сольется в ней с неодолимой потребностью отомстить, наставник счел разумным не озвучивать ей свое мнение. Война прокляла Вашти один раз, впустив в ее дом змею и позволив той подобраться к наследнику, проклянет и второй.       Ох чувствовал слезы внутри, задыхался и слеп от них, пытаясь подавить, но в конце концов сдался. Дикая смесь бессилия, ропота и вины рвала его на жалкие ошметки сбивчивых и отчаянных мыслей, сомнений, веры. Наследника не переставало знобить; чудовищный хаос холода и дрожи пробирался под кожу и грыз кости, но вот взгляд уперся в Оха и горел мириадами искр, которые рождало движение надменного, огненного духа. Точно так же на них с Вашти, еще детей, смотрел владыка Куруш, и Ох робко втягивал голову в плечи, будто вот-вот схлопочет от грозного царя выговор.       — Ты не умрешь, — утешал Низама Ох, утирая влагу с век.       Отцепив от пояса ножны с золотым акинаком, он положил их рядом с принцем, помогая взять тяжелое оружие. Бежали мгновения, пока Низам молча любовался дорогим подарком и почти ласково, самыми кончиками непослушных пальцев поглаживал рукоять меча и две львиные головы на ней, что смотрели в разные стороны, застыв в немом, но грозном реве. Не считая кинжала, который Арксам подарил Низаму на пятилетие, в день долгожданной встречи с сыном, это первый клинок, полученный им на правах воина.       — Господин, — Ох чуть улыбнулся, но улыбка сразу померкла. — Этот меч — душа солдата, выкованная из золота, а золото является солнечным и чистым металлом. Его клинок так же остер, как взгляд храбреца, и похож на благородного, духовно стойкого человека. Если ты будешь ему верить, как веришь в правду и всемогущество богов, он защитит тебя от дэвов. Держи его подле себя, он теперь твой.       Низам прижал акинак ближе, приткнувшись к рукояти горячим лбом, и на сей раз голос, размокший во всхлипе, выдал его ужас. Непрошеные слезы жгли на неживой, бледной коже темные дорожки смываемой подводки, накладывая на разум Оха пылающий след. След неизгладимый, широкий и похожий на вздутие боевого шрама, которому никогда не суждено будет исчезнуть и зажить. Как и Ох никогда не простит себе случившееся с наследником.       Эйе — так звали их последнюю надежду, а единственным оружием стали непрерывные молитвы о том, чтобы искусство лекаря сотворило небывалое чудо. Хотя дорога от Пасаргад до Вавилона и обратно, занимавшая долгую неделю, сейчас казалась бесконечной и неодолимой, Ох встал и обратился к Вашти, обещая вернуться как можно скорее.       Время неуклонно лилось сквозь пальцы, подстегивая и вынуждая срываться на бег. А между тем, прошелестев занавесями, в покои забралась длинная бесформенная тень, и медный луч света, упав на нее, очертил кистью солнца массивные витые рога, шею и человеческое туловище. На костях чудовищного черепа вились трещины, напоминая разломы, а в бездонных впадинах глаз по бокам клубилась первородная тьма.