ÁZӘM

Ю н о с т ь [Дастану 14 лет]

Ты вложил в мои руки оружие и научил карать врагов наших. Но я не могу спокойно спать, покуда один из них остается непобежденным. Твоя болезнь.

      Упорство и дерзость Дастана выходили за все мыслимые пределы терпения. Так недовольно говорил отец, в который раз объясняя ему, что золотые пески и их чарующий шепот — зло нижнего мира. Юный лев слушал вполуха и мог думать только о том, как отыскать пещеру под землей, где находилось заветное лекарство. У голоса, явившегося ему, оттенков неисчислимо много, но все они, сливаясь в один, возвращались и повторяли: пещера скрыта под землей в самом жарком уголке арабской пустыни.       «Избавление от бед ждет нас в Арабайе. Но как до Арабайи дойти?» — занятый своими размышлениями, Дастан вяло наблюдал за перемещениями учителя, который упоенно сравнивал арийскую Анахиту с эллинской Афродитой и вавилонской Иштар. Учитель, сам эллин по крови, называл их не то проявлениями одной богини у разных народов, не то тремя разными владычицами, не то пускался в долгие и нудные размышления про заимствование персидского культа у вавилонского и соотнесение персидского с эллинским.       Наследник Тас вкладывал всю душу в беседу с иноземным наставником, изъясняясь по-арамейски. Гарсив притащился с ним, чтобы молча соответствовать старшему брату, потому как царь Шараман, покровительствуя мыслителям, ученым и поэтам, желал видеть сыновей просвещенными. Лишь Дастана волей-неволей привел на урок спор с отцом о магических песках. Когда тот забрал у него оружие, запретил посещать тренировки и приближаться к конюшне, взгляд принца красноречиво отвечал на это глухим негодованием, и мысль разыскать пещеру, не спрашивая родительской помощи, самосильно заняла голову, выставила гарнизоны и ни в какую не сдавалась рассудку.       Занятие с эллином прошло как в полусне, поэтому, когда бесформенный шерстяной хитон наставника скрылся за проходом, Дастан не сразу сообразил, что выступление окончено и пора вставать.       — Эй, сегодня вечером наш показательный бой перед царем! Я буду блистать на нем. А ты, Дастан, что станешь делать?       В самом деле, высший бог забыл наградить Гарсива воспитанностью, раз брат не преминул напомнить Дастану, что ему столь важного поединка не видать как своих ушей. Когда отец поправился, обрадованный этим царь затеял домашний пир, который длился неделю, а слуги проворно управились с поклажей в Вавилон — там, на исходе месяца варказан, они отпразднуют день рождения отца. А сегодня их большая семья вновь отложит все дела, чтобы насладиться угощениями и учебной схваткой между принцами и сыновьями придворных вельмож.       Руки Дастана истосковались по мечу, без упражнений он не знал куда себя деть, но наряду со своими мыслями не сдавался и сам. Пусть отец наказывает его, решил принц, добытое лекарство будет стоить любых мук.       — А мне, Гарсив, — усмехнулся он, не роняя тихой гордости, — некогда будет смотреть, как тебя пинают и валяют в грязи сыны сановников. Мой взор, как глаза всех присутствующих, будет с обожанием устремлен на Таса, искуснейшего воина среди нас.       — Ты прав, Тасу равных нет. Однако, засмотревшись на схватку, не пролей вино на чьи-нибудь одеяния, пока будешь носить гостям кубки, — огрызнулся Гарсив, заграждая ход в жилые комнаты. — Тебе, небось, новое наказание на вечер придумали, в самый раз для бездомного найденыша.       — Братья мои! — Тас, как всегда, погасил ссору на корню. — Вы сошли с ума? Мы равны перед царем и богами, и этот бой не более, чем развлечение. Дастан, — толкнув принца под локоть, он завел его в сторону, — я восхищен твоей преданностью, но в твоих же интересах не идти наперекор отцу. Вы не разговариваете друг с другом с тех пор, как начался наш пир. По-моему, он прав: слушать советы неизвестного голоса не лучшая затея.       Дастан усиленно сглотнул комок замолчанных досады и страхов, что рос изо дня в день. Потеряв в малолетстве мать, Тас не мог не понимать его. Он по привычке кинул взгляд на руки наследника, которые неизменно переплетало золотое ожерелье с бусинами и двадцатью подвесками. Эти двадцать рогатых львов некогда украшали белую шею обожаемой наложницы царя, златовласой эллинки Виталы, чью прелесть вырисовывали несколько широкие черты Таса, а теплоту изъявляли такие же невозможно синие, точь-в-точь как лазуриты, глаза. Гибель матери лежала на душе брата раной, неизлечимой сквозной раной, полученной им в суете сражения вместе с ее ожерельем.       — Ты лучше всех способен понять меня, Тас, — нахмурился Дастан, острее ощущая ветер пагубы на краях приоткрывшейся в сердце дыры и дрожь, гонявшую по его закоулкам горький сор. — Я должен помочь отцу. Он думает, я буду молчать, а я не буду! Голос говорил, что он смертельно болен, значит, я это исправлю, пока могу…       — Господин!       Их отвлек Аса. С поклоном слуга попросил Дастана зайти к матери, сказав о некоем важном деле, и спустя несколько коридоров с внутренним двориком принц очутился на диване в душистых объятиях Рахшанды. Чаще всего она завивала волосы в простую прическу и отпускала длинные пряди дальше. Оттенка ночных, посеребренных луной гор, они катились у нее по плечам и спине и, когда она двигалась, казались роскошным, отливавшим блестками покрывалом. Сегодня шапочку с головным платком сменила низкая тиара, волосы собраны в пышный пучок, и их усыпают красные гроздья винограда из граната, розовые из агата и зеленые из халцедона.       — Что-то случилось? — заволновался Дастан, разглядывая новый образ мамы.       Она заправила его челку за бело-голубую повязку, разгладила складки на короткой тунике и отряхнула уличную пыль. Деловые таблички, разложенные перед ними на столике с изображениями воинов и животных, уже скрепила мамина печать, а рядом Дастан увидел отцовскую. Мама заметила его интерес и дала прочесть еще не высохшие таблички, что испещрили эламские письмена:       — Мы ждем моего помощника и управляющего земель. Я передам им документы, которые они заверят у судьи и доставят обратно. Тебе нужно начинать знакомиться со всеми управляющими наших поместий, потому что ты будешь их хозяином. Через год тебе уже пятнадцать, мой родной, и ты вступишь во взрослую жизнь.       — Постой-ка, — насторожился принц, осторожно отложив дощечку, — почему вы передаете мне земли сейчас? Это из-за того, что отцу было плохо?       — Нет, разумеется, нет, — поспешила заверить Рахшанда. — Ни в коем случае, Митра мне свидетель, — для пущей твердости примолвила она со спокойной улыбкой. Обещания, удостоверенные великим светом Митры, бога согласия и договора, обретали нерушимую крепость камня. — Мы с отцом давно решили утвердить за тобой наследство и ввести тебя в наши дела, когда ты подрастешь. Но весной подавляли восстание в Арахосии, потом управляющие были заняты сбором урожая и податей. Отец хотел сам заняться этим, но он много времени посвящает государственным обязанностям, вот я и уговорила его поручить все заботы мне. И мы с тобой начинаем немедленно.       Может, и к лучшему, отметил про себя принц, что из-за беседы с управляющим он не попадет на бой. Не будет нужды сочинять глупые оправдания для сыновей вельмож, почему отец забрал у него меч, и терпеть издевки, когда Гарсив разболтает правду. Верно, чуткость предупредила маму о предстоящем позоре, поэтому она заняла его вечер.       На некоторых старых и затертых табличках, которым лет столько же, сколько Дастану, к имени мамы приписывалось звание «жена царя, дочь Интаферна», раскрывавшее ее высокое положение при дворе, когда царем величали отца, а не дядю Шарамана. Дастан смотрел на родителей с плохо скрываемым восхищением и все же зачастую не мог поверить, что за их плечами осталась другая жизнь, а с той поразительно другие они. Бережно проведя пальцами по надписи о жене и дочери, он с трудом укротил обиду на отца, который замалчивал свою богатую историю, тогда как мама поведала лишь то, что знала.       — Все эти земли тебе отец подарил?       — Почти, — уточнением вспыхнуло радостное воспоминание; Рахшанда развернула несколько дощечек к себе. — Эти из Вавилонии я унаследовала от своего отца. Угодья из Парсы и Элама были пожалованы мне после свадьбы. Дастан… Когда ты извинишься перед отцом? Твое непослушание очень задевает его.       Она умоляла его, больше просила, чем спрашивала. Оттого, что они с отцом жили словно без жалости друг к другу, обрекая ее на страдания, он почувствовал себя гадким выродком дэвов. Тас сам часто спорил с царем, когда они расходились во мнениях, однако позже просил прощение. Брать пример с наследника следовало и Дастану, но как же выводило из себя, когда на его искренние мольбы отец смотрел так чуждо и сухо, будто глаза ему засыпало колючим песком. Даже старания мамы примирить их крушились под тем же жестким, гнетущим взглядом.       — Возвращусь с лекарством и непременно извинюсь, — корявая улыбка едва ли могла сойти за извинение перед ней. И не жертвой меж двух огней он хотел бы видеть ее в этой ссоре, но иначе отца не переубедить. Иначе они рискуют потерять его навсегда.       — Не вздумай идти за голосом! — перепугалась Рахшанда. — Он никак не может принадлежать Митре. Боги всесильны и вездесущи и не преследуют людей, чтобы быть услышанными. Эти зловещие пески всюду ползут за тобой, как змеи. Сколько раз уже за эту неделю мы выметали их из залов — ни один бог, ни один святой дух не бывает так навязчив. Раз отец сказал, что это козни дэва, ты должен верить ему, — наконец, резко отсекла она.       — Тогда почему он не рассказывает нам, откуда эти пески? Это тайна тайн?       В стремлении разогнать мрак этих непостижимых тайн Рахшанда полностью обессилела. Из первого разговора с Низамом она вышла, насупив брови, и огонь, полыхающий в груди, держала при себе. В следующую их встречу ее губы недовольно поджимались, давя просившиеся слова духа так же, как они давили скорпионов, лягушек и всяких ползучих гадов, насылаемых демонами на род людской. В третий и последний раз, когда Дастану назначили наказание, она не отменила его, чтобы сын не отвечал за поблажки, сделанные наперекор мужу. Но и молчать стало невозможно: «Ты как-то сказал, что унижение — худший учитель. Я знаю, что ты ни за что не навредишь Дастану, но все, дающее повод гордиться им, он делает ради тебя. Посмотри на наследников. Тас принимает хвалу Шарамана как должное, а Гарсив лишнего шага не ступит без нее. От жадности они забыли, что они его дети и должны служить ему за жизнь, а не за власть. А Дастан твою боль переживает, как собственную, не спит и не ест, а за тебя все думает. Он очень старается идти рука об руку с тобой, ведь для него твой голос важнее и ближе любого другого. Так, может, ты дашь ему вновь услышать тебя? От дэва его убережет истина».       И, естественно, ей напомнили, в какой стороне дверь.       — Я думаю, он подбирает правильные слова, потому что это опасная правда, — посудила Рахшанда, дотрагиваясь до шрама на щеке принца, и по его подбородку скользнули ее кольцевые браслеты, брякнув к локтю. — Если ты уступишь отцу, он перестанет сердиться. Ему будет проще все объяснить. Не теряй упорства и не сдавайся, но помни: доверие, подобно счастью, произрастает в тишине и ладу.       На бой Дастан все же успел. Помощника мамы он знал, хотя и не так хорошо, как Асу. Если они с мамой путешествовали, посещая поместья, тот устраивал их поездки в Вавилон, Экбатаны, Арбел и отцовскую сатрапию Бактрию. В своей работе помощник следил, чтобы в дороге их сопровождала надежная охрана, прислуга и хватало съестных припасов. Он усердно исполнял все задания, поэтому с управляющим из Элама они быстро расправились с документами, а Дастан, довольный состоявшимся знакомством, умчался готовиться к празднику.       Чтобы найти уличного друга Биса в павильоне армии и уговорить его раздобыть меч, принц потратил уйму времени. Бис смотрел за царской конюшней, прислуживая знатным солдатам, и на правах их ученика имел доступ к оружию. Но унести акинак из-под носа бессмертных оказалось задачей не из легких.       — Скверную ты игру затеял! — не одобрял друг. — Если твой отец узнает, он с меня шкуру сдерет и наших бродяг со зла выгонит в трущобы. Дворец нам как дом родной.       — Я скажу, что сам выкрал меч. Он поверит. Он же шутил, что я из племени обезьян и все достану. Но без тебя мне в хранилище не пройти, а этот бой я не могу пропустить.       — Ой-ё, чую, огребешь ты по своему хвосту обезьяньему…       — А ты приходи в ападану и увидишь! — подмигнул Дастан и был таков.       Скромный пир, который Шараман давал для ближайших вельмож и их жен, проходил в парадном зале. Для них подносили блестящее угощение, какое подобает царю: на стол подавали животных целиком, в большом количестве и разного сорта, чей сочный запах, долетая до самого подножия лестниц, ударял в лицо. Ападана тонула в оглушительном веселье гостей и неумолкаемом звоне оружия, а тяжелые ритоны, сверкавшие где серебром, где золотом, слуги усердно наполняли вином. Благородные женщины сидели отдельно от мужей и своими пышными платьями и наброшенными на головы шалями закрывали половину обзора, вынудив Дастана подползти ближе к арене. Та располагалась посередине, отделенная скамьями для зрителей от прочей части торжественного зала. Непобежденный Гарсив, красуясь с акинаком в руке, порывисто склонился перед царским троном, помня о необходимом почтении к отцу. Удостоенный взрывом оваций и полными восторга взглядами, младший наследник уступил арену своим приятелям и устроился на табурете позади Шарамана и Таса.       Дастан хмыкнул, поправив на поясе меч: поединок мальчишек обещал недолгое и не очень захватывающее противостояние, после которого он выгадает момент и приведет в исполнение свой замысел. Мама говорила, чтобы он проявлял настойчивость, поэтому, когда отзвучала игра клинков и разошлись соперники, рука судьбы сама толкнула принца в центр зала.       Под дуновением тревоги, промелькнувшим в кругу гостей, на пол отлетели розовые горошины тамарисков, что пучками-гирляндами облепляли графитовые колонны. Может, Дастану не стоило так грубо отпихивать следующего участника, наживая неприятности с выходцем из достойной семьи, но он смотрел на царя, отодвинув все мысли о последствиях, и немного дергано поклонился.       — Угодно ли царю выслушать своего поданного? Я слышал, что ты, господин, никого не обидишь, кто обратится к тебе за помощью, а мне необходимо спросить у тебя кое о чем, — обратился принц к повелителю.       Озадаченный Шараман жестом руки велел ему продолжить.       — Согласен ли царь с тем, что мы, юные воины, доказываем свои способности и ум с оружием в руках на поле чести?       — Это слова истинного воина! — погладил уложенную бороду Шараман.       — А верно ли, господин, что путь долга и правды, избранный юным воином, он обязан проделать в одиночку, а его семья должна способствовать его стремлению к вершинам самостоятельности, почета и славы?       — Не иначе.       Принц прошелся мимо скамей с советниками, подмечая их интерес и поощрительные кивки. У сердца его пригрелась мстительная радость из-за того, как напрягся в тот миг отец, сидевший по правую руку от царя. Чуть видимое покачивание отцовской головы словно рождало в воздухе огненное начертание «Паршивец!», и все же Дастан без колебаний продолжил:       — И я буду прав, если скажу, что честный юный воин благодарен своим родителям за блага и знания, коими они его наградили, и бережет свой дом от врагов, болезней и нечистых демонов, какого бы рода и формы те ни были?       — Правильно, воин обязан защищать отца и мать. Так завещал всезнающий и милосердный Ахура-Мазда, перед которым мы преклоняемся, — уже более увлеченно возвестил Шараман.       — В таком случае пусть не серчает на меня дорогой отец за мольбу, которую я вознесу, так как она угодна воле Ахура-Мазды и не вступает в противоречие с суждениями царя царей. Отец считает меня недостаточно взрослым для дальнего путешествия, в которое я хочу отправиться за подарком ему. Очень важным подарком в знак моей признательности за его заботу обо мне. Будучи честным воином, я хочу проделать этот путь сам. А поскольку путешествие может меня погубить, я должен доказать, что готов к нему, и прошу царя дозволить мне принять участие в сегодняшних боях. Своим соперником я изберу не равного, но превосходящего меня в ратном мастерстве, чтобы с достоинством пройти это испытание. И этим соперником станет мой отец. Если он согласится и я не проиграю, то завтра на рассвете я уеду за подарком.       Дождь из крошечных тамарисков осыпал Низама, когда он вышел на арену. Акинак подчинился его руке, выскользнув из ножен, и наконец перерубил завесу неподвижного зрительского безмолвия. Под шепот и обрывки тихого хмельного смеха Дастан принял стойку, а за спиной отца увидел, как встрепенулась мама. Только их семья, не оглашавшая настоящую причину праздничного пира, понимала, что в этой схватке они как никогда равны. Отец недавно поправился и пока недостаточно окреп, поэтому, принц надеялся, ему сложнее будет отбивать атаки.       — Выкрал у кого-то меч, уловками вынудил дядю согласиться с тобой. Тьма окончательно задурила тебе голову, — холодно высказал Низам.       — Если отец не кормит шестерых сыновей, то шесть сыновей не кормят пожилого отца. Отец — это человек, а сыновья — шесть высших добродетелей, которых создали гении Амеша-Спента. Жаль, что ты перестал давать пищу своим добродетелям и сдался! Но тебе не оградиться от меня наказаниями.       Схватка развернулась внезапно. Шаг, еще шаг, выпад, разворот. Между клинками пропасть, между бойцами — стена противоречий. Жадные до зрелища гости ловили каждое движение, хотя в замешательстве упустили, кто первым скрестил лезвия. Кто жаждал победы сильнее в стремлении защитить один другого. Но зато совершенно точно местная знать никогда не забудет, что битва, в которой ждали поражение Дастана, окончилась ничьей.       На радостях Дастан поднял акинак и выбежал на улицу, где его нагнал мама, что подорвалась следом. Обсудить случившееся им не удалось, потому что налетевший коршуном отец тут же сцапал принца за шиворот и, не обращая внимания на шумный протест, устремился к жилой половине Персеполя.       — Стой! Я не позволю его бить! — крики мамы напоминали каленые стрелы, не достигавшие ни цели, ни хотя бы щита. Она не заботилась о том, что их могут услышать. Позади уже сомкнулись двери покоев, пряча удивленные лица слуг, а отец, не помня себя, отшвырнул Дастана к стулу, так что мама еле успела подхватить его и заслонить собой.       — Отойди! — рыкнул отец, но сразу стало ясно, что ее не сдвинуть с места.       — Я не проиграл! — взвыл Дастан, кидаясь к отцу. Его акинак, показав куда-то в стену, на ападану, полоснул по темно-малиновой тунике отца. — Мы сражались по правилам. Больше ты не имеешь права указывать мне, что делать! Условием было, что, если я не проиграю тебе…       — Хватит, Дастан! Немедленно закрой рот, я не желаю слышать эту дурь. Ты безвозвратно осрамил нас!       — Тем, что пытаюсь спасти тебя?!       — Тем, что злые духи нашли прибежище в твоем разуме, а теперь это внушает всем ужас и презрение! Как будто без этого мне не хватало печали с шепотом дэва, которому ты повадился служить. Отдай меч! — приказал отец, а после полученного возражения отобрал оружие сам. — Опомнись! Ты теряешь рассудок и навлекаешь на нас опасность.       — Успокойтесь! — резко одернула их мама. — Вы в семье находитесь, а не на поле брани. Дастан, ради всех богов, ты должен понять, что этот голос — злая власть, проникшая в твои мысли. Он не принесет тебе добра.       — Мама, но почему? Ты не видела эти пески, чтобы так говорить! — с полунасмешкой отчеканил Дастан, на что покои наполнил ее стон:       — Потому что я не узнаю тебя… Не узнаю! Что мне сделать, чтобы ты послушал нас? Родной, пожалуйста, скажи. Я на все согласна, лишь бы тебе стало легче.       — Нет!! — в бешеном порыве вскричал принц, отскочив от нее. — Они не могут меня убить, я в это не верю! Вы лжете!       Его не стали переубеждать. Низаму вдруг отчетливо представилась мысль, что они разговаривали с дэвом, подчинившим себе ум и уста сына, и, спрятав свои намерения, он тогда неопределенно произнес:       — Хорошо, Дастан, ты прав. Я не нарушу договоренности. Ты честно выстоял в бою и можешь поехать за лекарством. Но учти, я не послабляю твое наказание. Ты вернешься, и тебе снова будет запрещено посещать тренировки.       Когда Рахшанда прямо спросила, что он задумал, какая-то часть его души надавила на совесть, и Низам доверил жене правду. Асу приставили к покоям Дастана на случай, если принц вздумает бежать, и послали в город за магом Мазаром. Этот мидийский жрец многих превзошел в лекарском искусстве, и, невзирая на то, что застарелая болезнь Низама так и не поддалась его методам исцеления, годы трудился над тем, чтобы возвращать здоровье жителям Парсы. За ночь он приготовит успокоительное снадобье, такое сильное, что у Дастана не останется никакого желания, кроме как сомкнуть глаза и уснуть глубоким долгим сном. Разговаривать с сыном станет проще, когда он мало что будет соображать в дурмане бездумья и сновидений.       — Или он умрет в пустыне…       — Или сойдет с ума, как Арксам. Царю подносили то же самое зелье, — беспощадно парировала Рахшанда злым испугом, что отражал искры огненных чаш в голубых водах ее зрачков. — Это не выход.       — Это временная мера.       Она снова отвернулась, обняв себя руками и уткнув подбородок в грудь. Спряталась, словно ей пять лет, пока он отрешенно водил взглядом по неподвижно сжавшейся фигуре жены. Неверный оранжевый свет залы отдыха, казалось, мерцал под действием немых молитв, которые она выражала. В ожидании мага они разместились на диване, и Низам прилег на жесткий подлокотник, сонно щурясь на тени, что съели контуры профиля Рахшанды, оставив отпечаток величественной, выхваченной пламенем дикости. Примерно с той же дикостью она изорвет мидийского кудесника в клочья, если его варево навредит Дастану.       Наконец, Рахшанда издала досадливый вздох, красиво выгнув шею. Застывшие линии огня, причудливо изламываясь, обозначились сначала на инкрустированном винограде с тиарой, а после опять на ее лице, когда она оглянулась на Низама. Слезы будто бы в укор ему выжигали черные дорожки, спускаясь по скулам.       — Что еще ты помнишь об этом голосе? — услышал он настойчивый вопрос, но, почти не думая об ответе, проводил взглядом по складкам у ее рта, напоминавшим бледные тонкие шрамики. — Он говорил с тобой, ты пошел на его зов, после чего налетел песок, золотистый, как солнце, и ты убежал… Но это не все? Должно быть еще что-то. Если ты вспомнишь и расскажешь Дастану, он поверит нам… Твое молчание становится невыносимым!       Ни малейшего мгновения тишины она бы уже не вынесла и, нетерпеливо вздернув подбородок, намеревалась с этим что-то делать, как, вопреки ожиданиям, угодила в его объятия. Дыхание Низама запутывалось у нее в волосах, более не удерживаемых снятой им тиарой. А от давно позабытого, стертого с одежды и кожи тепла рук, которые Рахшанда положила на него, приятный жар начал расходиться в груди, вытесняя ставшую затяжной болью тревогу.        Золотые пески подняли воспоминания о дэве, которые никогда не должны были всплыть на поверхность. То колдовское пленение в садах Пасаргад неуловимо привело Низама к голубоглазому мальчонке-демону на берегу Полвар и побудило протянуть ему руку. Годы не размыли в сознании голос, которым дэв звал его на помощь, а память не позволяла вырезать из себя то, что пригорело к ней, как к телу. Песчинки с шепотом пересыпались в ней, как много лет назад, образуя из безобидного бродяжки по имени Дастан витые рога и антилопий череп разъяренного чудовища. Которого молниеносно сокрушил копьем невидимый… небесный воитель?       Если поделиться пугающей правдой с Дастаном, он может не так понять. Поэтому их вымышленная беседа постоянно стопорилась на одном и том же месте, ставя Низама лицом к лицу с сыном, в котором он узнавал, каково это — смотреть на себя, малолетнего и судорожно мечущегося по липким углам страха.       «Как выглядел дэв? Почему ты ему поверил?»       «В человеческом обличии он был тобой. И назвал твое имя».       Низам не имел весомых доказательств, кроме своих слов и догадок, и не собирался рисковать жизнью, чтобы их добыть. А думая в мягкой полудреме о маге и прижимая к себе Рахшанду, он и подавно хотел заградиться изощренной ложью, что вместе с выпитым Дастаном зельем обещает им полный покой.       Он проснулся, когда широкая пасть небесного пса раскрылась перед его лицом — снова сон о далекой ночной пустыне и загробном суде поселился в его сознании, будто о чем-то предупреждая. Исполнив непреложный закон о взвешивании добродетелей и грехов на Весах правосудия, боги поручили многоликой Даэне сбросить Низама в Дом Лжи. Самым тяжким оказался его недуг, огромным булыжником придавивший чашу злых деяний и помыслов и перевесивший крупицы добра, что он совершал при жизни. Даэна явилась к нему в облике уродливой ведьмы и, как всякого нечестивца, поволокла к пропасти, даже не пустив на мост Чинват. Зловонием ада дыхнуло на него из черной расщелины, застучали ногами скорпионы и жуки. Смерть прикоснулась к нему жгучим резким ветром, что порождает дыхание Визареши, дэва, который утаскивал приговоренные души во тьму. Его два сверкающих желтых глаза увеличились и приблизились к Низаму.       — Цареубийца! — обвинительно возопила богиня хрустящим голосом, толкая его в когтистые лапищи Визареши.       — Это ложь! Я не убивал отца!       Сбросив с себя узловатые руки Даэны, принц дал деру. Ее псы помчались за ним. Четвероногим проводникам ничего не стоило догнать беглеца, по щиколотки тонувшего в серебре песков, взбирающегося на вершину крутого бархана, но каждый раз летящего кубарем вниз, словно Низама тащили в бездну за невидимый канат. Придавленный псом, он распластался на холодной земле и почувствовал, как клыки разрывают его душу.       Цареубийца. Отнюдь не благие боги, посылая ему в сновидениях свои знаки, верили в это, но не устояли перед обманом люди. Не успев толком проснуться и собраться с мыслями, Низам ступил в утро, в котором посланники царского евнуха приглашали его на совет вельмож, срочно созванный Аманом. Труп царя, обнаруженный слугами, и золотой кинжал, которым его убили, подняли во дворце переполох. Стража надрывалась в поисках преступника, заглядывая во все залы и покои, кроме охраняемого скопцами гарема. Арксам пожаловал этот клинок на пятилетие Низаму, в честь знакомства отца с первенцем, а потому за хозяином украшенного самоцветами оружия примчались быстро.       Пока не прибыл наставник Ох, бдительная мать, не доверяя льстивым речам прислуги, не выпускала Низама из своих комнат, и приходившие по его совесть отправлялись к Аману без наследника.       К моменту, как Низам и Ох замерли у порога царских покоев, призванные маги отгородили от покойного чашу со священным огнем при помощи подвязанной виноградной лозы для того, чтобы мертвая материя, оскверненная силами разложения и разрушения, не грязнила благую стихию. Мидийские жрецы, являясь стражами огней, зримых воплощений Ахура-Мазды, обязаны защищать их от зла и скверны всеми доступными способами — в том числе и с оружием в руках.       Тело Арксама лежало со сложенными крест-накрест на груди руками, в длинном белом одеянии и поясе кушти. Кадильницы чадили духовным ароматом сандаловых благовоний, а маги читали обрядовые молитвы, обратившись к свету чаши, покуда переносчики трупов накрывали голову царя тканью, предварительно омыв его водой, натерев воском и переодев в чистое. На последних смотрели свысока. Даже слуги и те поглядывали с брезгливым ритуальным презрением, что отделяло обычных людей от тех, кто вынужден постоянно сталкиваться со смертью.       Ведь самым страшным проявлением нечистоты мыслилась смерть, и соприкоснуться с трупом значило быть зараженным дэвом разложения Насу.       Низам не хуже других понимал, что, помимо переносчиков, никто не имел право притрагиваться и подходить к усопшему ближе, чем на тридцать шагов, и что плач по нему в течение трех дней мешал благополучному переходу его души в загробный чертог. Но ни трепет перед смертью, отметенный, как назойливая муха, ни обет воздержания от скорби не остановили принца на пути к отцу. Не успокоили смерзающуюся в глыбу льда боль.       Уложенная сверху ткань некрасиво обрамляла острый профиль Арксама, глядя на который Низам представлял окровавленный кинжал и перекошенное лицо царя, каким оно запомнилось его воображению этой ночью. Втирая слезы в глаза, он забыл о ходе времени и не задумывался о том, что в смежной комнате его звали советники, как вдруг из медно-красного пятна на ступеньках на него посмотрела покладистая собачья морда. Злые духи боялись собак, поэтому в ритуалах очищения люди обращались за помощью к верным спутникам, но тогда Низам и сам испугался не хуже дэва. Ласковая морда послушно прильнула к его протянутым рукам, а слезливые глаза от всей звериной сущности умоляли наследника не подходить к покойному и не тревожить его душу. Ей предстояло три дня просидеть у изголовья тела, а с четвертым рассветом она достигнет божественного суда, к которому приходят все — и праведные, и грешные.       Законы этого мира отныне не властвовали над Арксамом, а судьями Низама, напротив, стали люди. Сановники посадили его за отцовский стол и окружили со всех сторон, очевидно, боясь, что он сбежит. Вопросы и обвинения долетали, как через толщу воды, хотя та угроза Низама убить царя, пусть и замоленная Охом, еще не покинула память наследника, чтобы недоуменно качать головой на явные знаки.       Перед ним положили его кинжал, резко, будто плечи нагрузили неподъемным мешком зерна, и Низам прерывисто вдохнул влажную соль, которой наполнился спертый воздух. Слова шли вымученно, камнями пережевываясь во рту, но кое-как он пересказал события ночи. Упомянул потерянный братом клинок, отсутствующую стражу в эту ночь, подсчитал удары, нанесенные Аманом отцу, вспомнил, как сдавил рот Шараману, чтобы тот перестал орать, и как они убежали к матери, незамеченные смотрителями гарема.       Аман прошелся вдоль стола, предусмотрительно обогнув наставника — его походка, не выдававшая шаги, напоминала скольжение, которым змея прокладывает дорогу в траве. Он медлил говорить дальше, оттягивая удовольствие и отмечая, как эмоции в глазах Низама сменяли одна другую, приближая его к поражению.       — Неужели ты думаешь, мы поверим, что после обещания убить отца твой кинжал случайно оказался в его покоях и в его крови? — мидиец вцепился победным взглядом в его серое лицо. Некоторые царедворцы дружно покивали, прочие задумались. — И что после многих лет честной службы я мог причинить зло нашему великому государю? Его смерть — непоправимое горе для меня!       — Горе? — иронично переспросил Ох. — А ты так же оплакиваешь Арксама, как и Аградата? Тебе уже объяснили, что кинжал был потерян принцем Шараманом. Зато ты, Аман, запросто мог его найти и спрятать или выкрасть, когда принц отвлекся. Пусть его пригласят сюда, и он расскажет, как все было. Мы обязаны выслушать каждого.       — Шараман расскажет то, чему вы его научили, — с небрежной уверенностью произнес Аман и ощерился. — Ты всегда будешь заступаться за своих воспитанников, учитель, а они — прикрывать друг друга. Вам невозможно верить. Для советников ничего не значат оправдания дерзкого мальчишки, который поклялся зарезать собственного отца. Низам ненавидел Арксама. Ненавидел и боялся.       — Проявляй почтение, когда болтаешь о главном наследнике престола! — Ох допустил в голосе отзвук ледяного, твердого отвращения, за что мидиец удостоил его враждебным молчанием. — Перед тобой не крестьянский ребенок, а царский сын и твой господин. Рядом с ним ты никто! И раз ты сам заговорил об оправданиях, то поведай причину, почему стража не охраняла царские покои. Где пропадали бессмертные, которых ты расставляешь по дворцу?       Но Аман ответил, сохраняя неприступный вид:       — Они там были. Их отвлек шум, и, пока они выясняли, в чем дело, наследник пробрался в покои.       — Вот как! — наступательно рассмеялся наставник. Низам поднял на него затуманенные воспаленные глаза, видя в Охе свою единственную спасительную былинку. — А он такой ушлый, что управился с царем и сбежал до прихода солдат. И чтобы его проще было выследить, бросил кинжал на видном месте.       — Потому что не успел спрятать его и растерялся...       — Звучит надуманно и бездоказательно, — возразил пердский сановник, стоящий позади Оха. — К тому же у наследника не было мотивов желать смерти государю после того, как его наконец возвысили и назвали преемником.       — Мотивы появились, — с готовностью откликнулся Аман, — когда вернулся риск, что его опять низложат. Арксам менял свои решения, подобно направлению ветра, его пугала одержимость Низама дэвом. А Низам свою вину хочет переложить на меня. Он хочет убрать моих племянников и взойти на трон. Он болен, жесток и неблагодарен.       Тем не менее мудрость советников требовала выслушать всех свидетелей. Приведенный в царские покои Шараман рассказал немногое. Низам сомневался, что брат за слезами и воплем вообще мог что-нибудь запомнить из сегодняшней ночи, а от трусости мог забыть и последнее, что знал. Но, когда спросили о кинжале, тот ответил, что играл с ним в саду и, когда вернулся, не нашел клинок, по рассеянности брошенный на скамье. До боли сцепив кисти рук, Низам мысленно свернул Шараману шею. Он еще не пришел в себя, как в покои вошли бессмертные и подкрепили слова Амана доводами: они не видели, кто закрался в царские комнаты и как выходил из них, но действительно покинули свой пост, отвлеченные шумом: в коридоре перебранивались слуги, нарушая покой владыки. А после главного евнуха отрицать возложенную на него вину стало вовсе бессмысленно. Наследник уронил голову, слушая про то, как Аман не мог находиться в комнатах Арксама в момент убийства, потому что они с евнухом до глубоких потемок обсуждали подготовку к нынешнему торжеству во славу царя и его первого сына.       Сегодня у Низама день рождения. Ему исполнилось пятнадцать.       Аман снова приблизился к столу, за которым он сидел, и, взявшись за рукоять, намеренно придвинул кинжал к нему. С омерзением Низам вмялся в спинку стула, а в сознание раскаленным гвоздем ввинтились мучительные видения того, что невозможно стереть из памяти. Первый удар, второй, третий — слепой отец не узнаёт нападающего. Слепой отец для этого слишком слаб.       — Признайся, господин, — Аман низко склонился над наследником, подставляя под утренний свет лоб, изрытый грубыми волнами морщин, — просто признайся, что ты убил Арксама, страшась его наказаний. Ты долго добивался того, чтобы стать его избранником, и не хотел терять вновь обретенную любовь. Покайся… Цареубийца.       «Цареубийца, цареубийца, цареубийца, цареубийца», — неукротимо выстукивало сердце Низама приговор старой ведьмы из недавнего сна.       Первый удар угодил в спину отца.       Второй раскололся брызгами крови над шеей.       А третий взрезал лицо мидийца, спустив с поводьев огненную ярость Низама. Хлопнулся опрокинутый стул. Ревя, как раненый зверь, Аман свалился на пол и заслонил лицо. Схваченный кинжал держала рука наследника, и, если бы Оха спросили, был ли тот все еще здрав рассудком, он бы затруднился ответить. Наставник подлетел к Низаму, вовремя поймав у стола, и потащил прочь из комнаты, распихивая ошарашенных вельмож.       — Уведите его! Он может вырваться! — галдели на все лады мужские голоса.       — Забери кинжал! Немедленно! — рявкнул Ох советнику, который в это время сжимал плечо Низама. Немереная сила не давала им раскрыть враз окаменевшие пальцы и достать вскинутый клинок, а ругательства принца обещали жестокую расправу, выбрасываясь в полусумрак подобно багровой массе пламени:       — Не приближайся ко мне, старый шакал! Будь проклят ты и твое уродское племя! Я всех вас сотру с лица земли, вырежу, как разжиревший скот!! Подойди только ко мне, гадюка, подойди и поплатишься за то, что сделал с отцом! Отпустите меня сейчас же! Он заслужил это! Не смейте его защищать, изменники!!       Низам почти не помнил, как его выволокли из надушенных благовониями покоев, окунув в осенний туман и дух лиственного перегноя. Прохлада двора окатила полной разбитостью и вялостью, погасив гнев, до которого не добирались звуки жилого дворца. Они слышались текучим отдаленным безумием, завешанным дымчатым полотном, и Низаму хотелось, чтобы оно плотно обняло его тело и никого к нему не подпускало. Никого, кроме Оха.       Из его рук, заходящихся ходуном, наставник вырвал кинжал, отшвырнув подальше. Белая марь огрызнулась им потревоженным кустарником и надежно схоронила выброшенную вещь. Остатки сил и мыслей Низама погрязли в мертвом молчании и изнеможении, и он забивал пустоту улицы хорошо различимым жестким дыханием, что с хрипом продиралось наружу. В попытке унять кашель наследник начал втягивать много воздуха, но лишь набрал полную грудь ломящей боли.       — Зачем ты сделал это, господин?! — первым ожил Ох. — Ты представляешь, что теперь о тебе заговорят? Аман не упустит возможности в который раз выставить тебя умалишенным — ему хоть глаз, хоть два выбей, пока ты играешь ему на руку, увечья его не заткнут! Вот что… Ни ты, ни Аман не вызываете у советников доверия, поэтому ваше дело передадут в суд. Но молись, господин, моли богов, чтобы твое буйство сочли за скорбь по отцу, а не болезнь!       Низам застыл от внутреннего холода и понуро наблюдал, как Ох хмурился, потирая виски и что-то обдумывая. Погодя немного тот успокоился и вместо покрова тумана, в объятиях которого принц мечтал бесследно исчезнуть, обнял его сам, неожиданно, к наболевшему сердцу. И намного теплее, чем когда-либо прижимал к себе родной отец.       — Ладно, тихо. Я в обиду тебя не дам. Буду разговаривать с советниками и военачальниками, убеждать их. Вряд ли они второй раз поверят Эйе про твое выздоровление, но мы не сдадимся. Мудрые боги подскажут нам выход, они тебя не оставили. В худшем случае вывезем вас с братом в Ба́ктры, если здесь ничего не выйдет и тебя не поддержат.       — В Бактры? К сатрапу Мнемухану? А дальше что?       — Не знаю, господин, не могу знать наперед. Дальше только война, но после суда виднее будет. Хватит на сегодня, возвращайся к матушке и не выходи пока из комнат.       Вернулся Низам, томительно взращивая надежду на то, что советники одумаются и обвинение в цареубийстве снимут, с преклоненными коленями встречая его у порога уже следующим утром. Но пришли не вернейшие из верных царя, а евнух Харбона с известиями от Оха. Сообщил, что суду быть, за царским судьей немедленно послали в старый деловой город Сузы, весь дворец кипит от расследования, и большинство персидских сановников настроены против Низама, а также отрешили Амана от должности хазарапатиша. Их обоих призовут к ответу для выяснения правды о недуге наследника и смерти Арксама, и исходом разбирательства станет казнь настоящего виновника.       Низам осел на подушки дивана, впился в слугу темным угрюмым взглядом и засмеялся.       Этот смех продолжался до вечера — становился злым и хриплым, ширился и переполнял его, пробегая по стенам спальной залы раскатисто-сухим гулом. Потом внезапно затихал отзвуком уходящей грозы, чтобы через миг-другой снова разбиться о стены, служившие Низаму темницей, и потребовать вмешательства Оха.       Когда-то на глазах у Оха его соратника переехала ассирийская боевая колесница. Царь царей Куруш шел войной на земли Вавилона. Колеса раздробили прямой стан, вдавив смелого юношу в землю, и страшное увечье терзало его вплоть до заката. Он скончался в лагере, не намного дольше пережив раненых братьев по оружию, провожаемый вздохами боли тех, кого лишь слегка зацепило лезвие свирепого И́ндры.       Упираясь руками в диван, Низам все продолжал смеяться, и раскаты его смеха воскрешали в Охе воспоминания о тех отдаленных временах и понесенных в сражениях потерях. В павильонах дворца зачастую именно жестокость памяти поддерживала в нем сознание беспрерывности междоусобных войн. В блеске одеяний сановников они перестали узнавать лица давних врагов, но козни мидийского шакала были той огромной колесницей, что летела прямо на наследника.       В разгар битвы редкого солдата минует такое столкновение. Низама не миновало.       Но и не убило.       — Шараман нарочно потерял мой кинжал, — отсмеявшись, сказал Низам. — Что, если мелкий гаденыш отомстил мне за удар палкой? Все он помнит, но из-за вас с матерью держит язык за зубами! Потому что рядом со мной Шараман ничто, — старший принц недоверчиво покосился на наставника и усмехнулся. — Ну конечно… Брат для этого труслив и туп, как баран. Наверное, это Аман выпросил кинжал у него. Кинжал не кольцо — как можно его потерять, бросить где-то и забыть? — губы Низама скривились в улыбке, и голос рассыпался мелким истеричным смешком, но потом, к всеобщему ужасу, он истошно заорал: — Как?! Скажи, как?! За что?!       Крик стоял душераздирающий, такой, словно боевая громадина, запряженная четверкой коней, перемолола кости наследника мощными колесами. Ох зажмурился, грудь его забыла дышать, горечь сожаления растеклась по сердцу болотной мутью, но глядящим в обозримое будущее предчувствием он понимал — это только начало.       — Я приготовлю снадобье, — сочувственно шепнул Эйе.       — Никакие лекарства тут не помогут. Они не вернут ему отца и прежний покой, — ответил наставник. — Скорее приведи царицу, а я пока побуду с ним.       Когда в покои вплыла мама, ее угольные глаза сперва обожгли Низама тревожным взглядом, затем она обратилась к Оху, по обыкновению, бесстрастным, ровным голосом, веля оставить ее наедине с наследником.       Низам встретил ее равнодушным молчанием, так же, как и наставника, обломавшего не одно словесное копье в тщетных попытках заговорить с ним. Она присела на край дивана, и Низам твердо посмотрел в ее лицо, на котором блуждала сосредоточенность. Годы забрали у Вашти молодость тела, но она не рассталась с внутренней гордостью — как ни надеялся, Низам не нашел в ней ни одно из тех чувств, что роем вились над истерзанной материнской душой далеко от его взора. Ее мысли ему удавалось читать через раз, но чаще всего царица не допускала их огласки. Она не изменяла себе. Держалась с преувеличенным достоинством, а выражение напускной покорности, которое совсем ее не красило, вызвало у него едкую усмешку.       — Когда я уходила, тебе было лучше. Я уже боюсь оставлять тебя без присмотра. Мой лев, сын солнца, — мама прислонилась к Низаму, укрывая его своей виссонной шалью и обнимая за голову. — Не теряй надежды, завтра же суд. Добро и правда носят имя Ахура-Мазды, а правда на твоей стороне. Завтра все закончится, мой милый, с тобой будет преданная тебе армия, и мы…       — Грядет война с Мидией, — серьезно отрезал Низам.       — В которой ты победишь, — без сомнения уверила мать. — Ох и Интаферн знают, как защитить тебя перед судом, но с мидийцами мы покончим вместе раз и навсегда. Эти жалкие отродья Амана, и те, кто восстанет против нас, понесут заслуженную кару. Мужайся, сынок. Почувствуй свое предназначение и иди к нему, да благословят тебя боги. Твоему деду тоже было нелегко оберегать наш край и народ, но он не горевал, как ты. Его боялись и ненавидели, половина недругов желала его гибели, а другая не имела бы ничего против, если бы он умер. И все они преклонили перед ним колени, когда он стал верховным царем. Низам, он тебя так любил, ты его единственный… драгоценный внук.       — Если бы он был здесь…       На это мать как-то по-особенному выдохнула, словно испустила из глубины сердца стон, и в нежном поцелуе измазала его лоб алой помадой:       — Иногда мне его очень не хватает, но иногда, видя, как ты растешь, я нахожу его в тебе. А когда я укладываю вас с братом спать, мне припоминаются его колыбельные, которыми он убаюкивал меня маленькую.       — Та колыбельная о львенке принадлежала ему? — улыбка показалась на устах наследника.       Она ответила кивком и, привлекая его ближе, как в детстве их с Шараманом, тонко запела. Дедушкиного львенка. Низам впитывал и вдыхал в себя каждое слово песни, сейчас нужные ему, как ее объятия, как воздух. Надтреснутый, но уже более уверенный голос матери полностью захватывал и пленил дремой, и на сей раз, чтобы уснуть, не понадобились средства Эйе.       За колыбельной незаметно исчезает грохот колесницы сплетен и интриг.       В лучах восхода забавляется травинками львенок.

*******

      Пустым взглядом принц окидывал вид за окном, и всего одно разумное объяснение имело под собой то, что творилось с ним следующие дни ожидания суда. Однако оно нисколько не облегчало забот Оха, который разглядел главное: чудовищный пожар, что выжигал Низама изнутри и, прогорая до углей, грозил уничтожить все. Мучительно, но быстро, если они не найдут способ заглушить этот огонь. Даже Эйе, опытный дворцовый лекарь, не мог предвидеть, что наследник сделает дальше: будет мирно говорить, смеяться еще громче или вовсе перестанет разговаривать и заморит себя голодом.       Как-то слуги отнесли в его покои полные закусок блюда, но сбежались на грохот металлической посуды.       — Предатели! Дети пустынных шакалов и ослиц! Да как они смеют судить меня! — Низам вцепился в большое круглое блюдо и, подняв над собой руки, с размаху швырнул его на пол. — Ненавижу лживых змей! Чтоб их души Визареша утащил на дно бездны! Паршивые трусы! Чтоб вам никогда не знать покоя ни в этой жизни, ни в загробной! — он схватил кувшин воды и отправил тот в полет — удар о стену разошелся крупной сетью трещин на керамической плитке.       — Что случилось? Что ты так орешь?! — Ох примчал в тот момент, когда небольшое блюдо с фруктами грянулось об угол возле двери. Сжимая рукоять акинака, он извлек железное лезвие из ножен, но, поняв, что опасности нет, сразу погрузил обратно. — Прекрати, господин, тебя слышно на другом конце Пасаргад!       — Хвала богам, меня услышали, наконец! Ты спрашиваешь, что случилось? А я объясню что! — Низам изо всей мочи драл горло, чувствуя, как на шее вздувались от напряжения жилы, а пальцы, ослабев, едва держали кубок с густо-рубиновым гранатовым соком. Напиток плескался о стенки, будто морская пучина, в которую их влек свитый Аманом змеиный клубок царского двора. — Ты, возможно, не заметил, Ох, но преданная моей семье знать назвала меня цареубийцей, объявила околдованным демонами безумцем и намерена вершить надо мной суд. Пять лет я боролся с хворью, чтобы отец признал меня наследником, вы внушали мне никому не показывать свою немощь, смиряться и… и ждать. И что? Дождались! Моей казни!       Со звенящей, острой, как отчаяние, нотой кубок врезался в колонну и отскочил к дивану, закатившись за львиную ножку, а пятно сока расползлось по полу, уходя в ковровый ворс. Решимость, в которой Низам сглупа бросался на Амана, по новой слепила глаза, занимаясь ярко и бешено. Таким неуправляемым и способным на дикие поступки он становился всего дважды за свою жизнь, и в первый раз его насилу оттащили от мидийца, а сегодняшний, второй, опустошал принца уже дотла.       — Многие советники были на стороне Амана. Они не признают меня своим царем, даже если таково будет веление богов, а знаешь ты, Ох, почему? Аман обрушился на нас, как ночной кошмар. Он нанес отцу три удара кинжалом и этими ударами присвоил себе право не считаться с нашей властью. Мы унижены и бесправны, потому что позволили рабу называть себя нашим владыкой, захватить мой дворец и сделать нас безоружными против него. Аман сеет в нас страх нескончаемыми интригами, а я живу в покорном ожидании суда, где каждый день только приближает мою смерть. Оглянись по сторонам, учитель! — сорвав голос, Низам перешел на хрип; глубокое блюдо с тушеной бараниной и овощами, легко поднятое им в приступе, отлетело к противоположному краю комнаты. — Мы до сих пор живы, потому что не пришло время нас убивать. Ты и не заметишь, как слуги подсыплют яд в твою еду, когда им прикажет Аман.       Наставник не сводил с него неподвижного взгляда, а в воздухе, пропитанном утренним теплом и ароматом цветов, повисло напряжение. Оно все густело и уплотнялось, въедаясь в слух и залезая в голову мрачным шелестом стройных кипарисов, доносимым из окна. Ох перешагнул месиво из винограда и фиников с вишней и устало сказал, почти с мольбой:       — Мне тоже все это не нравится, господин, но твоя драка настроила многих советников против нас. Как ты этого не понимаешь? Известно, что боги отметили тебя отвагой, тобой руководят чувство долга и совесть. Но не горячись раньше времени, — взывал к разуму он. — Выпущенную стрелу назад не вернешь. Подожди еще немного.       — Ты тешишь себя мечтами, — жестко произнес наследник, покачнувшись и рухнув на диван. — Никто не сомневается, что кровь отца на моих руках… Мы сидим во дворце, как в клетке с тигром!       Обхватив себя руками, Низам согнулся в кольцо под пытками недуга и зашелся в приступе кашля. Пальцы судорожно, точно вдавливая, вжимались в бока и доставляли новую боль, но не послабляли ту, что вздувалась дыханием. Позднее он слышал, как не находящий себе места учитель велел Эйе сготовить успокоительное снадобье, а вскоре и забыл думать об измененном, горьковатом вкусе подаваемых ему напитков. Облегчение те давали недолгое, зато сон призывали верно.       За наползающим туманом грез принц успевал перекинуть несколько мыслей об Амане, о том, что царская стража, тысяча знатных и прекрасно обученных «бессмертных», по крови персов, верила не ему, наследнику трона, а своему влиятельному хазарапатишу.       Выбираясь во двор, он замечал между колоннами из цветного мрамора и у высоких проходов их живые изваяния в золотых ожерельях и многогранных тиарах. Длинные расшитые туники солдат сверкали, будто нутро царской сокровищницы. А смогли бы они предать его за золото, обещанное Аманом?       Ему случалось обмениваться с бессмертными взглядами — тягучими, недоверчивыми и пытливыми взглядами, которыми они буравили друг друга, когда Низам проходил мимо кого-то из придворных стражей. И они как будто обещали ему, клялись, что, если Аман обнажит против царского преемника меч, полк арцибара пойдет за своим богатым начальником и сбудется худшее опасение Низама. После предательства Амана он не стал бы доверять свою жизнь этим персам. Мидиец пользовался у них заслуженным уважением, а Низам запомнился им как возможный цареубийца — так разлетелись по величественному городу превратные людские толки.       Конечно, наставник выслушал его подозрения, но ни на йоту не усомнился в верных царскому дому солдатах. Судя по всему, они не лгали на совете, их слишком долго не было у покоев Арксама в ту трагичную ночь. И на том бы их разговор с Охом окончился, но Низам, пусто глядя перед собой, увяз в размышлениях, лежащих у самой кромки безумия:       — Помнишь, как я однажды встретил дэва? Он принял облик мальчишки. Это был не обман, Ох. Дэву известно будущее, и он показал мне мою судьбу — после суда, если переживу его, я могу занять место этого бродяги. Мой дед пощадил мидийских властелинов, но отобрал у них важные привилегии во власти. За это они нас в отместку сделают рабами. И те, кто будет после нас, каждый из потомков, опять родятся слугами Мидии… Буду гнуть спину под бичами господских надсмотрщиков и умирать от усталости, пока Шараман выпрашивает остатки еды у прохожих. Нет, Ох, я скорее убью себя, чем сдамся на милость этих змей.       — Ты скорее умрешь от голода, господин, если не будешь есть. Разве я не говорил тебе, что за любой трудностью прячется своя цель? Я прошу потерпеть самую малость и не впадать в уныние. Суд тебя оправдает — это вопрос решенный. Во всяком случае, нам известно, как доказать твою невиновность советникам, но для этого кое-что нужно сделать. Увы, правда не достается легко, мой принц, никому не достается… Поешь, — наставник придвинул к нему блюдо с гранатовым супом, но от терпких ароматов специй желудок скрутился в тошнотворный ком.       — Почему ты так спокоен? — удивился Низам. — Что вы от меня скрываете? Ты и Интаферн! Скажи правду. Я видел, как вы о чем-то договорились, никому не говоря, а потом князь куда-то уехал. Ты что-то поручил ему без моего ведома? Если от этого зависит моя жизнь, я имею право знать!       — И узнаешь, господин. Ты станешь первым, кому я расскажу, но сейчас прошу поверить мне на слово ради твоей же безопасности: истина на нашей стороне. Мой долг и мое желание — защитить тебя, но для этого ты должен во всем меня слушаться. До суда Аман ничего тебе не сделает, ему это не выгодно: если с тобой что-то случится, никто ему не поверит. Терпение, мой господин, терпение.       Взяв Низама за плечо, Ох развернул его к серебряным тарелкам, на которых остывали угощения, и, не замечая упрека в черных глазах, вернулся за рабочий стол, и возобновил чтение золотых табличек. Документы, покрытые слоем воска и заверенные печатями царского судьи и владыки Куруша, и ровное, как гладь воды, лицо наставника, выражающее тихую задумчивость, никак не вязались в голове Низама. На его памяти мать доставала эти таблички из сундука несколько раз в год — когда из поместий и деревень, которыми они владели, приезжали управляющие и отчитывались перед царицей за доверенное им имущество и рабочих.       — Что ты делаешь? — не сдержал любопытства принц.       Оторвав взгляд от рукописи, Ох свел у переносицы густые брови и подставил кулак под угольную бороду, что блеснула редкими сплетениями нитей седины.       — Как твоему представителю мне стоит ознакомиться с наследством, которое оставил тебе царь Куруш. Видишь ли, господин, ты богатейший человек во вселенной, — с лукавой улыбкой поведал ему наставник. — Перед тем, как уйти в последний поход, твой дед озаботился, чтобы ты был обеспечен всем необходимым. Государь Арксам не случайно боялся твоего возвышения с тех пор, как… Аман повредил его ум. Эти житницы, серебро, золото, быки с запасами вина и отменные кони с лихвой покроют расходы на армию, боевой дух которой нам предстоит поднять и привлечь на свою сторону.       — Значит, арцибара… — хотел возмутиться Низам, но ткнулся о стол, пролив суп и питьевую воду, и потер ушибленное колено.       — Они знатные персы. Ты можешь не опасаться предательства полка арцибара, господин, но прежде они должны услышать решение суда, который объявит, считать ли тебя одержимым дэвом смутьяном, а твои обвинения против Амана — плодом больного воображения. Твой отец признал тебя наследником, но даже эта почесть не дает тебе право делить мир на правду и ложь для народа по своему разумению. Кто бы ни возглавлял ее и как бы щедро ни одаривал, персидская знать будет сражаться за тебя и державу до последнего вздоха, если будет уверена, что твоим сердцем не владеет нечистый дух. А ты, кроме того, что долго болел и обвиняешься в убийстве царя, позволил себе прилюдно ссориться с Аманом и едва не лишил его глаза.       — Придет время, и я лишу его жизни!       С фырканьем львенка Низам откинулся на постель, смотря в цветочный рисунок потолка и сминая руками покрывало. Под кожей будто пробегали горячие искры раздражения, а на поверхности его сознания ожило смешанное чувство протеста и безысходности, крепко спаянных между собой в слепое отчаяние. Десять лет обучения и познания долга наследника — годы, унесенные круговоротом интриг и времени, — он свято верил, что он будущий царь, сын персидских царей, повелителей мира, и бессмертных богов. А теперь от него ничего не зависело. Ни исход, что им уготован, ни война, рассчитанная в провизии и серебряных талантах на золотых табличках из сундука матери. Если бы Ох держал в тайне свой настоящий интерес к документам, он бы не говорил о расходах на войско.       Одно слово персидского льва Куруша отменяло решения суда и все законы, но, верно, зоркий ум деда, заглядывая вперед, знал, что могущество собственных слов Низаму придется отстаивать богатствами и мечом. Снабжать солдат и вести их к победе. Потому что только мидийская кровь и смерть подарят ему царство, которого не дал отец. Если так, то мама не обманулась, осуждая черствость царя, в горький вечер прозвучавшую для них отречением:       — Не ищите правды в жестоком сердце, не молите у него о приюте и ласке, ибо оно пригрело змею и вам в нем места больше нет. Я предостерегала вас! Как можно было додуматься врываться к отцу с обвинениями? Низам! На что вы надеялись, требуя от него справедливости? Он мог тебя изувечить или же убить! Анахита-заступница! Как я молилась ей, чтобы ни с тобой, ни с Шараманом не случилось худого, а вы будто намеренно навлекаете на нас беды.       Прикладывая холодную мокрую ткань к виску Низама, второй рукой она обхватила расстроенного брата, и малейший шорох за дверями вызывал в ней едва ли не животную, жалкую дрожь. Слова матери гулко стучали в ушах наследника, как барабаны вавилонских танцовщиц, а их суть едва пробивалась сквозь тупую боль — подобная той алела бутоном и на щеке Шарамана.       — Если бы любовью и душой ваш отец походил на деда, он бы никогда не поднял руки на своих сыновей, — глаза Вашти зло кольнули материнские слезы. — Но в нем нет и толики любви Куруша. Он умеет лишь уничтожать, рвать, сметать все на своем пути и обращать в разруху. Своего разума не дано — живет мидийским. Хвала великим богам, ваш дед подумал о нас напоследок, да получит он вечное блаженство в стране Ахура-Мазды.

