ÁZӘM

Ю н о с т ь [Дастану 14 лет]

У богов немилосердных за тяжкий грех молю, за свой недуг. Я просьбу обронил, одну надежду, молитву поднеся к огню. О отец, подобно солнцу, ты блистал над нашим царством. И верил, что над ним взметнется твой сын орлом вдали от рабства. Но, как заклятые враги, не знали мы твоей пощады. Как путники, среди обид искали кров, что стал нам адом. *******

      — Киликия — триста шестьдесят белых коней и… пятьсот талантов серебра. Мидия… четыреста пятьдесят талантов серебра. Индия — триста шестьдесят талантов золотом.       Дастан смешно морщил лицо, выуживая из памяти выученный урок. Верная мысль ускользала, а его взгляд то напрягался, то рассеяно блуждал по решетке из ливанского кедра, полностью увитой лозами винограда. В лучах солнца, пробивавшихся сквозь кроны платанов, горели красками опаленные осенью листья. Отцветали садовые растения, отпуская с жаркими днями свою изысканную прелесть, и ветер, неуютный и зябкий, растаскивал по небу клочья рваных туч. Холод заставлял загорелую кожу покрываться мурашками.       Принц целиком сосредоточился на провинциях-сатра́пиях. Не все получалось ответить с ходу, ведь годичная дань, поступавшая в царский двор, то и дело путалась в его голове, превращаясь в мешанину из чисел, слуг, зерна, растений и домашнего скота. Но терпение мудрого отца казалось безграничным.       — Триста шестьдесят талантов золотом — очень высокая плата, — заметил Низам. В его руках ярко блестел рифленый кубок, где плескалось неразбавленное вино. — Сколько это серебром?       Про индскую сатрапию, отдававшую большую дань, чем другие, Дастан отвечал не раздумывая:       — Четыре тысячи шестьсот восемьдесят талантов.       За усердие отец наградил Дастана таким довольным взглядом, что даже в уголках его сощуренных, рано постаревших глаз светился отблеск улыбки.       — Молодец. Ты хорошо потрудился.       — Это достойный труд.       — Ты становишься мудрее. Ахура-Мазда, наш защитник, да не оставит тебя, но жизнь может повернуться так, Дастан, что тебя спасут только твои знания. Их никто у тебя не сможет забрать.       Принц гордо расправил плечи и, получив разрешение, уселся за невысокий стол рядом с отцом. В дни, когда юный Дастан чувствовал себя не на своем месте во дворце, он приваливался к его боку, словно ища поддержки. Незримое родительское крыло раскрывалось над ним и дарило уют и защиту. Время и забота отринули все его сомнения, раскололи одиночество, стали тропой, ведущей в жизнь, — с ночными кошмарами Дастана, навеянными выживанием в трущобах, их семья покончила вместе. Но та привычка жаться к отцу теперь жила в нем, как воспоминание, и оно всколыхнуло внутри легкую тоску.       Перед ним на латунных блюдах лежали сдобные печенья, вареные яйца, орехи с медом и зелень. Один вид угощений пробуждал зверский аппетит. По воздуху тянулся слабый запах вина, а рядом с кувшином кипяченой воды находились ароматные хлебцы, на которые Дастан набросился в первую очередь.       — Мне Тас рассказал, что мы скоро отправимся на охоту. Скорее бы новая неделя настала! Я буду метать копье, у меня уже лучше выходит.       Дастан с восторгом предвкушал потеху, пряча улыбку в приподнятых уголках губ, прямо как мать. Низам все чаще ловил себя на мысли, что не сын повторял все чувства Рахшанды, подражая ее манерам, а они сами приходили к Дастану — такие же порывистые и жгущие, как у нее. Принц жестикулировал руками во время разговора и так же оглушительно смеялся: что ему рысь, олень, фазан — он убьет на охоте леопарда, или медведя, или грозного льва.       Вот если бы мысли об обучении так неотвязно занимали юный ум, Низам чувствовал бы себя счастливее. Не приходилось бы вечно озираться в поисках черной, как земля, макушки сына, вмешиваться в тренировочный бой, устроенный без его ведома, и отводить запыхавшегося Дастана на урок. А когда Низам раскладывал перед ним глиняные таблички и пергамент, светлые глаза принца тускнели, словно их заволакивала песчаная пыль. Но, верно, белый рубец, расчертивший щеку, напоминал Дастану о том, что важно и что позорно, и он занимался усердно и хорошо отвечал. У него была способность к языкам. Он учил главнейшие языки их царства — эламский, арамейский, вавилонский — практически без усилий и говорил на них, как на родном арийском.       Но в один из дней его детская выдумка сильно озадачила Низама.       — Они похожи на луки и стрелы! А этот выглядит, как натянутая тетива.       Низам долго и безразлично всматривался в столбцы и надписи, выбитые на монументе крылатого человекобыка, и понял, что где-то допустил ошибку, которая дала первые всходы.       Юный лев иначе смотрел на мир, не его глазами, а воина — верного, дерзкого, но, как и прочие солдаты, царского подданного. И напрасно Низам боролся с растущим раздражением, бросая на сына исполненные укоризны взгляды. Только прочнее убеждался, что то, что он создаст внутри Дастана, и то, что сделает из него, будет подобно высечению из камня, как торжественная надпись. Оно никогда не будет стерто и пребудет с сыном навсегда.       — Когда я встречу льва, я не хочу, чтобы мне помогали, — попросил Дастан. — Мне больше не нужны няньки, я взрослый. Хватает Асы, который ходит за мной по пятам.       — Стража поедет с тобой, и это не обсуждается, Дастан. Ты не можешь убить льва до царя. Таковы порядки, — напомнил Низам.       На охоте царь показывал свою силу, ловкость и мужество, поэтому первый удар или рана зверю наносились его рукой. Царские псари готовили развлечение до мельчайших деталей, верные люди повелителя оставались при нем, а его жизнь защищали бессмертные. Дастан будет следовать за своим отцом, царем и братьями, но в одиночку к жестокому хищнику его и близко не подпустят.       — Я хочу, как ты в юности, сам его одолеть. Пусть мне никто не мешает, если я первый льва найду, — настаивал на своем принц.       — Тогда это был не лев, а молодая львица, — медленно, без желания говорить сказал Низам; он вдруг увлекся тяжелыми мыслями о минувшем, но вино не помогало рассеять те, что несли желчь тщетных сожалений в его кровь. — Не убей я ее, мой брат погиб бы в ее когтях... Я был твоих лет, а он еще меньше.       Львица, атаковавшая беспечного царского наследника, но принявшая свою смерть от руки его старшего брата. Любимая история Шарамана, он не упускал возможности пересказать ее детям во время долгих совместных застолий, а Дастан, проникшись, выучил, как повседневную молитву Ахура-Мазде.       Тонкое гладкое лицо принца приняло упрямое выражение, и в чертах проглянул маленький хищник.       — Дядя обещал мне, что мы с братьями пойдем на льва. Я думал, ты разрешишь.       — Но я не разрешаю.       Очередной запрет вцепился в горло вернее железной хватки — запер звуки бунта и подавил желание оспорить мнение отца. Доев хлебцы, Дастан собрал в ладонь рассыпавшиеся по столу крошки и сбросил их под виноград. На кончиках губ больше не проступала легкая материнская улыбка, и колючий взор Низама встретился с сумраком его глаз.       Покуда разговор зашел об охоте, Низам заметил между прочим:       — Ты пропускаешь слишком много занятий, отдавая все время тренировкам и отдыху. Вчера ты играл с мальчишками в човган и не пришел к матери на устный урок. Сегодня весь день стрелял из лука. Дастан, я отпускаю тебя на охоту с условием, что ты начнешь относиться к своему обучению серьезнее.       — Но учителя говорят, что я и так больше Таса знаю, а ведь он первый наследник, — возразил с запальчивостью Дастан.       Низам наклонился к сыну, который подставил ухо его вкрадчивому, почти до шепота упавшему голосу:       — Да, Таса зовут первым наследником, но он простодушен, как ребенок, и не умеет жить своим умом. Ему следовало бы прилагать больше усилий, чтобы научиться править страной, в которой он живет. И если он не успевает за тобой, а учителям не за что его хвалить, то это целиком его вина.       — Поэтому дядя им недоволен? — тихо спросил Дастан. — Я видел, что они спорили недавно, но ушел, чтобы не подслушивать.       — Да, — после короткого раздумья кивнул Низам, но правду утаил, так как еще не пришло время говорить о ней с сыном. — Тас расстраивает всех, но особенно своего отца. Но ты не такой, как он. Ты во многом превзошел братьев, юный лев, и ты усерднее их. Однако я не хочу, чтобы ты жертвовал своим умом ради меча, как Гарсив, или ради скоротечной славы, как Тас.       — Я понимаю, — ответил Дастан, улыбаясь благодушной, приятной улыбкой. — А с Тасом я завтра поговорю. Он перестанет огорчать дядю, обещаю.       Принц зябко поежился, чувствуя, как холод струился по коже, как немилостиво резал щеки и руки. Ветер бил по телу злобой, неся бесшумный дождь. Небо роняло мелкие капли на верхушки платанов и пылало, как медь, в разрывах косматых туч.       По каменной дорожке, проложенной в саду от дворцового павильона, торопливо застучали чьи-то шаги. Замотанная вокруг головы накидка создавала остроконечный капюшон, открывавший только часть лица, но, несмотря на это, Дастан безошибочно признал в слуге Асу. Тот остановился возле стола, согнулся в поклоне перед Низамом, а затем выказал то же почтение принцу.       — Дождь усиливается, господин. Угодно ли вам пройти во дворец? Я распоряжусь, чтобы блюда и напитки доставили в ваши покои.       Низам согласился с его предложением, но Дастан с недовольством посмотрел на отца. Аса, скользивший за ними послушной тенью, совсем не знал отдыха. Он старался во всем угодить своим владыкам и хлопотал над ним, Дастаном, как над своим ребенком.       — Я же говорил, что он со мной нянчится, — негодовал принц. — Я не хочу, чтобы он следил за мной, отец. У Асы и без меня много работы, он устает.       Аса смиренно склонил голову. Под тканью капюшона, что прикрывала дыхание, его рот скривился в легкой улыбке.       — Да благословят тебя боги за твою доброту, благороднейший господин, — промолвил слуга с чувством и благодарностью. — Но мне приказано охранять твою жизнь, как оберегают бессмертные жизнь нашего царя. Как можно оставить тебя?       Дастан повернулся к отцу, к удивлению которого, с его уст слетело требование, как те, что предъявляли наследники, не знающие отказа:       — Освободи Асу от этой обязанности!       — Ни в коем случае. Чтобы ты снова разбил себе голову, проделывая немыслимые трюки?       Низам поднялся с нахмуренным лбом и напустил в глаза строгости. За его спиной одна на другую громоздились набухшие тучи, не позволяя медному огню пробиться к скалам. Молния расчертила темноту, ветвясь по небу серебром.       Дальнейших пререканий Дастана Низам не услышал. В следующее мгновение голос сына затих, а слова упали на землю под натиском раскатистого грома, трескучего и такого сильного, что, казалось, рядом зазвенела латунная посуда. Дастан тут же вскочил с места и устремился за отцом, повернув в сторону павильона.       Каждое утро солнце, жаркое, когда было видно, отправлялось в странствие с одной стороны небосклона на другую, и по земле, политой дождями, ходили грозовые тени от заслонявших его туч. Вскоре Персеполь укроют туманы и снега, и яростные снежные бури, спускаясь с гор все ниже и ниже, достигнут равнины. Но Дастан знал, что мерзнуть им не придется, потому что их семью ждал скорый переезд в Вавилон. Они жили то в одной столице Персии, то в другой: весной царь Шараман со всем двором переезжал из Персеполя или Суз в прохладную Экбатану, а зимой предпочитал жить в Вавилоне.       Рождение луны обозначило приход нового месяца варказáн, но мало что поменялось в однообразном течении жизни во дворце. Дастану хотелось шума, веселья, взяться за копье, топор или акинак и потягаться с братьями в бою, уговорить отца на конную прогулку и скорее отметить его день рождения. Но медленная поступь дней нагоняла только скуку, встречала принца устными занятиями, работой в саду и всегда одинаковыми и уже опостылевшими тренировками с наставниками на мечах и деревянных палках. Как будто злые духи остановили время, сделав дни похожими один на другой. Хоть бы какая сатрапия снова войну с царем царей развязала — тогда, быть может, и дворцовые разговоры стали бы живее.       Один раз Дастан сопровождал отца на регулярных учениях, которые требовали поездок Низама в войска и смотров. Юный принц разглядывал одежду и вооружение солдат — мечи, луки и копья — чуть ли не въедливым, жадным взглядом, затаив дыхание. И, пользуясь случаем, выпросил у отца совместную тренировку, пояснив, что не все понимает, чему учат наставники.       — Ты, верно, шутишь? — удивился Низам. — Все твои учителя рассказывают мне с восторгом о твоих умениях. Почему ты решил, что у тебя не получается?       Но от него не ускользнула маленькая хитрость, на которую пошел Дастан:       — У меня не получается, как у тебя. Тебя никто не побеждает, и я тоже так хочу сражаться.       «Хочу сражаться с тобой, а не с наставниками», — так и бросался, стесняя грудь, не то мягкий, не то горький упрек из каждого слова принца. Время от времени отец давал ему уроки боя, но позволяло бы его здоровье, их занятия проводились бы чаще, и Дастан бился бы с ним, покуда не одержит верх. Покуда, как отец, не добьется быстрых и решительных побед.       Наставники восторгались подготовкой Дастана, и иногда он находил обожание в их глазах. Иной сравнивал любимого ученика с царем Курушем, наслышанный о военной славе и независимом нраве Персидского Льва, а под конец приговаривал, будто такими только владыки рождаются.       Но мальчонка с улиц пользовался покровительством богов, не имея ни капли царской крови, что распирала бы его от гордости. Мальчонка с улиц одаривал наставника озорной улыбкой и лязгом закаленных лезвий разрывал дремлющую, почтительную тишину на части.       Тас обретал мудрость наследника трона, чтобы в указанный богами срок сменить на нем старого царя.       Гарсив обучался военному ремеслу, чтобы защищать будущие владения своего брата.       А свою судьбу Дастан видел в том, чтобы быть сыном, достойным отца, и принцем, что приумножит славу их родины. И верил, что его будет единственно то, что он добудет мечом. С малых лет его учили правдивости, ездить верхом и владеть оружием, как всех персидских воинов, у которых война и подвиги становились их предназначением и главным содержанием жизни.       Дастан если и сердился на отца за то, что тот не принимал его увлечения всерьез, но учился не подавать вид, не винить его. В тренировках отец все равно ему не отказывал — мрачнел, как от гнета тяжелых мыслей, когда наставник называл принца вторым Курушем, но отзывался почти на каждое пожелание Дастана провести совместный бой.       Когда они оказывались лицом к лицу, держа мечи наготове, глаза юного льва озарял острый задор, хорошо известный ему по отцовским глазам. Всякий раз Дастан твердил себе, что не сдастся прежде, чем истощатся силы отца, но…       В какой-то момент молниеносная атака завершала битву, не давая Дастану опомниться, и улицу наполнял надрывный звон его акинака от удара о каменный настил.       Уже дважды отец выбил у него из рук клинок, и тот отлетел к живой изгороди, где его подобрал слуга Аса.       — Давай еще раз! — настаивал Дастан.       Пот, выжатый длительной тренировкой, катился со лба. Волосы Дастана свисали мокрыми прядями, выбившись из-под бело-голубой плетеной повязки, что облегала его голову. Принц сглотнул слюну, но ее вязкий комок приклеился к стенке горла, в той самой точке, куда слабо впивалось приставленное острие хищно сверкающего акинака. Грудь отца учащенно вздымалась от неровного дыхания.       — Сразимся в последний раз, Дастан, и на сегодня моих побед хватит, — не успев отдышаться, отец убрал клинок и приготовился к новому поединку.       На лице принца зажглась улыбка — широкая, словно солнце, в то время как губы отца разрезала жесткая, напоминая косой рубец.       — Не спеши заранее праздновать! — весело подхватил Дастан, забрал у Асы свой меч и играючи рассек им воздух, вкладывая в рукоять всю силу мальчишеского жилистого тела, что начало превращаться в мужеское. — Ты сам говорил, что самонадеянность царей губит.       — Да, и столь же безжалостна к принцам, — с особым значением добавил отец.       Он сделал резкое движение кистью. Их мечи с громким звоном пересеклись. Быстрые взгляды столкнулись, заостренные предвкушаемой схваткой. Следующий удар Дастан отбил решительнее и сделал короткий выпад, сдержанный клинком отца.       Порывистый ветер, гонимый со скалистых вершин, пронесся над каменной площадкой, развевая шелковый плащ отца и колыша шерстяную тунику принца; под натиском стихии грушевые деревья, отгороженные живой изгородью, гнулись и роняли сочные плоды. Тело Дастана, разгоряченное боем, овевалось живительной прохладой, влажные, липкие волосы колыхались из стороны в сторону, а те, что вплетены в материнские бусины, мерно покачивались.       Клинки опять схлестнулись. Дастан обошел отца полукругом, живо переступая ногами, но тот не дал застать себя врасплох и легко отклонил удары. Всего лишь отклонил! Словно это не стоило ему никаких усилий. Низам держался от принца на расстоянии, двигаясь плавно и бесшумно, как хищник, и если бы он действительно был зверем, то, наверно, Дастан и не узнал бы, что стал его жертвой.       Во всем теле Низама нарастала болезненная слабость, и, хотя он держался невозмутимо, с гордо поднятой головой, его шаги тяжелели против воли. Он бросил взгляд на землю и предостерег принца:       — Смотри под ноги, юный лев, не то упадешь.       