*******

      В день суда глаза истины-аши следили за ними из просветов золотистых морозных туч. Громыхало, орошая равнину мелким дождем, а людские деяния с помыслами, как и века назад, лежали у высшего духа порядка мироздания будто на ладони. Низам и рад бы поклясться, что ему нечего таить от богов, ведь арийцы сражались за торжество правды над ложью столько же словами, сколько делами и мыслями. Но он не мог надеяться на прощение постыдного недуга, не умея тот излечить и очистить тело от скверны.       Ослепительный хлыст молнии отблеском опустился на спину наследника. Взрыв грома из окна заглушил вопрос наставника, с которым тот обратился к Низаму. Они находились в тронном зале, наполненным сановниками, князьями и дворцовыми евнухами, и ожидали царского судью, что, подобно Митре в загробном мире, возглавит собранный совет и запечатает его решение своей печатью. Многие государственные таблички проходили через руки верховного судьи, заверявшего их подлинность и важность, а затем они передавались в архив, где и хранились. Только мама пожелала, чтобы документы деда слуги отнесли в ее покои и убрали в старый сундук.       Новая вспышка над холмами налила карие зрачки Оха медовым цветом кахрубы. По-зимнему холодный, резвый ветер, обдав их мокрым снегом, качнул распахнутые металлические двери, в которые вошли писцы с табличками и связкой пергаментов в руках. Сутуловатый мужчина и женщина поздних тридцати лет подобрали полы длинных сарапи и расположились за письменным столом, не уступая остальным вельможам ни в родовитости, ни в легком безразличии, что излучали их жесты и обращенные на Низама взгляды. Несмотря на то, что они с Охом накануне утром повторили свои доводы и подумали над возможными вопросами, принц плохо представлял, что скажет персам и мидийцам в свою защиту. Мысли мешались и не имели никакой связи, как в первый день совета, когда злополучный кинжал в остатках крови лежал перед Низамом и рука, сама потянувшись к нему, подсказала единственный выход.       — Как ты, господин? — тихо поинтересовался наставник.       — Не нужно, Ох, — оборвал Низам, желая еще сохранить остатки достоинства. — Не жалей меня. Слабый правитель подобен трупу льва, который легко грызть гиенам.       — Скоро все разрешится, не тревожься. Артабаз уже приехал и идет сюда, вместе с ним подождем Интаферна. Я обещал тебе, что ты узнаешь правду, господин, но не открыл ее раньше, потому что не хотел давать тебе ложную надежду, если наш замысел с князем провалится, — сказал Ох торопливым, но усмиряющим шепотом. — У тебя есть свидетель преступлений Амана. Мы нашли его.       Сначала Низам ошеломленно вытаращил глаза, а затем яростно стиснул руку наставника:       — Кто он? Он вернет мне верность моих людей?       Интаферн наладил сбор сведений о настроениях персидской знати, половина которой, а может, меньше, доверяла Низаму, не желая видеть на троне мидийского отпрыска, но прочие не согласятся называть своим царем того, кто безнадежно болен, потому что связан с демонами. Полк арцибара не просто царская стража. Они — основа армии бессмертных, что находится в личном распоряжении правителя, и возникшим между солдатами разладом могли воспользоваться мидийцы.       — Господин, тебе следует кое-что знать, — выражение лица Оха сделалось суровым, даже полным непреклонной строгости. — Что бы ни сказал свидетель, он будет бороться за твою жизнь, как за собственную. Если тебя попросят подтвердить или опровергнуть его слова, соглашайся с ним.       — Хорошо. Кажется, они идут, Ох.       Наряд Амана, задрапированный на мидийский манер, длиной по щиколотки и лиловым оттенком напоминал тот, что надевал Арксам в торжественные дни, подчеркивая этим свое высокое положение. Над узким прищуром глаз, полукругом обрамляя левую бровь, схватилась коркой широкая рана, придавая хазарапатишу вид свирепого варвара-кочевника. Важной и плавной походкой Аман продвигался к столу, занятому писцами, держа за угловатое плечо старшего сына мидийки. Пшеничные волосы того будто присыпала желтая пыль и, как у Низама, покрывала расшитая золотыми узорами шапка с бело-голубой повязкой. Зеленые глаза змееныша испуганно мигали, и в них все быстрее прокрадывался ужас, что тревожной вспышкой бился о затылок наследника, говоря резким голосом матери: «Дайукку младше тебя на год, он следующий претендент на трон. Его приведут на суд в знак свидетельства процветания потомков их дома».       Принц Дайукку робел, не решаясь смотреть на присутствующих вельмож, но на Низама оглянулся, кротко хлопая ресницами в немом укоре.       «Я тоже твой брат».       Глухая злость оплавила исподние слои кожи, накатив бурлящими волнами, когда наследник признал в нем отцовскую кровь, которая сказывалась даже ярче, чем в Шарамане. И гораздо ярче, чем в нем самом.       «Полубрат».       Ядовито ощерившись, Низам рассерженно тряхнул головой и снова обратился взглядом к дверям. Старшего брата Амана, Фраорта, он плохо помнил, однако по круглому колпаку, венчавшему светлые волосы с проседью, по короткой богато затканной тунике и штанам и сходству в лице с хазарапатишем легко определил своего недруга. Еще одного. Число его врагов росло подобно тучным колосьям в урожайных полях Пасаргад, а Интаферн с обещанным свидетелем все не шли…       Рассыпаясь в любезностях, Фраорт сопровождал царского судью, а сразу за ними выросла долговязая и прямая фигура Артабаза. Старик остановился напротив Низама с поклоном, предназначенным не иначе как для царя, и наследник в недоумении выслушал его благословение:       — Живи вечно, владыка мира, как вечно живет Ахура-Мазда! Не обращай внимания на завистливые взгляды мидийских выродков и на настороженные взоры персидских князей. Души первых грязнее самого грязного болота на свете, они понимают, что потерпят крах и им придется уступить власть тебе, а разум вторых заблудился в потемках лжи, и только свет истины выведет их на праведный путь служения Персии.       — Да хранят тебя боги, почтенный Артабаз! — от всего сердца выпалил Низам и убавил голос, спрашивая у него: — Почему не идет ваш свидетель? Слушание сейчас начнется.       Звуки залы растворились в громовых ударах, но за ними, совсем как во сне, где он видел Митру, Низам услышал судью. Тот приглашал их с Аманом подойти к его столу, и ведомый Артабазом наследник неохотно подчинился. Присутствие хазарапатиша рядом быстро вернуло ему прежнюю браваду, с которой он поклялся извести весь мидийский род.       — Твоя дерзость честь тебе делает, сын перса, — издевка разлилась на губах Амана звериной усмешкой, вкрадчивый шепот, не достигая ушей судьи и советников, звучал явственно. — Ты показал, что кровь — вот подлинное золото арийца, а не таланты сатрапий, которыми полнится царская сокровищница. Вас с Арксамом связывали самые прочные узы, святость которых познает лишь тот, кто сам является отцом или сыном, но ты ничуть не похож на слабого духом отца. От года в год в тебе крепнет воля деда, Льва персов. Но ты проиграл, принц. Ты упадешь и разобьешься, как безрассудный орел, разбивающий крылья о скалы, ибо есть ветра, которые не обуздать даже тебе.       Низам медленно, с шипением выпустил воздух из напряженной груди и сквозь оскал процедил:       — За три удара, нанесенные отцу, Аман, ты будешь страдать трижды: телом во дни долгой и мучительной казни, душой в сумрачном чертоге дэвов и в сердцах потомков, что моей волей станут изнывать под непосильным бременем твоего греха. У правосудия всего два лика — тот, что защищал тебя вопреки правде и справедливости, и тот, которому ты заплатишь за свои преступления. А прежде чем связываться со мной, сыном солнца и внуком льва, тебе надлежало бы помнить, что жизнь одна у тебя. И с этих пор ты берешь ее у меня в долг.       — Наследник.       Прибитый к месту цепями смятения, Низам выдержал упорный, проницательный взгляд судьи.       — Истина — это высшее благо. Во имя победы истины Аши над ложью призываю тебя отречься от мыслей дурных, от слов дурных и поступков дурных и отвечать перед нами откровенно и прямо, как перед богами.       — Я избираю Благие Мысли, Благие Слова и Благие Дела. Приношу я хвалу и молитву святым бессмертным покровителям добра в первую очередь мыслью, словом, делом и духом!       — Расскажи, что знаешь, — попросил судья, кивнув писцам за соседним столом. Молодой советник вручил ему кинжал, лезвие которого еще хранило засохшую кровь Арксама. — Кто убил царя?       Принцу пришлось повторить свои обвинения, так же, как Аману, принесшему ту же клятву быть правдивым. Неудобные вопросы об отце и его слепоте мидиец обходил, будто вода камень, говоря, что впервые слышит о подливаемых царю зельях. Отвечало еще несколько человек из знати и прислуги, едва ли проясняя ситуацию. С прежней ложью явился и главный евнух — Ох предупреждал, что от кожи до костей это верный прислужник Амана и за дополнительную плату пшеничной мукой, кислым вином и мелким скотом скажет что угодно. Потом давали показания Интаферн, Артабаз и другие выступающие на стороне Низама. Наконец, судья призвал Оха, но тот обратился с просьбой привести их свидетеля, сказав, что есть сведения куда ценнее его собственных.       С первого, беглого взгляда белые одежды незнакомца, перевязанные священным поясом кушти, выдавали в нем потомственного мага, но капюшон-накидка, открывавший одни глаза, не давал разглядеть его лицо. Под десятки голосов, слитых в оживленный гул, Интаферн отвел святого к судейскому столу, где тот приспустил платок. Те немногие дни, в которые маг посещал его мать, врачуя ее болезни и готовя ей отвары, позволили Низаму хорошо запомнить этого человека и безошибочно признать сейчас.       — Ведающий, — сказал судья, окидывая взглядом гостя. Впрочем, от него не ускользнули слабые переливы волнения в рядах мидийских сановников, — это правда, что ты выступаешь свидетелем от наследника? Ты можешь подтвердить его невиновность?       — Господин, говорят, ты преисполнен божественной мудрости, что бесконечна и несокрушима и справедливо вершит суд над душами людей в царстве вечности. Однако я недоумеваю, что заставляет тебя требовать от наследника ужасных признаний, коих он рассказал немало, а не задержать Амана. Он купил главного евнуха и всех своих заступников перед судом. Вы можете свериться с хозяйственными дощечками, проверив это. Дополнительные выплаты могут быть частыми и незаслуженными. Подобная щедрость быстро учит трусов лгать.       — Имуществу дворца ведется строгий подсчет, и о таких выплатах там не написано.       — Тогда нужно вызывать слуг из поместья Амана и допросить их. Выплаты могли идти из его личного жалованья или от доходов с земель. Если записи не сохранились, то его работникам точно что-нибудь известно. Но советников об этом уже предупреждал господин Ох. От себя же я готов рассказать больше. С самого начала, — твердо прибавил маг и посмотрел на Амана так, будто в самой страстной своей мечте видит, как того варят в медном быке, раздувая костер под брюхом извергающей стоны статуи.       — Мы слушаем.       — Не из чувства преданности, а по принуждению я служил Аману десять с лишним лет и ровно столько же не видел своей семьи: жены и пятерых сыновей. Мерзавец похитил их и удерживает в плену, и о их местонахождении мне ничего не известно. Видит мудрый создатель всего сущего, я даже не знаю, среди живых они или были замучены до смерти. Мне приходят от жены письма, но как знать, что их не пишут эти дэвовские изверги, пытаясь заморочить мне голову! — горькое чувство потери прорвалось в мидийском жреце со злыми слезами. — Эти письма я принес с собой: они доказывают, что пленение — правда, а не вымысел. Среди табличек есть и свитки, господин. В них описаны рецепты опасных зелий, которые я готовил для Амана. Вот этот, — маг развернул свиток, принесенный слугой вместе с прочими документами, — опутал разум царя, склонив его к жесткости, для чего Аман добавлял смесь в вино повелителя. Другой рецепт я создал, чтобы убить наследника, выдав отравление за неизлечимую хворь. Но так как яд не был выпит до дна, наследник смог сопротивляться его действию и выжил. Я приехал из Экбатан и служил при дворе лекарем, держа в тайне творившиеся в стенах Пасаргад злодейства и питая надежду снова увидеть близких. Но моя миссия все не кончалась, Аман вынашивал и исполнял новые замыслы, и в конце концов за месяц до убийства повелителя тоска и боль вынудили меня покаяться Оху. Я не хотел больше пятнать свое имя и душу ложью. Мы решили обратиться к царю и поставить Амана перед судом, но той же ночью на меня напали, связали и заперли в каком-то захудалом доме севернее от Пасаргад, как я выяснил позже. Раз в день ко мне наведывался слуга и приносил две ячменные лепешки и кувшин воды. Бедняге отрезали язык, думая, что он раскроет место моего заточения, но кое-как я выудил из него сведения — задавал вопросы, на которые слуга изъяснялся жестами. С его помощью я составил и передал послание Оху, а спустя неделю князь Интаферн со своими воинами вызволил меня и доставил в поместье Артабаза, что расположено неподалеку отсюда. И вот я здесь, господин, и такова моя история. Есть лишь один путь, этот путь — истина Аша, все остальное — беспутье, коему я поддался, желая спасти семью.       Необузданная, дикая вражда, обоюдное презрение, колкая долгая ненависть, руки, тянущиеся к клинкам, — кровь персов струилась по жилам, словно потоки искр, а у мидийцев бежала горючей раданакой, что добывалась вавилонцами для строительных кирпичей и покрытия дорог. Исповедь мага подняла бурю, дремавшую со времени царствования его деда. Низам затаил дыхание и боялся моргнуть, подстерегая миг, когда мужчины набросятся друг на друга прямо в тронной зале. Теперь уже ничто не вызывало сомнений в том, что правосудие явит Аману свой самый ужасающий лик — лик смерти.       — Клевета! — выкрикнул он, оттолкнув Дайукку, который просил отпустить его к матери. — Маг подучен говорить так, как выгодно наследнику. Посудите сами. Если бы я его впрямь обидел, он бы не ждал столько лет, чтобы расправиться со мной.       — Закрой пасть, змей! Маг — божий человек! Он бы не предстал перед судом, не будь за ним вины и причиненной тобой боли.       — В письмах изложена истина. Их на самом деле удерживают в плену. Если тебе нечего скрывать, Аман, назови это место. А также пусть человек, который доставлял письма святому, покажет, где оно находится. Если его семьи там не окажется, мы выслушаем тебя.       — Наследник должен быть немедленно оправдан! Его совесть чиста. Не молчи, досточтимый судья.       — Слепцы! Разве вы не видите, что он не может быть царем?! — вступился за брата Фраорт. — Почтенные мидийцы, вы согласны со мной? Говорите смело, чтобы эти святотатцы, рабствующие перед малолетним демоном, услышали нас! Он болен, душа его принадлежит дэвам!       — А кто его отравил, не напомнишь? — сорвалось у Оха со злости. — Кто подмешивал в напитки царя дурящее средство и украл кинжал у наследника, чтобы подставить его перед советом?       — Ах ты, сквернавец! — вскипел Фраорт, надвигаясь на них с наставником. — Я покажу тебе и твоему гаденышу, изрыгнутому Биути!       Его кулак завис в воздухе, пойманный Интаферном. Не разжимая мертвой, поистине медвежьей хватки, князь резко дернул распоясавшегося мидийца на себя:       — Наследника пальцем трогать не смей. Не то я буду отрубать их тебе один за другим, пока не поумнеешь.       Высвободив руку, Фраорт отступил, вероятно, успокоив себя мыслью, что гневу не быть над ним дурным советчиком. В огромном зале, пересеченном линиями черных и белых мраморных плит, не замолкали лишь вельможи, делившие жизнь Низама, так же как был разделен пол у них под ногами, на правду и ложь. По временам ветер забрасывал в окна раскаты сухого грома и капли талого снега, а ленты молний холодным блеском высекали печать тяжелого рока.       Болен. Приспешник демона. Цареубийца. Осудить.       Спор мужей грубел, в страшной смуте воздвигались и истреблялись ими цари.       