Дастан с удивлением оглянулся и тут же шарахнулся в сторону, заработав от отца хороший шлепок плашмя акинаком по заду. Отец глядел на него, укоризненно качая головой, но потом стал посмеиваться теплой улыбкой, которая сгладила его беспощадную суровость.       — Нечестно! — рассыпался заливистый смех принца. — Опять твои уловки! Ты пользуешься тем, что я доверяю тебе.       — А ты не доверяй, Дастан, и будь внимательнее. Это моя уловка обошлась тебе забавой, но подлость других людей может лишить жизни, — голос отца обрел прежнюю жесткость, присущую царскому советнику. — Ты веришь, потому что честен и ждешь правды от других. Оставь это. Сражение не игра, а путь к выживанию.       Грозные отблески света на обнаженном клинке напомнили Дастану, что бой еще не окончен. Меч отца метнулся атакующей змеей. Ответный выпад. И перекрещенные лезвия взвыли зубосводящим скрежетом.       — Совсем недурно, — похвалил отец.       — Я знаю, — смехом выдохнул Дастан.       Воздух словно плавился от жары, как два месяца назад, и Низам чувствовал, как его ребра превращались в железные тиски, под которыми плотнел кровяной сгусток, бившийся вместо сердца. Уронив оружие, Низам стал медленно оседать на камень площадки. Мир тонул в черной бездне беспамятства, в которую он падал, совершенно не сопротивляясь. Она встречала его, удушая, словно вгрызалась клыками в шею, и пожирая его разум, а напоследок, залив мраком глаза, исторгла страшный вопль сына:       — Отец!!       Ужас вытряс из рук Дастана настоящий меч, а незримый, казалось, воткнул прямо между ребер, расковыряв душу. При виде лежащего неподвижно Низама он утратил способность двигаться. Горло будто набили сеном, и вместо крика о помощи принц выдавил из себя бессвязный мучительный хрип.       Слуги, опередив его, вились вокруг них верными псами. Одни приводили в чувство Низама, другие посылали за лекарем. Посреди этого шума принц чувствовал себя совершенно глухим и обезумевшим от страха. Растолкав придворных, он бросился к отцу и стал звать его голосом, звучавшем во много раз громче, чем остальные.

*******

      — Дай мне руку и пойдем отсюда. Слышишь меня?       Мужественная фигура Таса возвышалась над ним живой колонной. Дастан сидел, прижимаясь спиной к громадным лапам крылатого льва с головой мужчины и в высокой тиаре, однако тот больше не давал ему надежное укрытие от посторонних глаз. На крепкую ладонь, протянутую братом, принц не отвечал, как и на просьбу уйти не двигался с места.       Ночная мгла окутывала мантией пронизывающего холода и, подобно глине, облепляла стены, статуи и колонны, обтекала трепещущее пламя светильников. Оно озаряло высокую залу красными и рыжими бликами, но не грело, не облегчало мук истерзанного разума. И чудилось, будто рождаемые им сгустки тени то подрагивали, то наступали, что в них поселились чудовищные создания тьмы.       — Вставай. Ты не можешь сидеть здесь всю ночь, — Тас произнес это негромким, но категоричным тоном.       — Нет! Я дождусь, когда они уйдут, и сам зайду к нему.       — Не выдумывай глупостей. Тебя искала твоя мать, пошли.       Дастан наморщил гладкий лоб и дернул плечом, не позволяя старшему наследнику увести себя от покоев отца. Он прислушивался к разговору за высокими дверями, но в коридоре голоса из комнаты, царский и лекаря, долетали до слуха негромким гулом. Принц не мог разобрать, о чем они говорили и что произошло с его отцом.       В темноте ощущение неизвестности и беспомощности только усилилось. Дастан отвернул голову к барельефу с солдатами, жалея, что мгла не пятнала лицо, по которому потекли беззвучные слезы. Внутри разверзались дыры, откуда сочились тошнота и ужас, затопляя все его существо. Руки саднило. Он колотил двери покоев, но теперь они онемели от боли и не поднимались. Дастан метался, умолял, снова и снова рвался к отцу, внутрь, и всякий раз его оттаскивали. Потом отчитали за шум и услали в свою комнату. Но он не послушал кучку царедворцев. Юркнул в тень небесного льва, спрятавшись за бронзовыми лапами всесильного хранителя, и в ожидании на него нашло тупое оцепенение, подобно сну. Он не заметил, когда братья пришли за ним, пока Тас хорошенько не встряхнул за плечо.       — Делай, что велят, баловень! Тебе запретили заходить, значит, чтобы не смел! — отрезал Гарсив, а когда его терпение сорвалось с узды, он накинулся на принца, чтобы вытащить из укрытия.       — Отстань! Я никуда не уйду! — отбивался Дастан. — Я хочу поговорить с отцом. Он не может умереть.       Тас схватил Гарсива и оттащил, пресекая драку, которая вот-вот могла разразиться.       — Он меня злит! — раздалось возмущенное шипение Гарсива.       — Не мешай, — попросил Тас, — я с ним разберусь. Дастан, выслушай меня, — брат склонился над ним и понизил голос. — Лекарь говорит, что твой отец устал от работы, ему нужен покой. Ахура-Мазда не оставит нас и пошлет ему свое благословение в лучах Митры, вот увидишь. Завтра он придет в себя, и ты пойдешь к нему. А пока тебе самому не мешало бы отдохнуть…       Дастан вздрогнул от испуга, когда в высоком проходе, зовя его по имени, показалась бледная, как лик луны, Рахшанда. Она спустилась к ним и рухнула перед Дастаном на колени, наполнив холодный воздух благовониями жасмина. Платье из плотной ткани не смягчило ей удар о мраморную плитку, но она словно не почувствовала боли. Найденный сын занимал все ее мысли.       — Зачем ты сбежал, родной? Где ты был? — мама взволнованно дышала, крепко держа его за плечи. — Зная, что ты не оставишь отца, я прибегала сюда много раз, но тебя не было. Я обошла весь дворец, не знала, что и думать!       — Он все время прятался здесь, — объяснил Тас. — Небесный хранитель уберег его.       — Хвала Ахура-Мазде, — вознесла благодарность Рахшанда. — Спасибо, наследник, что присмотрели за ним. Дастан, пойдем, давай, — уговаривала она Дастана.       В покоях мама отвела его к постели и села подле, одной рукой поглаживая его по спине. Дастан чувствовал целительное тепло ее слов, ее ласку и любовь, но и это не развеяло гложущий недуг сомнений. Мама внушала ему надежду на лучший исход, и слабая надежда разлеталась песочным крошевом о глухое всепоглощающее отчаяние. О его молчание, полное страха, в которое она терпеливо пыталась заглянуть.       — Дастан, скажи хоть что-нибудь, — мягко, но настойчиво упрашивала Рахшанда.       — Такое уже бывало? Что с отцом? Он придет в себя? — расспрашивал принц.       — Я…       Она осеклась, встретившись с его глазами, с невольным испугом услышала собственный всхлип и схватила голову принца, убирая волосы с его лба. Дастан тоскливо прижался к ней, и она поклялась держать себя в руках, чтобы ничем не выдать охватившего ее беспокойства. Единственный ответ, что Рахшанда могла дать, подло сталкивал ее с мыслью, которой страшились они оба.       Но Рахшанда не скажет Дастану, что сегодняшняя ночь коварна и зла, потому что, наползая на землю, она грозила забрать самую родную для них душу. Она не скажет своему юному льву, что им стоит уповать на богов и быть мужественными, ибо все мужество, которым она обладала, Низам забрал без остатка и, закрываясь им, как щитом, принял удар судьбы. Но не выстоял, потому как был слишком упрям, чтобы хоть раз в жизни ей уступить. Рахшанда не вынесет очередной боли, если та разорвет их объятия и оставит ее одну, веля Дастану бежать прочь.       Она начисто сотрет и уничтожит в своем сознании эти непроизносимые, запретные слова, не позволив им коснуться слуха сына.       — Мама.       Дастан пошевелился в ее руках, отклонившись чуть назад, и у нее все внутренности сплавились, когда он отрывисто произнес:       — Обещаю, я буду защищать тебя. Ведь я почти взрослый.       Она встряхнула его, заставляя опомниться, с горячностью, какую сдерживала многие годы со смерти своего кровного ребенка. Дастан станет взрослым следующей осенью, но получит полное право возглавлять их несчастную семью, если та лишится отца. А покуда никто не знал и боялся себе представлять, как боги распорядятся их жизнью и угодно ли им будет спасти ее мужа.       — Ты не должен думать об этом, — в голосе Рахшанды слышался строгий укор. — Беда уйдет очень скоро, и, как все плохое, мы предадим ее забвению.       — У меня никогда не было отца, а того, кто им считался, я не помню! Улицы Персеполя учили меня выживать и всего остерегаться, но человек, который дал мне семью, дал мне дом, научил жить и радоваться своей жизни. Я вижу перед собой лишь его — царского советника и благородного перса, а без отца все потеряет смысл, кроме тебя. Я тебя никому не отдам, мама. И ты не отговоришь меня от моего решения — я буду за нас отвечать!       — Душа моя, мой храбрый воин, — расстроилась Рахшанда, и тихая улыбка тронула краешки ее губ. — Мы не останемся одни. Да, ты узнал, что в мире есть не только зло, но и добро, так верь же в него. Твоя вера исцелит отца, а уныние нанесет вред. Помолись, Дастан, и владыка небесный, Ахура-Мазда, не отвергнет ни одной твоей просьбы, какую ты вознесешь ему.       Принц хотел ей возразить, но она коротким и непреклонным «Спать!» заставила его откинуться на подушки и закрыть глаза, притворившись спящим. Он и не пытался призвать к себе сон, а все думал об отце, гадая, может ли ему помочь и как. Дастан почувствовал, как незримый меч, ранивший его душу, медленно проворачивался в нем, как рука злого духа, поднимая клинок, резко выдергивала и била в то же место снова и снова. Но вместо крови поднималась раскаленная, как металл, волна чувств, подкатывала к горлу и щипала нос, глаза.       Отпустив отца, они с мамой потеряют все, чем жили, все, что составляло их счастье под этим небом.       Засыпал Дастан мучительно, трудно, помня, что мама все время оставалась рядом, сидела, как изваяние, и ее теплая рука гладила его встрепанные волосы и щеку с углубившимся шрамом. Утром его разбудил Аса, но мамы он уже не застал. Слуга пришел с поручением от отца привести принца к нему.       Дастан выбежал из комнаты, забыв переодеться в чистую тунику и не притронувшись к чаше с водой, которую Аса приготовил для умывания. Бело-голубая повязка, указывающая на его принадлежность к царской семье, запуталась в жестких вороных прядях, заспанное потное лицо почернело от прилипшей пыли. Отец, увидев его таким замызганным, отругает, ведь кроме чистоты души, мыслей и слов персы поддерживали и чистоту тела, но меньше всего Дастана сейчас заботил его внешний вид.       Рахшанда ждала принца в покоях Низама.       Она явилась туда сразу, как услышала радостную весть, огласившую весь дворец: ее муж пришел в себя и его здоровью ничего не угрожало. Ей пришлось подождать, пока уйдет царь, навестивший брата самым первым, пока Низама оставит маг, что читал божественные молитвы, и маг, в чьи обязанности входило готовить для него лекарства из трав. Рахшанда бросила служанок в коридоре и зашла к Низаму, выдав себя тонким скрипом затворяемых дверей. Муж повернулся на звук и поморщился, вглядываясь в непрошеную гостью, и от растерянности она замерла на пороге.       В прохладном воздухе струился терпкий дым благовоний, воскуряемых на серебряных подставках. Наступила чуткая тишина, которая сдавила ей грудь, обострила и обнажила боль, похожую на огромный колючий чертополох. Он питался ее слезами, горем и неудачами, вытягивал жизненные соки, будто из скудной, песчаной почвы, прорастал в уголках души, в ее печали и покое, жадно осушая и тот светлый покой, и ту горькую печаль.       Рахшанда сделала шаг к постели, на которой лежал Низам, и колючки чертополоха сильно полоснули по ней изнутри. Снова ее шаги, и их тончайшее беззвучие пошатнуло его хладнокровное ожидание. С хриплым кашлем он поднялся на подушках и гордо вскинул голову.       