Жертва. Назначенный преемник. Невиновен. Оправдать.       Круглыми, полными ожидания глазами Дайукку уставился на Низама, став похожим на утянутого орлом олененка. Злорадный смех зацепил за край губы и, забитый наследником обратно, колол сродни застрявшему в боку кинжалу. Низам ясно понимал, что нить судьбы, оплетая его и мидийского смеска, обещала не царское предназначение, а безнадежно запутывалась в руках верховных сановников, грозя перехватить им шеи тугой петлей. Вечная нить плотно наматывалась на его мысли, зажигая персидскую кровь и укореняя единственное верное знание — о том, какое важное решение вставало перед ним. Он должен взяться за конец незримой пряжи, ответив на зов мудрых предков, что держали другой ее край, идти по их стопам и, если придется, бросаться за своей судьбой на острия вражеских копий.       Свет. Тьма. Снять обвинения. Казнить.       Мир, не признавший силу правды, подчинится той, с которой Низам сдавит ему горло.       — Тихо! Замолчите! — он призвал вельмож к тишине, выйдя на середину круга, образованного присмиревшей толпой. — Никто из вас не будет решать мое будущее! Я наследник по праву и выбору отца моего, и я не болен и не одержим, как вам внушили. Лекарь Эйе сказал, что мой недуг ушел в тело отца, отчего он и ослеп. Это царство построено моим дедом, оно — его наследие, как я — кровь от крови несравненного Куруша. Нас нельзя разделить. А вы, — яростно продолжал Низам, глядя то на одного, то на другого знатного перса, — вы ближе всех стоите к царю, и он доверил вам свою жизнь и земли. Но вы не защитили его от Амана, а повелись на притворство и богатства шакала. Кто-то из вас и мне поверил только после покаяния мага, но не надейтесь, что я, ваш новый царь, эту подлую измену так просто забуду!       Затем он окликнул евнуха и велел принести количество крестьянских серпов, равное количеству персидских советников и бессмертных стражей, но исключая шестерых человек. Приказ наследника до того удивил присутствующих, что слуга, не теряя времени, кинулся к дверям, а вернулся с помощником и увесистой плетеной корзиной. Острые полумесяцы лезвий с чудовищным перезвоном высыпали к ногам Низама. Новая необъяснимая прихоть сбила с толку даже евнухов, хотя раньше они не считали нужным утруждать себя объяснением желаний своих господ. Тем не менее персам раздали принесенные орудия, пропустив Оха, Интаферна, Артабаза и еще троих доверенных.       — Получившие серп пусть внимательно слушают, ибо с ними говорит царь, — Низам прошелся вдоль мужчин, обведя их холодным взглядом, и в тот миг нервная дрожь заползала в сердце, острыми мурашками пробегая у него по коже. — Я не нуждаюсь в вашем оправдании. Ваши споры не дают ничего, кроме шума. Еще вчера вы были готовы возвести на трон отродье мидийских владык. Но если вам по нраву мидийское ярмо, если оно вросло в ваши шеи, снимите с поясов акинаки, возьмите серпы и отправляйтесь гнуть спины в поля. Вы не воины! Вы не достойны воинской доблести героев прошлого. Наши предки одолели Мидию, восстановив правду и справедливость. Куруш подарил вам свободу от ее властителей и наделил правами вас и самую захудалую лошадь в ваших табунах, а вы все так же кормите их! Кормили до того, как мой дед призвал племена персов под свои знамена, и кормили, пока жив был мой помешанный отец. Я не вижу, чтобы ваша поддержка чего-либо стоила. Мне не нужны такие трусы, как вы.       Низам подошел к судейскому столу, кинул взгляд на серп, положенный перед смущенным судьей, с мстительной радостью улыбнулся Аману, от бешенства красному, как мак, и, подобрав окровавленный кинжал, прикрепил к ремню. Принц не встретил и слова возражения о том, что, будучи обвиненным в цареубийстве, он не вправе вооружаться на заседании.       — Я, как подобает свободному воину, чтущему завет и жертву предков, забираю оружие и буду разговаривать со своей армией. Шестеро из вас были избраны мной, не получив позорных серпов. Они остались преданны мне, несмотря ни на что, и заслуживают выйти к войску вместе с царем. Так же как маг, которому я прощаю все прегрешения. Идемте! — непреклонным тоном Низам позвал наставника с уже шестью приближенными.       Небольшая свита обступила его с обеих сторон, без заминки проводив к выходу, где принц неожиданно обернулся к пристыженным персидским мужам и взволнованно, но загадочно возвестил:       — Когда я вернусь, жатва будет окончена. И вы будете прощены.       Едва мидийцы дотянутся до мечей, разгадав, какой приказ он только что отдал, серпы жнецов загонят их души прямиком в Дом Лжи.       Двери закрылись, гулко скрипнув, а по ощущениям Низама, будто бы отрезали от него тени минувших лет. Запертые тени, что загоняли его в угол, отнимали саму способность бороться, придавая пряному вкусу надежды горечь унижения, сегодня не получат привычной пищи и сожрут друг друга. За тяжелыми створами раздалось клацанье металла, а в слух впились всплески ругни и воплей. Взяв на себя руководство, Артабаз сказал им разделиться поровну на четыре человека и спрятаться за колоннами коридора. Мужчины обнажили акинаки. Ох увел Низама вправо, прикрыв собой, Интаферн и маг примкнули к ним, пятясь спинами. Над отрядом Артабаза поднялся раздраженный шепот — кто-то из мужей сжалился над соратниками, брошенными в беде, и порывался вернуться в залу, но неумолимый старик приструнил сановника, затолкнув в конец очереди.       — Приказы царя не обсуждаются, — подхватил Интаферн. — Всякого мидийца, что вздумает бежать, убивайте.       — Ох! — к изумлению наставника, Низам настойчиво дернул его за рукав шерстяного плаща. — Я не собирался отдавать несправедливые приказы! Я только вас хотел защитить и проучить их, чтобы не запугивали меня судом…       На крике, молящем об участии, наследник перекосился, ощущая себя жалким и бессильным перед голосом чужой боли, которому пытался возражать. Череп сдавили невидимые тиски сожаления, подчинив разум жуткому сознанию того, что он собственными руками отдал войне несколько жизней, и кто знает, сколько придется отдать потом. С вновь долетевшим из-за дверей стоном Низам дернулся назад и остановил взгляд на блестящих медом глазах Оха, ища в них не прощение, но благосклонное понимание.       Наставник наклонился и опустил меч, свободной рукой обняв его за шею, и с убеждением произнес, отбрасывая сомнения Низама прочь:       — Помни, господин, что обратная сторона жестокости — милость. Ты принял жестокое решение, но оно спасет тех, кто может пострадать от мидийцев в будущем. А мне важно, чтобы тебя в эту резню не вовлекло.       — Ты стравил прихлебателей Амана с князьями и сатрапами, которые до сих пор считали тебя больным лгуном. Куда еще милостивее для них? — похвально хмыкнул Интаферн, чья рука, сжатая на рукояти акинака, напряглась, когда в двери по ту сторону что-то сильно врезалось.       — Наследник тут ни при чем. Нам ли не понимать, что разбирательство к тому и шло, — Ох перекинулся с другом осторожными взорами. — Кого бы ни осудили на казнь, мы бы схватились с ними на том же месте. Каждый вступился бы за своего, для нас ничего не менялось. Главное, маг выступил перед судом. Мы заберем судебные таблички, проставим на них печати и предъявим полководцам. Это упрочит наше положение в армии. Пойдем, господин. Интаферн вернется за документами, а я выведу тебя отсюда, — наставник подтолкнул было Низама к выходу, как в конце коридора застучали частые шаги множества ног. Все замерли и затихли, рассчитывая на то, что крики наверняка слышала стража и поспешила во дворец.       Большой и ощеренный короткими копьями отряд бессмертных решительно продвигался им навстречу. Овальные щиты из ивовых прутьев и кожи прикрывали воинов, создавая почти непроницаемую для клинков и стрел преграду — противнику царской охраны понадобится удар мощнее, чтобы пробить ее и металлические нагрудники, надетые под желтыми и красными туниками солдат. Интаферн расслабил мускулы рук и спины, выпрямившись во весь рост, и вышел вперед, чтобы дать прибывшим первые распоряжения. Наследник еще не спасен, но все же мог быть вне опасности — так думал каждый из людей Низама.       И каждый глубоко заблуждался.       Жала копий по-прежнему указывали на них, но плотные ряды щитов в один миг разошлись, пропуская начальника стражи. Ох чуть не бросился на того в пылу охватившего ужаса, когда увидел приставленный к горлу Шарамана акинак. Десятилетний принц впивался пальцами в локоть бессмертного, беззвучные рыдания колотили его до жутких судорог, но, верно, сила когда-то неподвижного внутреннего духа, поднятая со дна души, не давала ему разразиться испуганным воем.       Отрезвляющим нападкам рассудка и воли тело Низама не повиновалось — тряслось ледяной дрожью, тесно прижимаясь к спине наставника. Все, что он мог расслышать сейчас, это то, как одержимо и неистово завывала единственная уцелевшая в нем мысль: «Почему арцибара предатели? Ох говорил об их преданности». Несколько сердцебиений и несколько вздохов канули в пучину развертывающегося перед наследником кошмара. Толпа крепких и прекрасно вооруженных солдат заполонила коридор, отсекая путь к отступлению. Начальник заговорил с Охом, угрожающе надавив лезвием на шею брата:       — Не двигайся, перс, стой! Не то принц увидится с праотцами скорее, чем ты думаешь.       — Мидиец, — кивнул хмурый наставник, по смутно отличаемому экбатанскому наречию узнав в переодетом воине иноплеменника. — Ты так же хорошо говоришь на персидском, как Аман. Мне следовало догадаться, что он приведет вас сюда. Кто ты и чего хочешь?       — Я состою при царском корпусе в должности сатапатиша, а это мои люди, они все мидийцы. Их меньше ста, всего лишь около тридцати. Но это не имеет никакого значения, потому что вас осталось шестеро, и мы получили высочайшее повеление господина Амана схватить вас и этих детей. Бросайте оружие! Если вы не сдадитесь добровольно, этот сопляк будет умирать в тяжких мучениях на ваших глазах, — для пущей убедительности глава сотни дернул Шарамана за темно-русые вихры, но гордый братец не издал ни звука, пыхтя и морщась красным опухшим носом. Сын строптивой царицы сломить себя не позволял.       — Даже если вы и сменили одежды на длинные сарапи бессмертных и научились говорить по-нашему, ваше проникновение все равно заметят! Нельзя тайком провести во дворец тридцать солдат, не вызвав подозрений у стражи! — от злости на сатапатиша Интаферну желалось наброситься на него, одним метким ударом вернув Шараману свободу. Но недоумение и интерес держали князя на расстоянии.       Низам яростно согласился бы с ним, кабы в тот момент язык не прирос к небу. Мыслимо ли до суда закрасться во дворец и сплотиться вокруг Амана? Мидийцы подражали им, персам, рассчитывая на сходство и родство их языков, обычаев и веры в Ахура-Мазду, однако слух не зрение, и бдительное око копейщика арцибара чужаку не обмануть.       — Вы были так уверены, что знали, кому доверили свои жизни, — победоносно показал зубы сатапатиш. — Царь не интересовался личной охраной и доверил войско Аману. А Аман имел право расставлять начальников сотен и десятков на свое усмотрение. Никто больше не имел власть над тысячей бессмертных, кроме него. Распоряжения приходили к сатапатишам непосредственно от него, а от нас — к датапатишам и их десяткам. Они наши люди — мидийцы, как мы. Четыре сатапатиша и сорок датапатишей. А уж счета рядовым я не веду. Вначале Аман сменил начальников, а потом солдат в их составах. Состарившихся, убитых в сражениях и искалеченных сменял подготовленными юнцами! Ваши стражники не задавали вопросов, принимая нас за своих. Мы приходили почти пятнадцать лет, а на нас и не смотрели, мы ничем не отличались от вас. Как песчинка за песчинкой погребает благодатные почвы пустыня, так и мы рассеяли вашу непобедимую армию. Бессмертных больше нет. Это всего-навсего ваша идея, шесть сотен не имеющих царя и истины дурней, как вы!       Сатапатиш отечески пригладил, а затем издевательски натянул пряди маленького принца, вырывая у него глухой жалобный сип. У Оха дрогнула рука с мечом, тогда как у Низама сердце сгорело и осыпалось золой. Цепной пес Амана ни во что не ставил шестьсот опытных персидских воинов и насмехался над царским домом.       — Не надейтесь звать на помощь. Вашим воинам сейчас не до вас. Ну что, воспитатель, — бородатый рот мидийца раздвинула бесстыдная глумливая гримаса, — сдаем оружие?       Не поверив угрозе, Ох оттолкнул Низама назад, загородив собой, и под пальцами наследника, стискивавшего его плащ, всего на миг оскалился чешуйчатыми пластинами металлический нагрудник. Хорошо, что точно такой же заставили надеть Низама под короткую тунику, когда он собирался на суд.       — Стоять насмерть, — последовал презрительный отказ.       Короткий свист рассек воздух. В висок сатапатиша вонзилась тростниковая стрела, свалив его под ноги собратьев. Их стройный ряд расстроился, поднялись щиты, и все развернулись к уличным дверям, откуда пришел выстрел. Юркий брат пробился через солдатскую толчею, и, взяв его за руку и спрятав за Охом, Низам с облегчением осознал, что пришла подмога. Небольшой отряд персов — отнюдь не бессмертных, как сперва подумал наследник, — яростно ворвался внутрь. Мидийцев потеснили к стене, одним духом разорвав расстояние, недоступное их длинным копьям, и тут же на противника обрушились мощные удары мечей. Некоторые воины успели извлечь акинаки, и их вражеские лезвия натолкнулись на лезвия персидских бойцов. Скрежет, треск и брань взмыли к потолку скорбным воем псов Даэны, заглатывая предсмертный рев убитых. Капли крови оросили лицо Низама. Защипало нестерпимо глаза.       Не теряя зря времени, группа Оха осадила мидийцев сбоку. Наставник крикнул, веля укрыться за колонной, и принцы с магом повиновались ему. По полу, устланному мертвецами, становилось труднее передвигаться. То и дело воины спотыкались о своих или чужих, замахивались и отражали атаки, но теряли равновесие. Ботинки скользили в багровых лужах, наводнивших коридор. И, хотя плотный строй мидийцев значительно поредел, пики по-прежнему пробивали панцири персов, хищно вонзаясь в плоть. Артабаз изматывал противника, подбираясь ближе, но и сам оказался задет в плечо острием. В паре шагов от него закручивал гущу схватки Интаферн, отбивая грань клинка беспощадного Индры от боевых товарищей. Переведя глаза на Оха, Низам увидел, как акинак того разрубил грудь подвернувшегося под его гнев солдата.       Но один из копейщиков тоже заметил это. Отбросив мешавший щит, он сжал древко двумя руками и, примеряясь, подступил к наставнику. Еще шаг. Отведение копья.       Выпад в голову.       — Берегись! — вскричал Низам.       Молниеносным движением Ох подставил акинак снизу, отводя удар в бок. Разъяренный солдат потянул древко на себя и вернул в исходную позицию. Ох отступил к стене. Краем зрения приметил щит подле мертвого тела в желтом сарапи. Но, опередив его, над коридором пронесся резкий, пронзительный звук. Горсть мгновений отдалась в ушах, отмеренная кратким полетом стрелы.       Мидиец рухнул без чувств.       Остатки неприятеля персидские воины безжалостно добивали, вначале заключив в кольцо, а затем разорвав на части. Сражение лишь ненадолго показало Оху в толпе храбрецов глаза, густо подведенные сурьмой, и замысловато заплетенную прическу лучницы. Она не прекращая орудовала железным акинаком, забросив скромных размеров лук за спину, чтобы как можно скорее проложить себе дорогу и броситься ему на шею. Пармис едва не сшибла его с ног, а тонкие серебряные фигурки животных и людей игриво звякнули у нее в каштановых косичках, обвитых вокруг головы тугими бегущими лентами.       — Вы живы! Боги, спасибо, — обрадовалась супруга, просияв вкрадчивой и славной улыбкой.       Она, как обычно, отмахнулась, когда Ох обратил внимание на мелкие колотые раны, порвавшие ее тунику и повредившие броню. Доставляя незначительную боль, уколы от копий не беспокоили Пармис, зато кровавое пятно на плече отца вызвало тревогу.       — Чего придумала! Я цел! — пропыхтел в седую бороду Артабаз, отказываясь от ее помощи в неизменной обиде на то, чтобы дети ухаживали за ним, как за немощным. — Забери-ка обратно. От верной смерти уберег, а все прочее вздор, — он передал дочери легкий круглый щит, годный для конного боя, но почти бесполезный в схватке с копейщиком.       — Мы боялись не успеть к вам, — ответила Пармис на закравшийся в глаза Оха вопрос.       Их небольшое, наспех сколоченное войско под командованием Сардара, старшего сына Артабаза, около месяца стояло на юге от Пасаргад, рядом с персидским поселением маспиев. Они договорились после суда представить Низама с оправдательными документами своим полководцам, а Амана и мидийцев, что из преданности пойдут за ним, убрать с пути. К тому моменту Ох рассчитывал получить опору в тысяче бессмертных, но кто ведал, что славный город царей окажется смертельной ловушкой…       — Наш разведчик заметил, как бессмертный покинул дворец и перешел мост Полвар. Посчитав это странным, он проследил за ним и узнал, что за рекой стоит мидийский боевой лагерь. Они недавно развернулись. А с ними парфянские и гирканские всадники, у всех мечи, щиты и луки с копьями, — взволнованно перечисляла Пармис. — Их немного, может, и тысячи не наберется, но это далеко не вся армия, можно не сомневаться. Индабама собирает конницу, чтобы отправиться туда и разбить их, пока о нас им ничего не известно. Она обещала привести пленных — у них выведаем, где другие.       — Аман привел меньше людей, чем мы ожидали. Кажется, он не намерен затевать бой. Постой, Пармис, — Интаферн осторожно перешагнул через бездыханного соратника в кожаном доспехе и толстой куртке, — во дворе полно мидийских стражников. Как вы прошли мимо них?       От нее не ждали утешений, однако весть явилась тревожно, как громовой взрыв в ясном небе:       — Как? Вы разве не слышали? Бой был… Мы шли в город через сад, а не ворота, а выйдя к аллеям, увидели бессмертных с перерезанными шеями. Выжившие сражались между собой, но сигнала тревоги никто не дал. По-видимому, все важные сторожевые пункты занимали мидийцы, и у них есть некий условный знак, по которому они отличали своих от чужих и отдавали команды. Они действовали незаметно, как тени, и убили почти всех. Сражение еще не окончено, правда, если сражение вслепую вообще можно назвать таковым — из наших, кто знал друг друга, те держатся вместе и не пускают этих волков во дворец. Нужно торопиться!       — Интаферн, — голос Оха поднялся с наступательной живостью полководца, когда время ощутимо сжалось, пускаясь бешеным бегом, — возьми несколько человек и идите в жилой дворец за царицей. Отведи ее вместе со слугами в крепость на холме и оставайтесь там, будьте готовы на случай осады. Пармис, войско должно прийти в Пасаргады, у нас не хватает людей…       — Уже идет, — подтвердила она, вытирая текущие по щекам окрашенные капли пота. Ее глаза в обрамлении угольной дымки суетливо обводили пространство и блестели от влаги, как усеянная звездами ночь. — Мы послали к Сардару человека. Если он благополучно добрался, подкрепление скоро будет здесь.       Меж тем Артабаз, которого не остановили ни возражения мужчин, ни напоминание дочери о его кровоточащем плече, решил отвлечь мидийцев и повел большую часть воинов во двор. Никому не пришло на ум пускаться с ним в бессмысленные споры: стало не до сатрапа Заречья, когда о себе напомнил маг, оправдываясь тем, что не видел, как исчезли наследник с младшим братом. Их понесло в тронный зал — Ох точно знал это по приотворенным металлическим дверям и тяжелому предчувствию, которым скребнула в нем мертвая тишина по ту сторону створ.       Глиняные дощечки лежали на столе в каплях крови и ворохе папирусов. А кольцо с государственной печатью Низам нашел на пальце судьи, мысленно приказывая своим рукам не трепетать, пока осторожно снимал драгоценность с трупа. Серп, валявшийся на краю стола, брякнулся на плиточный пол, расшвыряв по углам и проходам жуткую металлическую какофонию.       Сначала увиденное не отпускало Низама, обдавая холодом омерзения и навязчивой дрожью внутри. Он с трудом привел себя к столу с убитыми писцами и услышал, как Шарамана вытошнило на пол от удушливого, напитавшего все вокруг запаха. За окнами, где-то над желтыми холмами, удовлетворенно подвывал гром, словно он был мифическим драконом Ажи-Дахакой, который искал разорений и крови и превратил тронную залу в арену боя. Смрад заносил в голову сказочные образы из любимых страшилок, что помогали наследнику не вдумываться, по чьему хотению убиты представители знатных арийских родов. Но и это не помогло Низаму вычерпывать из себя чудовищную данность.       Настоящая жестокая тварь никуда не улетела, не исчезла, утолив драконий голод, а перебирала замызганные таблички, лихорадочно проставляя на них судебную печать, чтобы завоевать себе свободу. Ох говорил, что они вернут ему верность князей и армии, стало быть, спасут.       — Давай уйдем отсюда! — клянчил Шараман.       Низам закрыл его рот ладонью, как будто это могло вернуть неосторожные слова обратно. «Тихо!» — зашипел на брата, со страхом расширив глаза. Придя за документами, он перво-наперво обшарил взглядом мертвецов, не найдя среди них Амана и Фраорта — в тот момент наследник понадеялся, что изворотливые мидийцы удрали через окно и покинули пределы Пасаргад, наконец избавив город от своего произвола. Но за годы поражений и неудач почву под его надеждами так размыло, что Низам избегал ступать на нее, рискуя увязнуть в затягивающем месиве.       Пока они оба дышат, он спиной чуял Амана где-то поблизости, и для того, чтобы взрастить в себе привычку отовсюду ждать подвох, не нужно было проверять каждый поворот или колонну.       — Уходим, — шепнул Низам, складывая стопкой документы и пряча в складки одежды кольцо судьи.       Но уже на следующем шаге он осознал, что барахтается по колено в топкой грязи, а сосущий, вязкий сгусток из страха, удивления и оцепенения лопнул в груди, как глиняный горшок. Толстый обломок застрял в горле, лишив дара речи.       Аман вышел им навстречу и поднял с пола чей-то акинак. Заметив у Низама таблички, он ускорил шаг и занес кривое лезвие.       Наследник впихнул тексты Шараману и скомандовал бежать. Тот слегка подался назад, не расслышав с первого раза, но, когда Низам заорал: «Беги!», ошарашенный брат стремглав пустился наутек.       Акинак метнулся в сторону Низама. Отлетев кувырком, он вписался затылком в ножку стола, а лезвие исступленно пронеслось над головой, полоснув левый рукав. От запястья до локтя кожу ошпарило горячей резью. С усилием принц перевернулся на живот и жадно глотнул воздух. Чешуйчатый нагрудник нещадно сдавливал, будто став на размер меньше. В глазах путалась и растекалась жидкими узорами картинка. Загромыхали тяжелые, размашистые шаги, после чего раздался яркий металлический всплеск. Низам бросил попытки дотянуться до рукояти кинжала, что больно воткнулась ему под дых, и мучительно оторвал голову от ледяного мрамора.       Перед ним резко очерчивались размытые контуры Амана. Насаженный на меч, мидиец всей тушей повалился на золотой трон, щедро залив его огненно-красным. Его узкие глаза остановились и зверски выкатились. Губы задергались, не слушаясь, разъедаемые пеплом страшных ругательств и проклятий. В остатке сил Аман сдавил руками подлокотники, налегая на них, подаваясь навстречу клинку, и наконец выхаркнул обрызганное кровью оскорбление:       — Деревенщина!!       Ох выдернул меч из обмякшего тела, вытер его о лиловую тунику хазарапатиша и задумчиво кивнул:       — Да примет тебя царство незримых. Трон твой, как ты и мечтал.       — Ох! Я забрал таблички, — Низам поднялся, прижимая к себе порезанную руку. В голове все еще крутился разноцветный вихрь, подхватывая пыль мыслей. — Они у… Шарамана… Но где он?       Наставник подоспел к нему, взяв под локоть, и повел к выходу.       — Все хорошо, господин, твой брат в безопасности. Пойдем. Доберемся до крепости, и Эйе поможет тебе. Постарайся только дотянуть, нам придется пробираться обходными тропами через сад.

*******

      Дворцом Пасаргад, с одного края обнесенным глинобитной стеной, а с другого усаженным садами, завладели персидские войска. Низам дождался их в крепости, которая служила их семье сокровищницей и складским помещением. С ее башен, упирающихся в холм, можно было окинуть взглядом павильоны города, Полвар, что протекала вдоль окрестных зеленых и полупустынных холмов, вспаханные поля и местных пастухов, ходящих за стадами. Вдалеке за рекой сродни муравьям копошилась мидийская армия.       К ним послали переговорщиков во главе с Фраортом о сдаче Пасаргад и снятии с Низама полномочий второго после царя. На обещание пощадить воинов, если персидские полководцы сдадутся добровольно и отпустят Амана, наследник, как одержимый, воскликнул:       — Запрягайте колесницу! Аман едет к своему брату.       И, скрипя колесами по мощеной дороге, та выехала за внешнюю крепостную стену навстречу Фраорту, ведомая одной лошадью и слугой. Амана насадили на копье и веревками закрепили к корпусу колесницы в стоячем положении, будто погонщика. И особое пожелание Низама — чтобы наконечник колом выступал из глотки мидийца в знак того, что всякое дурное слово, сказанное о царе всех стран, падет казнью на самого обидчика подобно этому оружию.       При взгляде на обезображенного брата Фраорт невменяемо заорал, рвя на себе волосы. Сорвал с плеча лук и наложил стрелу, но выстрелить в Низама не смог. Его остановил парфянский соратник, к тому же до наследника, оберегаемого стражей на крепостной стене, стрела все равно бы не долетела.       Низам глумливо поднял левую руку ко рту в церемониальном жесте скорби по умершему и душевно улыбнулся Фраорту — кисло искривил рот в нечто похожее на усмешку. Он увидел то, что хотел. Он принес кровь поверженного врага на алтарь своего нового бога. Того бога, который взамен дарует ему победу и трон, бога, которому он поклонялся с восторгом, пробирающим до костей, бога с жестоким именем и рукотворной природой.       Войны.       Фраорт дал коню по бокам и с клятвой отомстить поскакал назад в лагерь, расплескивая дождевые лужи. Глядя ему вслед и думая о единокровных братьях, увезенных людьми Фраорта в мидийский стан во время судебного слушания, Низам убедился, что отдал этой войне далеко не последнюю жизнь.       Стоило мудрому наставнику озаботиться вопросами его безопасности, как по правую сторону от Низама, чуть позади, возникла широкоплечая фигура воительницы Индабамы, а левую на правах второго стражника заняла лучница Пармис. Смущение отказало Низаму в складной речи в тот момент, когда женщины приветственно склонились перед ним, а Индабама даже упала на колени. Из ее нетуго повязанного пояса выскользнул боевой топор, звякнув о пол. Она поднялась и приняла его из рук наследника, прочертив улыбкой степенные борозды и милые ямочки на своих щеках.       — Прости, государь, мою неуклюжесть.       За челкой цвета песка у нее проглядывали нарисованные хной солнце и шесть крупных звезд — божественные символы арийского народа. Они олицетворяли Ахура-Мазду в окружении шести бессмертных духов Амеша-Спента. Святая седмерица Низама заворожила, так что опомнился он не сразу и прошептал Оху:       — Ты мне нянек нашел? По-твоему, я дитя неразумное?       — Мне будет спокойнее, если Пармис и Индабама присмотрят за тобой, господин. Они опытные воины. К тому же у них не возникнет трудностей в обращении с юным царем, так как они очень хорошие матери. Индабама окажет помощь, если тебе станет хуже, а у Пармис зрение остро, как у рыси, она не упустит из виду твоих врагов.       Низам счел лучшим не спорить с Охом, и неотлучные от него, как крылья от орла, женщины всюду сопровождали его в делах. В иной раз Низам оглядывался с хитроватым прищуром и сильно увеличивал шаг, отмечая, что они тоже бегут за ним, гремя оружием.       — Ну хорошо, мои бравые мамочки, — подстрекательный хохоток наследника всенепременно сулил шалость, — что мне сделать, чтобы вы перестали чеканить шаги за моей спиной, даже когда я иду в покои? Вам необязательно быть постоянно рядом и кормить меня с ложечки, я уже не ребенок. Вы будете хоть иногда отлучаться, если я подарю вам свои браслеты?       — А давай договоримся, мой царь, — предложила Пармис, не моргнув глазом. — Тебе нужно продолжать воинское обучение, ты согласен? Значит, когда ты превзойдешь меня в стрельбе из лука, а Индабаму в пешем и конном бою, тогда и только тогда мы разрешим тебе гулять в одиночку.       — Ты должен будешь усердно заниматься, — весело подхватила ее соратница.       — Да я состариться успею, пока это случится! — поник Низам. — Индабама разнесла лагерь мидийцев в щепки и обратила их в бегство — вон, еще пыль не осела, как они удрали, чтобы с ней больше не сходиться в сражении. А ты инжиры сбиваешь с высоких веток единым выстрелом, в тебя сами боги вдохнули звериную зоркость и ратное мастерство.       — Тем охотнее ты будешь стремиться обойти нас. Ты молод, но очень талантлив. Ох очень гордится тобой. Если ты вернешься к тренировкам, все скоро получится. Я могу тебя научить, — обещала ему Индабама как вещь предрешенную и истинную, которой вверяла безусловную веру.       Он ничего не сказал, но воображение едва заметно подсунуло ему случаи, когда с той же трогательной лаской она наверняка ободряла своих немногочисленных детей. И к нему отнеслась как к сыну, невзирая на болезнь и высокий род, заплывший багровыми оттенками кошмара, как сердце — жиром.       Отстранять от себя воительниц Низам передумал и позже благодарил бога богов за верное решение. Едва ли горькие отвары Эйе восстановили покой в его душе, когда Арксама, уложенного не по их обычаям в золотой саркофаг, отвезли за город и запечатали в скальной гробнице. Но смогла Индабама — ее полная рука на плече своим теплом растопила кусок льда, образовавшийся в груди, и сделала материнскую любовь на церемонии погребения более ощутимой. Вашти же взирала на выбитые в горе рельефы царя и воинов глазами равнодушной плакальщицы, а, заходясь слезами, ее талию обхватывал Шараман.       С тех пор дни великой царицы начинались и оканчивались приятными хлопотами о коронации Низама. Он сбегал от нее на тренировки с Индабамой и военные советы князей, где они с Охом заново собирали раздробленный полк арцибара, а перед тем изловили и казнили смертью сообщников Амана. Главного евнуха удушили пеплом и, не откладывая, возложили его обязанности на предложенного матерью Харбону.       И то ли из-за присутствия евнуха на совещаниях Ох ходил сумрачнее непогожих рассветов месяца варказан, то ли разведчики попортили ему настроение, выяснив, что Фраорт повернул объединенное мидийское войско на Экбатаны. Как бы там ни было, а враг спешно покидал Парсу, чтобы захватить горную столицу и объявить принца Дайукку царем мидийской сатрапии.       Но Вашти это известие как будто не коснулось. Остаток года традиционно назывался годом вступления нового царя на трон, и она увлеченно отмечала каждое рождение молодой луны на небе, с наступлением пятого повелев украсить и привести в порядок тронный зал. Весной в Пасаргадах собрались представители родовой знати персидских племен, и по древнему ритуалу, в праздник нового года, произошла коронация. По случаю пышного торжества Вашти принесла плащ Куруша с фибулой в форме рычащей пасти льва и с гордостью завернула в него Низама, прикрыв обрядовые одежды простолюдина. Он произнес клятву онемевшими губами, но твердо и звонко, как предписывалось их владыкам, вступающим на престол: «Эту страну под названием Парса, которой я правлю и в которой есть добрые кони и люди, даровал мне великий бог Ахура-Мазда. По милости Ахура-Мазды я царь этой страны. Да поможет мне Ахура-Мазда!» Затем Низаму подали сушеные фиги с кислым молоком, а тяжесть высокой золотой тиары легла на голову грузом непомерного долга. Грезившая об этом годы отцовского своеволия, мать светилась счастьем.

*******

      Костер трещал столь же весело, как оживленные разговоры воинов. Белая зима отсрочила войну с Мидией на пять месяцев, но, несмотря на то что боги уже смахнули с земли ее снежную тунику, морозы стояли вокруг их лагеря жестокой тишиной ночей. Низам изрядно продрог и тянул руки к огню, глаза щекотали ворсинки натянутой по самые брови медвежьей шапки. Брат примостился тут же на пледе, потягивая из кубка горячее молоко с пряностями и скорее дремал с открытыми глазами, нежели слушал болтовню мужей. Языки пламени сеяли искры, вздымаясь кверху. Ночной небосклон, покрыв мидийские горы, недобро щурился россыпью звезд на отряды персов.       Их народ издавна выходил в походы со своими семьями: женами, детьми, стариками. Для Шарамана с матерью установили отдельный богатый шатер. Так когда-то делали их предки-кочевники, странствуя по южным равнинам и безводным пескам пустынь. Они переходили с места на место, зная каждую тропу гор, что дикарями поднимались над степями Элама и Парсы. А затем персидские племена осели, стали выращивать урожаи и разводить скот. Захватывали города и охотились верхом на лошадях. Свои жилища они мастерили по-простому — из глины и камня, грубую одежду из кожи и шерсти животных, а воду брали из рек, но в основном в кажущихся обезвоженными горах при помощи подземных каналов. Упорством и трудолюбием человека родная земля не высохла под палящими лучами солнца и не перестала родить. Отвага и воля обратились в зодчих, отстроив могучую державу из покоренных царств.       И, в отличие от изнеженных мидийцев, они, персы, не забыли, что значит арийский боевой дух, возделанный на суровой почве.       Малышня первее взрослых тянулась к тому, что составляло этот арийский дух — под шум солдат затесались две девчушки, присев на бревно у костра и спрятавшись под длинным покрывалом. Первая осмотрелась и проказливо шепнула второй: «Здесь она нас не найдет. Смотри не высовывайся». Однако старая темноликая нянька уже семенила следом, заворачиваясь в меховую накидку от лютого холода, какого знать не знала в родной Вавилонии, когда была совсем молода.       Ее пропустили к огню, и аккадское недовольное кряхтенье застало девчонок врасплох. Благодаря урокам Оха в этом языке Низам неплохо разбирался и при желании перекидывался парой слов с вавилонской знатью, когда их семья приезжала во дворец, стоящий на берегах Евфрата. Первая озорница, княжна из Арбела, в которой он узнал дочку Интаферна, щебетала по-аккадски, как птица, упрашивая няньку разрешить посидеть еще. Та строго мотала головой, говорила: спать пора. Тогда ее подопечная обернулась к воительнице, что ютилась между женщиной и безбородым юношей:       — Пармис, скажи, что мы можем побыть тут с вами. Она мне не верит.       — Рахшанда, передай ей, что я потом сама отведу вас к шатру.       С довольной мордашкой девочка перевела ответ. Старуха неуверенно вдумывалась, а потом нехотя отступилась.       — Артунис, — позвала Пармис, — вы не замерзли?       — Нет, мамочка, — улыбнулось ей круглое личико девочки помладше Рахшанды.       Возле костра с детьми и бывалыми воинами сам воздух дышал домашним уютом, хотя поначалу, прибыв в лагерь, Низам терял себя в толпе чужих. На него косился молодняк, приехавший с отцами постигать ратную науку, затухали бодрые разговоры, и бойцы разворачивались в невозмутимо хмурые шеренги, только завидев юного царя. Куда ни глянь, прилипали любопытные взоры. От него чего-то ждали. Вероятно, некой жертвы, которую наряду с древней клятвой полагалось приносить всем владыкам на жертвенник своих подданных. Но ради их доверия Низам не торопился отрывать от себя больше, чем мог. Все свободное от военных обязанностей время отнимали тренировки и устные занятия, которые Индабама с Охом справедливо разделили между собой. Поэтому изнуренный, с чувством выполненного перед народом долга Низам уходил в царский шатер и проваливался в лабиринты сна.       Еще до воцарения он объявил персидским вельможам о новом распределении государственных должностей. Так, в последние дни дождливой осени Ох встал во главе возрожденного полка арцибара и царского дома, а с первым дыханием зимы приказал Артабазу набрать из областей войска и сосредоточить их под Экбатаной. В каждой сатрапии имелись населенные пункты с постоянными гарнизонами, однако рассчитывать на мидийские, увы, не приходилось: как правило, состоявшие из чужеземцев и частью уничтоженные, крепости сдались армиям Фраорта. От захватчиков удалось освободить одну, наиболее сильную, и к приезду владыки с десятитысячной охраной бессмертных, конницей, лучниками, а также слугами и немалым обозом ее отстраивали и укрепляли по новой.       Тренировки с Индабамой, начинаясь ранним утром, доводили Низама до изнурения, как это случалось прежде в Пасаргадах с наставником. Но, видя, как он устает, пропуская все больше ударов, она его не щадила передышками. Ох бы сразу прекратил упражнения, но Индабама добивала его, как если бы считалась непримиримой противницей персидского царя.       Низам валился с ног, теряя равновесие, меч и надлежащую серьезность. Голос у него робко смеялся, а глаза предательски горели на боевую наставницу, которая победоносно дотрагивалась клинком до его груди. К счастью, она не замечала этих восхищенных взглядов либо не придавала им значения, а он спешил перевести на первый попавшийся предмет.       — Нет, так не пойдет, господин. Длительные бои тебя выматывают, — Индабама подала ему руку и, придерживая, убедилась, что он устойчиво стоит на своих двоих. — Тебе нужно атаковать внезапно и бить точно в цель. Твои враги всегда будут выносливее, а ты должен стать хитрее.       — Ох говорил, что нечестно бить исподтишка, как змея, — подловил он ее, успокоив дыхание и облизав пересохшие губы.       Но Индабама, казалось, заговорила от этого еще решительнее, постепенно сокращая расстояние между ними. Даже спустя пять рождений луны в ледяных тенях сумерек Низам не переставал заслушиваться ее голосом, удивляясь тому, как незаметно, охватывая мелодичными крупинками, его поглощало это чистое и нежное соприкосновение мужества с теплотой.       — Тебе нужно преимущество. Ох, конечно, прав, но он говорил немного о другом. В сражении никто не властен над собой, потому что это хаос. В сражении, порой как и в жизни, твоя честность будет добродетелью лишь тогда, когда ею не смогут воспользоваться твои враги. А до тех пор она опаснейший порок, мой царь. Мы слишком долго были честны с Аманом… И вот ты здесь, готовишься к решающей битве, а тебе нет еще и двадцати, как тем воинам, что впервые познают тяготы службы под знаменем царского орла. Тебе дороже всех обошлась наша честность.       Он согласился кратким кивком, решив, что это разумно: глазами змеи смотреть на противника, который променял правду на ложь. Вот только слова ее проникали глубже, чем она метила, поражали внутренности и выжимали кровь, румянцем брызнувшую ему на щеки. А через миг в спину Низама уперлось что-то острое. Он встрепенулся и неуклюже завел руку назад, стараясь нащупать маленький серебряный кинжал, который Индабама наставила на него.       — Так ты и открываешься, господин, — изрекла она, больно надавив клинком, а следующей фразой разнесла пелену наваждения на шуршащие стыдом осколки: — Всего важнее хитрость.       — Но при тебе не было кинжала! Я бы его заметил. Как ты?.. — опешил Низам и высвободился.       Индабама понимающе улыбнулась, подняла ладонь так, чтобы он видел, и кинжал, лежащий на тыльной стороне той, шустрой змейкой скользнул в рукав шерстяной туники.       — Скрытый клинок. Мое преимущество, — воодушевленно пояснила воительница. — Возьми-ка его, это подарок от меня, — она вытащила кинжал и отдала ему, довольно взирая на то, как тонкое лезвие синевато поблескивало своему новому владельцу. — Ты можешь спрятать его под одеждой или в сапоге. Тебе не придется вступать в поединок, чтобы пустить его в ход.       — Хитро задумано! Спасибо, Индабама. И… спасибо за ценные уроки, они мне пригодятся. А еще хочу, чтобы ты знала: я не думал отталкивать вас с Пармис, и я умею быть благодарным, — поспешно выпалил Низам. — Мне приятно, что вы стали бессмертными и стережете меня, хотя бы на время войны.       Она нежно потрепала его по плечу и поделилась той материнской улыбкой, что завязывалась на губах, рассеивая по сторонам потупленный взор малолетнего царя. Потом наклонилась поднять его меч, отчего челка упала ей на брови, переливаясь серым, позолоченным и белым — такие же оттенки наплывали на закаменелые пески пустынь, когда солнце высоко стояло в небе. Уходя на охоту, Низам с отцом редко посещали безжизненные земли Персии, хотя для оных только горные гряды и ущелья являлись препятствием на пути к садам и плодородным степям Пасаргад. Но ветер нередко заносил в родовой город их безликое таинственное звучание, напеваемое песками бесконечно давно.       И шепчущее, как нечто у него за спиной…       Низам круто повернулся на резвые шаги Пармис. С маленьким луком наперевес и в компании Рахшанды с Артунис она подошла к ним и жизнерадостно поинтересовалась:       — Все в порядке?       — Вполне. Мы почти закончили. Будем переходить к стрельбе из лука, — Индабама закинула поднятый акинак в его ножны и помогла разместить под рукавом серебряный кинжальчик.       — Где Ох? — спросил Низам, приняв у Пармис лук. Вставил стрелу и направил в мишень, закрепленную на дереве.       — Они с Артабазом и Интаферном готовятся к выступлению войска. Дорога впереди безопасна, и ваши вещи почти собраны, господин. На днях мы снимемся с места.       — Я тоже хочу поучиться стрельбе! Пожалуйста! — загорелась Рахшанда.       — Мамочка, можно мы принесем другой лук? — присоединилась к подруге Артунис.       Косая ухмылка раздвинула губы Низама: девочки накинулись на Пармис с уговорами, как желторотые воробьи на хлеб, и, не стесняясь, галдели при нем. К его облегчению, их щебет никогда не раздражал настолько сильно, чтобы срывать тренировки. Тростниковые стрелы вылетали ровно, вонзаясь в набитый соломой тюфяк, и его не беспокоило, что где-то поблизости Рахшанда предельно громко пыталась переиграть Артунис в потешном бою с мечами из натасканных сухих прутьев. А потом с оглушительным визгом улепетывать от этих мечей, которыми сердитый Интаферн намеревался отходить их по мягким местам.       В надежде на заступничество Артунис прибегала к Оху, но и от любимого отца получала нагоняй. Рахшанда защищалась очень находчиво — пряталась за Низама и ерничала: «А меня нельзя трогать! За меня сам царь стоит грудью!» Еще и Шараман, согнувшись надвое, закатывался от смеха. Но сегодня он читал таблички в шатре матери, потому что Интаферн не смог позаниматься с ним боем на мечах.       Успокоение приносил огонь, перед которым Низам сидел, слушая занятные байки солдат и завершая насыщенный день яркими напевами Индабамы. Запечатанные в них легенды прошлого и подвиги предков мечтами оседали где-то в области сердца. Впитывая звуки песни, он будто наяву представлял воинов, тех, кто, сражаясь, разговаривал с богами, отстаивая свободу и могущество своих потомков.       Низам посмотрел поверх солдатских голов, туда, где горы застыли вечностью и слушали, как память стойлетий оживала на устах Индабамы. Лагерь кутался в сумерки, затем сменился выставленный Артабазом караул, а к воительнице присоединился хор мужчин, уверенно смешав дюжину музыкальных красок широкими мазками голосов. Потяжелевшие веки упали на мысленный образ царя Куруша, чья боевая слава пережила прах персидского льва, а песенные мотивы продолжали забираться под ребра Низама, в душу, и выворачивать наружу истинные чувства. Но какой-то другой ритм постепенно заглушал у него в голове старые гимны, и он понял, что сердце выдыхает накопленной усталостью, кровью стуча по вискам.       Он встал, и воины подскочили со своих мест, проводив его низкими поклонами. Чуткие воительницы последовали за ним к шатру, где оставили под охраной двух стражей бессмертных.       А ночью к нему срочно вызвали Оха. Вырванный из полусна за столом с кипой писем от полководцев, наставник столкнулся у царского шатра с Индабамой. Она шепотом сообщила о приступе болезни, с которым вела борьбу собственными скромными силами, но, выяснив, что юный правитель задыхается, побежала за лекарем. В войске их было несколько, однако ее интересовали двое: Эйе и прощенный маг, что находился у них в услужении за спасение своей семьи.       — Приведи обоих, — распорядился Ох и подошел к постели государя.       — Ох… — фраза сорвалась и превратилась в резкий влажный кашель с затрудненным выдохом.       Отросшие потные волосы скатились на лицо и плечи Низама, когда он, свесив ноги, схватился руками за постель и наклонился вперед. Оху не нужны были объяснения, когда он и сам видел и помнил из множества подобных происшествий, что требуется делать для облегчения наступивших мук. В первую очередь соорудив из подушек высокую спинку, учитель уложил его в постель и одернул полог шатра, впуская охлажденный горный воздух в горячее от огненных чаш пространство шатра. А дальше они доверились опыту и слаженной работе лекарей, ступивших под царский полог, и не скоро, но приготовленные снадобья и молитвы оказали свое действие.       — Мазар, не вздумай никому проболтаться, — предостерег Ох мидийского жреца, который от неожиданности выронил вязку сухих целебных трав. Эйе, на дух не принимавший второго целителя из-за повиновения Аману и покушения на жизнь наследника, мрачно покосился на него, сверкнув медной лысиной. — Люди не должны знать про это. Они только стали забывать о вселившемся в государя демоне и верят, что это было отравление, которое отнимает у него много сил и лет. Уж не ведаю, что заставило его приблизить тебя к себе, но, если ты словом или делом нанесешь вред царской чести и отвратишь от него поданных, я не прощу тебе ошибки.       Эйе мстительно хмыкнул, а перед уходом послушал, как Низама сквозь легкую дрему будто невидимыми крюками дергают незначительные покашливания. С клятвенными заверениями молчать Мазар удалился восвояси, и за ним их покинула Индабама — как по небу растянется желто-алая полоса рассвета, она отправится к царице доложить о плохом самочувствии господина.       Ох сел на стул рядом с постелью и потер лицо руками, не давая себе уснуть. Взгляду Низама предстал бледный, как он сам, и вмиг осунувшийся наставник, которого старило не время, а заботы государства и тревоги за учеников. Низам вяло толкнул его:       — Иди спать. А то свалишься от бессилия, и оба хороши будем. Я в порядке.       — Пока я не убедился, что ты в порядке, господин, — Ох уловил его хмурый взгляд волчонка и чему-то глухо усмехнулся. — Вот как отпускать тебя в битву, если тебе опять будет хуже? Через неделю мы прибудем в гарнизон, и я настаиваю, чтобы ты остался там и полечился, а мы пойдем дальше. Командование войсками возьмет на себя Артабаз.       В негодовании Низам привстал, оттолкнувшись локтем от подушек. Он знать ничего такого не желал — пускай боги немилостивы к нему, а враги ждут не дождутся последнего вздоха малолетнего царя, он не станет прятаться за спинами своих солдат и умелых полководцев. Если бы до Артабаза дошло, какой обидный разговор затеял Ох, старик взъярился бы, как голодный медведь.       — Это должна быть моя победа, а не Артабаза! Даже если я полягу там, но это будет смерть полководца, достойная внука Куруша, а не труса.       — Речь о твоей жизни идет, — взял строгий тон наставник.       — Нет, речь о моем имени! Оно обесценено недугом, и то, что я стану отсиживаться в гарнизоне, ожидая исхода войны, славы мне не прибавит. Что с тобой, Ох? Как ты, мой самый близкий человек, мог потерять во мне того, кем я хотел быть до конца своих дней? Индабама верит в меня, вы с ней готовили меня к этому. И она обещала мне, что в битве мы будем стоять с ней на колеснице, а Интаферн станет возничем. Мы обсуждали наш план на совете, и ты согласился.       Ох не нашелся с ответом и задумчиво уставился на огонь в ночной чаше, что задумчиво отплясывал богу богов безмолвную молитву. Предрассветный ветер колотил по ткани шатра, словно норовя разбудить спящих обитателей, но забыв, что им и так нет дела до отдыха. Спор накрыл их пологом неуютного, зябкого молчания. Несколько мгновений спустя Ох отдернул его:       — К сожалению, здесь нет отца, который запретил бы поступать так, как тебе угодно. Но я бы очень хотел, господин, хотя бы на один день обрести эту родительскую власть. Потому как ты в погоне за величием неуклонно движешься к гибели.       — Но у меня есть отец. Не родной, зато настоящий, — оскорбленно приосанился Низам. Поймав быстро оттаявший взгляд Оха, он разочарованно договорил: — Только ему не хватает духа в этом признаться... А еще он боится считать меня взрослым и переживает.       — Для своих малых лет ты невероятно прозорлив, господин. — Добродушие учителя вызвало у него улыбку. — Ну и как ты думаешь, стоит все-таки послушаться его?       — Нет, конечно, — хохотнул Низам. — Я поправлюсь, и он будет сражаться плечом к плечу со мной, как сражался бы царь Арксам, но мне это будет намного дороже покровительства кровного отца. Мы с тобой добудем эту победу вместе. Ученик, презирающий страх и не избегающий битв, с благодарностью отдает долг уважения своему наставнику. А я помню все твои уроки. Не для того ты вымаливал для меня прощение у отца, чтобы я и дальше прятался за твою спину.       За проведенную черту ненависти переходить нельзя, но Низам и не собирался так глупо сдаваться собственному милосердию. Истекли недели, теплая весна приготовилась к встрече с душным летом, и триумф, которого он так ждал, наступил.       Вот они — его полубратья. Мидийские змеята, оторванные от матери и безнадежно осиротевшие. Соперники, по его приказу поставленные в линию вдоль седьмой стены с золотыми зубцами, внутренней стены, что служила древней защитой царскому дворцу Экбатан.       Вот они — убийцы Индабамы.       Низам прошествовал мимо младших, ни на ком подолгу не задерживаясь, и очутился напротив зеленых, похожих на отцовские, глаз Дайукку. Он брезгливо разглядывал светлую шапку волос и одеяния новоиспеченного царя Мидии, а перед глазами нестерпимым маревом вырисовывались твердые очертания Индабамы с боевым топориком, заброшенным над плечом, и в чешуйчатом кожаном нагруднике. Она ловко перекидывалась ударами с напарницей Пармис или князем Интаферном, а в иной раз и Охом, обучая его и Шарамана маневрам поединков. Затем звала их присоединиться, и в парных боях занятия пролетали незаметно. Светлый образ Индабамы навсегда унесли багряные воды страшной смуты — она догорела листком поздней осени, подернув рябью гладь его воспоминаний.       Почему кому-то стоило просто появиться на свет, чтобы отобрать у него здоровье и все, что он любил? Отца, обещанное царство, верного друга. Злость на мидийских детей выворачивала Низама, словно ветер, что пригибает дерево, вытаскивая из земли корни. Лицо Дайукку обмочили слезы и перекосил испуг, а потом оно как будто стало отдаляться и потеряло четкость формы. Мускулы ног расслабились, но падения не случилось. Наставник подхватил Низама под руки и потянул вверх.       — Убить их, — бесцветно, хватаясь за опору, произнес Низам.       Однако казнь не свершилась ни в тот же день, ни в следующие: за мидийцев просил Ох. С последней жертвой, отданной на откуп войне, восстановился шаткий мир, который они стремились укрепить любыми доступными средствами, но Низам смертью Фраорта не удовлетворился. Не обуздали его ненависти к братьям и мятежники, отданные на суд, задушенные, сваренные заживо, избитые и распятые. И вскоре перед его доверенными предстало новая непростая задача — поймать, истребить и погубить всех помилованных Курушем мидийцев из рода царей, а также жен и детей их.       Чтобы, кроме Низама, никто не спасся. Чтобы после отца и Индабамы ему больше никого не приходилось терять.       Душевные силы Оха подламывались от нескольких бессонных ночей, и все же он явился по первому велению в покои, занятые царем. Наставник вырвал из него обещание быть справедливым и хорошенько подумать о судьбе змеят, коих заперли в темнице башни до вынесения приговора. Размышления порядочно затянулись, впрочем, не изменив мнение Низама. Мудрость предков на этот счет не случайно гласила: отпускать скорпиона, унесшего жизнь, значит обрекать на смерть того, кого он ужалит в другой раз.       — Ты просил дать им шанс, — без прелюдий объявил Низам, встав с золотой скамьи. — Ради меня и моей души, — томительно уточнил он, покуда Ох, почти не мигая, с мукой и беспокойством внимал ему. — Я буду справедлив. Я не убью их. Но они ответят перед богами за все, что сделали их отцы! — грозно вскричал юный владыка. — На улицах по закону ворам отрубают руки, и только небеса решают, жить им или нет. Но отсеченная рука слишком малое наказание для Амановых гаденышей. Поэтому они будут ослеплены. Я приказал вырезать им глаза.       — Приказал? Уже?! — приведенный в неописуемый ужас, Ох бросился к дверям.       — Стой! Ты опоздал!       Давящая, полная дикого наслаждения волна крика и напросившийся кашель опрокинули Низама обратно на скамью. Думалось болезненно, горько и трудно, отчего он боялся, что, если мысли о проклятущих мидийцах и Индабаме не покинут его как можно скорее, он удавится ими взамен веревочной петли. Ее лик и картины войны посещали его все чаще, просачивались, испещряя разум жуткой игрой потерянных призраков. В бой, переломивший ход войны, он вступил, как подобает царю, позволяя тиаре Арксама золотиться на солнце воспоминаниями о былом величии персидских повелителей. На колесницу, запряженную четверкой, ему помогла залезть Индабама, а Интаферн взмахнул вожжами. Деревянные колеса с серпами тронулись, пригибая траву и взрезая сырой грунт. Пьянящее предвкушение битвы и вид вражеской армии впереди закипали всполохами трепета в черных пропастях его глаз, а от набранной скорости и боевых возгласов солдат по телу мурашками расходилось чувство раскрытых над ним крыльев. И как ничтожны и бесполезны оказались эти крылья, если их смогла обломать всего одна стрела.       Та, что забрала Индабаму.       Низам протянул к ней руку и, невзирая на запрет Интаферна, тут же соскочил на землю, чтобы помочь воительнице убраться с пути конницы и колесниц. Когда он отыскал ее в груде тел, то кинул свой лук и застыл в немом оцепенении перед кровавой стрелой, которая, угодив в шею, стремительно вытягивала из Индабамы силы. Не умея облегчить страдания, он старался не прикасаться к ней и не причинять большую боль. Только приобнял голову липкими пальцами и сквозь рыдания, сдержанные в горле, отсчитывал рваные, чудовищные стоны, покуда смерть не сомкнула женщине глаза.       Низам не отдавал себе отчет, сколько так просидел за окном, кормя безмолвными слезами неусыпную память и уткнувшись неотрывным взглядом в зеленое пространство двора, но все завершилось с появлением Оха. Тот хладнокровно сказал, что из змеят никто не выжил.       — Осуждаешь? — испытующе вопросил Низам, отстраняясь и посматривая с опаской. — Я хотел жить спокойно, не оглядываясь на тех, кто всадит кинжал мне в спину.       — Судить людей — удел богов, — с горечью вздохнул наставник и сел подле него. — Но Весы правосудия может склонить грех пострашнее твоей хвори, господин. Ты сам загнал себя в ловушку, в которой будешь молиться, чтобы в грядущем невинная смерть не обернулась твоим несчастьем. Помилуй, Ахура-Мазда, так душу очернить… Порой твои действия опережают твой ум.       Возразить на это что-либо Низам не сумел и вернулся к созерцанию улиц. Ясный день склонялся к концу. Красный закат разливался по каменным крышам, по семи стенам Экбатан и городу, как хлынувшая из раны кровь, и все вокруг в этой крови словно захлебнулось.