Даже в слабо освещенных покоях ее глаза напоминали прозрачную толщу воды, на гладкой поверхности которой играли желтые огоньки. Отрывались со дна и мелькали отблесками красного пожара. Низам заметил их, когда Рахшанда оказалась очень близко, села рядом и, умоляя взглядом не прогонять ее, схватила его руку. Он не стал сопротивляться, хотя прежде отшатывался и уходил или велел Рахшанде умолкнуть, чтобы не вспоминать, как заметно теплел и необычайно красиво звучал ее голос, обращавшийся к нему. Ее огонь однажды сжег его тайны все до единой, как зной неба разъедает на могилах плоть, оставляя выбеленные кости, а потому Низаму больше нет нужды скрываться от нее. О нем ясно говорили эта комната и постель, к которой он был прикован болезнью, словно цепями. Хвала богам, лишь временно.       — Как же так? Мой царь опять хворает, — Рахшанда поднесла его руку к своим горячим губам, и он ощутил покоряющую нежность ее поцелуя.       — А где был воин, клявшийся его защищать? — произнес он приглушенно, колко, как тогда в Арбеле, желая задеть ее, отпугнуть. Вывернуть наружу острые иглы гадкого сорняка, что разрастался в ней дрожащим под кожей волнением. Сделать боль Рахшанды невыносимой и заставить уйти, не сумев дать ему отпор.       Но вместо того, чтобы подчиниться, она сделала ему еще больнее. Оторвала у растения царапнувший душу пучок игл и словно в отместку расковыряла ими его грудь:       — Ты забыл его. Я могу быть рядом с тобой, когда ты этого пожелаешь, только скажи. Но ты меня гонишь от себя. А я все не ухожу.       Когда она замолчала, на ее лице появилась едва заметная, печальная улыбка, а огоньки в глазах продолжили ярко мерцать, слегка оттеняемые длинными ресницами. А затем вспыхнули, как костры, выдав ее замешательство, опьяненное нотками ликования. Низам коснулся ее круглой щеки, ласково очертил подбородок, почти как в снежном Арбеле, и, устало прикрыв глаза, Рахшанда сильнее прижалась к его руке. Она смело подалась вперед всем телом, изнемогая от желания кинуться в его объятия, но рука Низама переместилась и резко сдавила ей плечо, около шеи, отчего боль стегнула по ключице. Рахшанда не изменилась в лице, не показала, что обижена, сердита, испугана, но подняла веки и подавила стон и слезы.       Низам смотрел на нее раздраженно-предостерегающе, в огневых черных глазах сгущались живые тени. Он по-прежнему не подпускал ее к себе, отталкивал, как будто она была недостойна, была воровкой, что вздумала урвать, выхватить и присвоить себе хоть толику его любви. Он не хотел ее вспоминать, видеть, слышать, чувствовать рядом с собой, а ей, о подлый, никогда не даст забыть, что она — отвергнутая жена.       Протяжный скрип дверей поразил слух, и в следующее мгновение внутрь вбежал Дастан и обнял Низама. Сын сел рядом с ними, и две пары чистых, как снега, и голубых, как воды, глаз уткнулись в Низама, глядя на него с преданностью, какую не познавали даже прославленные цари, как Персидский Лев Куруш. Низам владел жизнями близких, чувствами, мыслями, а теперь и неотступными молитвами, вознесенными богам о его выздоровлении.       — Пожалуйста, отец, скажи, что ты не умираешь! — взмолился принц. — Хоть я и вырос, но нам без тебя ни за что не справиться. Мне будет очень плохо без тебя!       — Дастан, ты почему такой неумытый?       Дастан услышал легкий всплеск его недовольства и рассмеялся, понемногу проникаясь отрадным чувством облегчения.       — Я боялся за тебя. Ты скоро поправишься?       — Скоро. Я сегодня вернусь к своим обязанностям, — с присущей ему уверенностью ответил сыну Низам.       Дастан упрямо мотнул головой:       — Не нужно, отец, отдыхай. А за мамой я присмотрю, не беспокойся. К тому же я обещал, что позабочусь о ней, а воин от своего долга не отступается.       — О каком долге ты говоришь?       Волосы упали на глаза принца нечесаной челкой, когда он с грустью потупился, резко перехотев говорить. Низам слегка коснулся его лица, так, как касается приятный ночной ветер, едва схлынет летний зной, и стянул ставшую грязной бело-голубую повязку, отдав ее Рахшанде. Затем смахнул со лба прилипшие вороные локоны и, настойчиво произнеся «юный лев», заставил Дастана посмотреть на себя.       — Я решил… — запинаясь и бледнея от собственных мыслей, начал сын, — что если тебя не станет, то буду я главным в семье и… Я маму никому не отдам, — с мрачной решимостью и почти злобно вырвалось у него. — Мне не нужен другой отец. В целом мире не найдется человек, который был бы достоин стать тобой. Только бы вы были рядом с мамой. Вы моя единственная семья, а другой у меня не будет и не надо.       Рахшанда поцеловала сына в лохматую макушку, прячась за ним от цепкого взора Низама, словно лань в кустах жасмина. Их присутствие здесь, с ним, слова Дастана и дурманящий аромат благовоний, курившихся на подставках, пробуждали в Низаме знакомое с детства чувство. Косые лучи утреннего солнца заглядывали в световые проемы и освещали его изнуренное лицо, которое в задумчивости стало неподвижным.       — Ты мудро рассудил, юный лев. Твой долг — беречь свой дом, а твой дом там, где мы, — его голос безжизненно шелестел, и Рахшанда с Дастаном списали это на усталость после пережитых волнений.       «Мне не нужен другой отец. В целом мире не найдется человек, который был бы достоин стать тобой».       Казалось, фраза сына гулко заполняла комнату, исходя из сырцовых стен, высокого потолка и из проходов, и впитывалась в него, как чистая колодезная вода в мертвый песок. Зато иная, вытесненная более насущными делами, извилась между думами, выскользнула из прошлого, из дальних уголков его сознания и, как предвестие долгой муки, разнеслась массой острых обломков:       «Жаль, что не ты мой отец».       Когда-то Низаму действительно было жаль. Жаль, что ему не пришлось сказать такие же слова, как Дастану. Что судьба вынудила сказать другие тому, кого он почтительно-холодно звал отцом. Зато теперь он горд и горд собой. И ему не страшно признать, что его сын о своей откровенности ни разу не будет сожалеть.       Годы катили свои волны, как реки, много забирая, но не принося взамен даже облегчения. Низам без конца перебирал прошлое в памяти. Его события, то желанные, то мрачные, то волнующие, зло и цепко врезались в нее орлиными когтями, наваливались на плечи всей своей тяжестью.       Когда Низаму было десять, персидский меч и пролитая в бою кровь превратили их страну в великую державу. Завоевания соседних царств длились почти тридцать лет, начатые его дедом Курушем, царем эламской области Аншан. Семья Куруша, рождавшая их правителей, была из персидского племени пасаргадов — оно собрало и сплотило всех персов, в его честь Куруш основал царский город Пасарга́ды. И после его смерти там взошло солнце по имени Арксам.       — Мой господин, вот ты и наследник крупнейшей державы мира. Ты гордишься победами своего отца?       Арксам часто ходил в военные походы, гораздо чаще, чем доводилось Низаму, который правил всего одно десятилетие, и Шараману, после того как царскую тиару возложили на него. Мудрость Арксама, ниспосланная ему свыше, объединила под его властью все народы от Нила до Индии и от Финикийского моря на севере до Персидского моря на юге.       Но на тот вопрос наставника Оха Низам скривился. Обо всем, что он тогда испытывал к своему отцу, запрещалось мыслить, не то что говорить. Боги карают тех, кто осуждает царя царей. Но Низам все равно выговаривался:       — Мой отец сделал Персию великим царством — самым богатым, славным и могущественным. Он сделал ее такой для того, чтобы ее величие и красоту любило во веки веков мое сердце. Чтобы оно всегда тянулось к ней, как листва тянется к дарующему жизнь свету. Но отец больше не зовет меня своим наследником. Он вырвал Персию из моих рук и отдал ее брату, не оставив мне ни клочка земли, ни чахлого деревца. Моей земли, Ох! Она была моим светом!       В горле начинали звенеть слезы, вырываясь скорее из груди, чем из глаз. А глаза застилала матовая злость; скверная муть гнездилась на их дне и гасила искры, высекаемые чувством хоть на самую малость близким разуму.       Отец ясно дал понять, что царем он не будет и незачем больше думать в эту сторону. Недуг Низама обретал силу и не поддавался ни обрядам магов, ни искусству иноземных лекарей. Ему сказали, что он проклят демоном и теперь главный долг, лежащий на нем, — молиться, чтобы после смерти его душа обрела покой в Доме Песни, где в бесконечном сиянии пребывает сам бог богов. Тело, наказанное болезнью, считалось грехом, марало царскую семью, их арийский род, а отец сказал, что будущий правитель не может быть грешен и слаб.       Маленькому брату Низама говорили совсем другое: что он рос здоровым и крепким, под ясным небом, благословившим его, что он заменит Низама, которому отныне отведено место подле него. Все, что касалось Шарамана, принимали с надеждой.       — Персидское царство все такой же твой дом, мой господин. Если принц Шараман будет царствовать в Персии, ты станешь его первым советником и сатра́пом самой важной сатрапии. Твои советы будут для него ценнее сокровищниц с золотыми талантами. Твоя просьба может стать его волей.       Низама душили рыдания, за которыми он с трудом мог расслышать слова утешения. Полными слез глазами он смотрел перед собой, но почти не различал плывшие очертания горизонта и вершины высоких толстых стен. Под их защитой вел размеренную жизнь родовой город царя царей, утопающие в зеленых садах и разделенные желтыми полосами улиц величественные Пасаргады.       Ох положил руку на его плечо, и Низам благодарно прижался к ней щекой, а в голову ему пришла ясная и осознанная мысль. К отцу, что становился все ненавистнее, он не мог и не хотел найти в своем сердце и частички той глубокой привязанности, какую испытывал к своему доброму наставнику.       — Я не буду счастлив в провинции! И преклоняться перед братом не собираюсь! Царь служит своей родине и бессмертным богам, а быть сатрапом значит быть рабом. Как может раб позаботиться о благе Персии?       Ох со значением посмотрел на него.       — Я думаю, что внук могущественного царя Куруша все сможет.       Низам отрицательно замотал головой, чувствуя, как в глазах закипает слепой гнев и скатывается водой по щекам. Теперь уже никто не вспомнит, что он потомок грозного Куруша и его предназначение — править и побеждать, быть как отец и как дед, быть властелином, а не бледной тенью Шарамана. Что может сделать беспомощный раб, стоящий на коленях?       — Ох, ты самый умный и честный слуга. Ты очень дорог мне, — в порыве откровения признался Низам. — И все-таки подле меня тебя держит не только верность, но и любовь к моей маме. Не бойся, я не выдам тебя отцу. Я вижу, как ты ловишь ее взгляды и с вниманием слушаешь ее речи. Ты счастлив исполнить любое ее приказание.       Лицо наставника, сначала сильно взволнованное, а потом задумчивое, прояснилось и озарилось улыбкой, спрятанной в окладистой смоляной бороде.       — Я и тебя люблю как сына. И Шарамана. Вы росли у меня на руках.       — Тогда ты поймешь мою боль, ведь корни нашей любви выходят из одной добродетели — заботы. Я люблю наш родной край всей душой, как и подобает принцу! Как ты любишь маму! Я желаю, чтобы Персия процветала благодаря мне, когда я стану царем. Иначе нечем мне жить. Нет моего света. Что бы с тобой случилось, Ох, если бы ты перестал слышать голос мамы и выполнять ее поручения, не мог говорить с ней? Если бы она сказала, что больше не желает видеть тебя нашим слугой?       