*******

      — Вышли звезды на небо, и ищут они луну…       Тело опустошенное, будто земля вокруг, небо, чернотой повисшее, и чувства, подернутые матовым сумраком сожаления, как пески у него под руками. Для Дастана путешествие в Арабайю подошло к концу слишком быстро. Пять дней назад он вдыхал бодрящий морозец Парсы, умываясь проливным дождем, и гнал коня по крутым тропам горных долин, а теперь забрался под корявое деревце, потирая ушибленное бедро, а по воздуху доносился мертвый дух загнанной лошади. Голос золотых крупиц, сладко напевавший о лекарстве, сгинул.       — О Тиштрия, воин отважен-серебрян, помоги детям маму… вернуть…       Тенью пустыни пробежала по спине бархана лисица, прислушиваясь к тоскливой ребяческой песне. Дастан мог бы гордиться тем, как ловко обманул отца с матерью, подозревая, что они ни за что его не отпустят, но гордость выветрилась из сердца еще раньше влекущего на край света шепота. А ведь сперва принц на самом деле поверил, что отец дал согласие на поездку, правда, зачем-то обязав Асу стеречь его ночью. Позже закралось сомнение, и оставалось только подкараулить, когда постаревший слуга крепко уснет за честным исполнением своего долга.       Записка Дастана на клочке пергамента подняла недолго длившееся спокойствие родителей дымом к небу. Сколько они не обшаривали дворец Персеполя, но так и не встретились с бесстыжими глазами сына, который сумел раствориться у всех на виду, словно кость и кровь его — прозрачный ветер. Он залег на дно и наблюдал, как отец собирает отряд в погоню и как мама, держа у груди прощальное послание, напрашивается ехать с ним.       — Бродят звезды по небу, плачут и кличут луну…       Дастан привстал, в беззвучии шагов не заподозрив проникновение льва. Холодная луна светила ему в спину, а зрачки остекленело смотрели на вытянутую тень, что искаженно повторяла его позу. Когда родители уехали, принцу снова пришлось прибегнуть к помощи шустрого Биса. Друг принес из кухни припасы и старый лук со стрелами для обороны и охоты, а коня они увели на лужайке за крепостной стеной, где отсутствовала царская охрана. Под видом странника, замотанного в грубое тряпье, Дастан повернул на запад, и дорога легко указывала верное направление, уводя его от страшных колдунов и разбойников.       Но вскоре появились они. Нет, не золотые песчинки — демоны иной природы:       — Мы-ы-ысли… — ехидно протянул голосок из ночной прохлады.       — Слова-а-а… — сладко вторил ему другой, обладатель которого лапами примял скудную траву в отсветах костра.       — Дея-я-я-я-яния… — третий заполз шепчущим змеем в самое ухо.       Дастан вскочил, схватив лук, и пристально всмотрелся в пепел отгоревшего дня. Тьма перемещалась, с сухим шорохом плывя вокруг его ночлега, но не показывалась.       — Кто вы такие?! — принц потянулся к колчану, и пространство с жутким животным смехом повторило:       — Мы твои мы-ы-ысли…       — Слова-а-а…       — И дея-я-я-я-яния…       — Что вам нужно от меня? Покажитесь!       Бесформенные сгустки темноты двинулись ему навстречу, переступая четырьмя лапами и пушистыми хвостами рассеивая по земле пыль.       — Бедный принц остался без защиты!.. — язвительно сообщил первый голосок.       — А отец предупреждал его, что с золотом песка зло явится в их дом… — хохотнул за ним второй.       — Беги домой, арийца сын, и не вылетай из-под отцовского крыла… — щелкнула клыками третья пасть, вздыбленным загривком потершись о его локоть.       — Ты дэв?! — брезгливо отшатнулся Дастан, поочередно целясь в скользящие перед собой лохматые тени.       — Мы твои скверные мы-ы-ысли…       — Гнилые слова-а-а…       — Дурные дея-я-я-я-яния…       Ощутив их приближение, Дастан попятился к огню и, встав за линию оранжевого света, неуверенно спросил:       — Почему я должен вернуться? Я ищу лекарство.       — Апаоша нашел тебя и идет по кровавому следу твоего израненного страданием сердца!..       — Смерть ждет вас в Арабайе — там пристанище дэва…       — Спеши к отцу, кроха-принц!..       — Кровь от крови его… — глубокомысленно проскрипел первый голос.       — И не слушай, что говорит золотой песок!.. — снова воззвал третий.       — Что это значит? — Дастан беспомощно опустил руки, выронив стрелу. — Дэв Апаоша насылает на земли засухи. Это его пески говорят со мной? Но что ему от меня нужно?!       — Молчать, дитя строптивого волка!.. От тебя разит безрассудством!.. — вторая зверюга оскалилась свирепой гримасой, злясь на его упрямство.       — Берегись, принц, Апаоша уже рядом…       — Его пески узрели грядущее…       — Он в твоих мы-ы-ыслях…       — В слова-а-а-ах…       — И де-я-я-я-яниях…       Подгоняемый конь уносил его от демонов, словно не чуял под собой ног и не знал препятствий. Дастан задыхался ледяным воздухом, который залетал в рот и нос, откашливался, стегал хлыстом еще неистовее и, когда жеребец споткнулся, брызжа клоками пены, выпал из седла на стылый голубоватый песок. Помутненный рассудок отказывался раздумывать над тем, что он видел, но, да простит его Ахура-Мазда, Дастан прислушался к тем тварям. Голос Апаоши после прихода кошмарной триады исчез, и принц стал думать, как выбираться из беды, которую призвал.       — Мама… отец… найдите меня… Умоляю. Я был неправ. И я очень хочу домой!       За соседней дюной зарычал лев, отчего Дастан разом позабыл и о тупой боли в ноге, и о своей вине, что скормит его голодному зверю, если сейчас же что-то не предпринять. Следом раздался пронзительный визг, и темнота снова заглохла — лев кого-то убил и отправился бродить дальше. Используя деревце как опору, принц приподнялся, но ночь, будто издеваясь над ним, выплеснула жалобный писк, и на сей раз не умереть от страха ему стоило изрядных сил.       За колючие, свалявшиеся в огромные комья кустарники что-то шмыгнуло. Растения качнулись, издав сухой шорох. Дастан вытащил стрелу и, как кинжал, направляя ее острием вперед, начал к ним подкрадываться, хромая. Кусты недоброжелательно тявкнули на него, и он, заправив стрелу за пояс и резко погрузив в них руки, вызволил на лунный свет черного детеныша гиены. Злющие глаза по-медвежьи уставились на него, а холодные подушечки лап уперлись в шею, когда Дастан развернул своенравного малыша к себе передом.       — Ну здравствуй, дэвовское чудище… — потрясенно выдавил принц. — Ты как тут оказался? — осмотрев округу, он увидел пятнистый бок взрослой самки, а под ней кровавые потеки, застывшие жидким серебром. Львы и гиены никогда не уживались на одной земле. — Бедняга. Там твоя мама?       Детеныш облизнул нос, из которого свисали сопли, и точно в подтверждение задергал головой. Значит, здесь они оба одиноки, и, впустив эту печальную мысль к себе в сознание, Дастан укрыл его шерстяным плащом и прижал к груди. Малыш, благодарно моргнув, спрятал мордочку в тепло. О том, каково это терять родную мать, принц знал не понаслышке, и даже проклятые тьмой создания вроде маленьких гиен не заслуживают подобной кары.       — Вот он! Хранитель указал верный путь!       Казалось, пустыня хотела окончательно загнать его в тупик безысходности, и зов мамы пришел не иначе как из ее глубины, откуда еще недавно являлся шепот хозяина засухи. Дастан не придал этому значения и стал спускаться к деревцу, не спеша и от напряжения сдавливая зубы.       — Дастан! Постой! — Рахшанда крепко обхватила его, возникнув за спиной, а жасминный аромат больше не дал усомниться в том, что она живая, а не мнимая, и матово-бесцветное лицо с густыми ресницами и искусанными губами перед ним — настоящее. — Мой родной, это мы. Это мы. Дай на тебя взглянуть. Да покарают боги этого дэва, что завел тебя сюда! Как ты? Что с ногой?       Пятеро всадников стояли позади нее; копья четверых смотрели пиками в небо, а пятый, оттянув тюрбан, спрыгнул с лошади и направился к ним хорошо знакомой Дастану отцовской походкой. Видимо, милосердный бог услышал его молитвы и направил к нему родителей, иначе, про какого хранителя могла говорить мама, принц представлял очень смутно. Нужно было что-то ответить ей, но посиневшие губы дрожали не то от холода, не то от сосущего за ребрами радостного смеха, что просился вылиться слезами.       Над Дастаном тяготел суровый и неспокойный взгляд отца, но, внутренне смирившись с жестокой тирадой, он никак не ожидал услышать мягкую иронию и отгадать прозрачный намек на ласковую усмешку:       — Судя по тому, что павшего коня доедает лев, а земля до сих пор не изрыта ямами, мой самостоятельный сын решил искать лекарство не здесь?       — С лекарством покончено, — принц, мужественно хлюпнув носом, просиял улыбкой. — Мне очень стыдно за то, что натворил. Простите меня. Никакой это был не Митра: колдовские пески созданы не им, а Апаошей. Я поверил лжебогу. Благие боги не заводят людей в проклятые дали, где отнимают все, что дорого их слугам.       — Ты видел его?       Низам опустился на колено, чтобы поравняться с сыном, хотя принц довольно вытянулся за осеннюю пору и выходило так, что глядел теперь сверху вниз на отца, а на руках шуршал теплый кулек.       — К счастью, нет, но со мной такое приключилось! Я встретил других демонов, и они сказали, чтобы я вернулся к вам и не связывался с этими песками. А ты… — озарился догадкой Дастан, — ты же видел Апаошу, ты знаешь его! Верно? Почему ты скрыл это?       — Тебе было не объяснить, юный лев, ты был не в себе и не склонен слушать, — Низам сохранил ровную невозмутимость, внутреннее замерев перед тем, как решиться на новый шаг — вытрясти из прошлого скомканное, разрушительное воспоминание о дэве. Правда, не целиком, не ту его часть, которая относилась к оборванцу с чистыми глазами, как две капли воды похожему на Дастана. Лишь приемлемую долю истины. — Я расскажу тебе об Апаоше, когда приедем домой. А ты расскажешь мне о тех других демонах и пообещаешь никогда больше не сомневаться в том, что тебе говорим мы. Никогда, Дастан. Вокруг полно врагов как среди дэвов, так и среди людей, которые попытаются запутать тебя. Но лишь наши с матерью слово и совет будут истинно верными.       — Я понимаю. Хоть бы этот голос больше не вернулся.       — Если он вернется, сразу беги к нам. От каждого упущенного мгновения, на которое ты задержишься рядом с ним, будет зависеть твоя жизнь. Мы придумаем, как изгнать его, — поцеловала сына Рахшанда. — Дастан, а что там у тебя? — откинув край ткани, она заглянула в сверток, принятый ею за свернутый в качестве подушки плащ, и пальцы нащупали мокрую звериную мордочку. — Гиена?       — Я нашел этого малыша тут. Но я его ни за что не брошу! Его маму убили, он совсем один, — предупредил принц, словно отец, встав и с неприязнью отойдя, уже требовал предать смерти чудовищное порождение мрака. Дастану такой приказ показался бы равносильным отрубанию кисти.       Тем не менее отец явно намеревался сделать так, чтобы гиены не стало как можно скорее:       — Хочешь забрать эту тварь с собой? Дастан, ты точно не слышишь этот голос?       — Оставить ее — мое желание. Ну пожалуйста, отец! Она же маленькая и беззащитная, как она может мне навредить? Мама, я ведь прав? — принц искал поддержки у Рахшанды, которая уверенно закивала, чтобы не расстраивать сына, но замерла под взором мужа. — Вот и мама со мной согласна. По-моему, это девочка. Я назову ее Халисет.       — То есть, если я скажу: «Нет», ничего не изменится? — осведомился Низам.       Дастан, по-прежнему держа Халисет, изловчился сложить руки домиком и обезоруживающее мигнул плутоватыми молящими глазами:       — Я стану любить тебя еще сильнее, если ты разрешишь взять ее домой.       Когда отец раздраженно выдохнул белый пар, веля увести его подальше с глаз, Рахшанда помогла принцу дойти до своей лошади. Он бережно вручил ей детеныша и живо вскарабкался на войлочный чепрак, облокотившись на Низама, что затаскивал его наверх. Мама передала Дастану Халисет и устроилась сзади, натянув поводья нисейского скакуна, и тогда он вспомнил, о чем хотел, да не подобрал слов ее спросить:       — А как вы меня нашли так быстро?       — Когда мы потеряли надежду тебя спасти, к нам неожиданно сошел благой дух и показал дорогу. Он выглядел, как царь царей, но я уверена, что это небесный хранитель из воинства Ахура-Мазды — весь окутанный серебряной дымкой и вооруженный копьем. За ним было сложно угнаться, потому что он то исчезал, то вновь возникал из ниоткуда, вспыхивая, как огонек. Без него бы ничего не вышло, — заключила Рахшанда эхом собственной неумолчной тоски.       Развернув коня, она и не заметила, как из ее платья вылетел и опустился на землю исписанный кусок пергамента, в котором Дастан прощался с родителями, спеша на встречу с хозяином пустыни:

Ты отнял мой меч, но, как подобает воину, я добыл другой. Ты вложил в мои руки оружие и научил карать врагов наших. Но я не могу спокойно спать, покуда один из них остается непобежденным. Твоя болезнь. Ты отнял мой кожаный нагрудник для тренировок, значит, пусть твои молитвы служат мне защитой, как твоя мудрость была до этого. Ты также отнял моего коня, но я готов пройти свой путь пешком и сделаю это во благо нашей семьи. Пусть звезды укажут мне путь, а враги обходят стороной. Ты хотел отнять и мою волю, наказав держать взаперти, но забыл, что воля к победе у нас с тобой одна на двоих, как с мамой — одна душа и одни глаза. Называясь своей волей, я в той же мере называюсь и твоей. Но веру в спасение я возьму свою, ибо твоя давно мертва и я устал ее воскрешать. Ты учил меня говорить правду, как учат всех отважных солдат, и я говорю ее тебе, хоть не на словах. Я не вернусь, пока не добуду лекарство для тебя. Передай маме, что я прошу у нее прощение, и сам прости меня, если сможешь. Не ищи меня в танце песков. Я буду молиться, чтобы они унесли мои следы.