Ох опустил взгляд, и то, что блеснуло в его глазах, отбрасывающих тысячи мыслей, заставило Низама почтительно смолкнуть.       — Я бы боролся, господин, — сказал Ох с непреклонной решимостью. — Я бы принес себя в жертву, чтобы вернуть ваше доверие. Оно стало бы для меня милостью, вымоленной у небес.       — Жаль, что не ты мой отец… — со сдавленным всхлипом обронил Низам.       — Что?       Наставник сделал вид, что не расслышал, и дал ему еще время подумать над ответом. Низаму пришлось быстро овладеть своими эмоциями, чтобы исправиться.       — Я хотел сказать, что тоже буду бороться. Я не уступлю царство Шараману.       Низам всегда знал о том месте, что было отведено ему в мире, и в его цепком взгляде, по-хозяйски обводящим владения царя царей, плескались врожденная гордость и горящая жажда. Он верил в величие своей семьи, в их древнюю связь с народом и землей и в то, что Ахура-Мазда изъявлял мудрость, предназначенную для них, не через магов, а непосредственно своим божественным детям.       Душа Арксама ликовала, а радость росла, когда он смотрел на сына, в жилах которого текла кровь многих храбрых поколений, что дрались, как львы. Низам собрал, не оставив брату, все то, что требовалось от наследника несокрушимого Персидского царства: изучающий интерес, острый, безжалостный ум и от рождения крепкое тело, подчиненное боевому духу.       В противоположность ему неловкий и даже застенчивый Шараман казался мирной антилопой. Он не умел жить без жалости к своим недругам. Отец любил с ним нянчиться, но не более — водил на прогулки, разыгрывал шуточные бои, кружил на руках и приучал к седлу. Они, персы, как будто и рождались в седле, но Арксам только посмеивался над тем, как неуклюже и боязливо маленький сын направлял коня. Другое дело — старший Низам, что лихо объезжал скакуна и стрелял из лука, а охотился не только вместе с отцом, но и наравне с ним.       Низам наблюдал за тренировками Шарамана, не сдерживая о многом говорящие смешки. Пора, когда отец входит в жизнь своего ребенка, до пяти лет находившегося среди женщин, для него самого давно подошла к концу, и сказки, которыми убаюкивала мать, незаметной маленькой искрой теплились в сердце. В то время они с братом делили одни покои, и Вашти навещала сыновей перед сном, выскальзывая из кольца их объятий, чтобы узнать, как они справлялись на занятиях, а затем уложить спать. В то время… Ничто не могло вернуть то время.       Говорили, что Арксам держал наследников возле своего сердца, одну половину которого занимал Низам, а другую — Шараман, а до детей от второй жены ему не было дела, как не было и до проклятых досужих языков, что болтали про него. Когда-то именно они представили Арксаму его вторую жену, дочь знатного и влиятельного мидийца, но чувства к ней не проросли в его груди глубже, чем к любимым сыновьям, и не стали яростными, как песчаные вихри, чтобы задеть отцовские, уничтожив и разметав в прах.       Однако Вашти грызли сомнения, словно звери, ненасытные и алчущие, ревели и забивали ее. Для нее было невыносимо видеть мидийскую жену около себя, под боком, считать ночи, что та провела с царем, и сыновей, которых родила ему больше, чем она сама, даром что часть этих маленьких змеят гибла еще в утробе своей матери. Вашти каждый день спрашивала у евнухов: «Чем сегодня занимается мидийка? Надеюсь, она ни в чем не нуждается?», вкладывая в голос все презрение, на которое способна.       Но сколько бы «мидийка» не крала у нее внимание Арксама, царица опасалась напрасно. Навещая Вашти, он по-прежнему подходил к ней с распростертыми руками и с должным уважением, целовал в лоб, обхватывая ладонями надменное утонченное лицо, и говорил: «Моя любимая сестра. Ты прекрасно выглядишь, да исполнят боги твои мечты».       И все же боги исполняли не все ее мечты.       — Ну и плодовита же эта мидийская змея! Этот ребенок не должен был родиться, я же вас предупреждала.       Евнух испуганно смотрел на огорченную царицу, а уносил ноги резвее гончей, едва она отпускала его.       Низам с Шараманом украдкой смеялись над тем, как мать называла эту женщину мидийкой, а потом, в один из дней, в их семье даже улыбаться перестали.       Неизвестный мучительный недуг больше месяца продержал Низама прикованным к постели, выпив из него всю юную кровь и сделав свежее лицо исхудалым и высохшим. Он лежал, завернутый в покрывало и окруженный матерью и слугами. В тело проникал то холод, выгонявший все тепло, то зной, накрывая жаркими потоками, лишал воздуха. Затем его стал бить кашель, выкручивало кости.       Прерывистый сон, в который он проваливался, как в забытье, и долгие бдения Вашти над ним во время дня и ночи сопровождала тишина, что наполнялась шепотом напряженной молитвы. Каждая ее строчка отдавалась размеренным и чутким эхом, уносящимся куда-то вглубь, под необъятные своды души.       Мать смотрела на всполохи пламени, заключенного в чашу с маслом, и обращалась к богу богов с просьбами, чтобы пощадил, даровал им свою милость в исцелении. И, наконец, лихорадка спала, ушла, точно спугнутая протянутой к сыну ладонью благого творца. Низам смог сесть в постели, но голова раскалывалась, а руки и ноги казались тяжелым грузом.       На следующий день их посетил Арксам, и огненному взору царя предстало то, о чем до этого, не обещая полного излечения, ему сообщал египетский лекарь, — туго натянутая кожа на землистом лице старшего принца и впалые глаза, обведенные черными кругами. Отец тогда не проронил ни слова, не взглянул на мать и не подошел к нему, Низаму, а метнулся к дверям, как казалось, разъяренный.       Он ушел, как уходит солнце, оставив после себя ощущение полного мрака и пустоту, взламывающую болью грудь. Ушел и больше не приходил ни к любимым сыновьям, ни к красавице Вашти.       Может быть, Арксам и держал наследников возле своего сердца, как прежде, и одна его половина принадлежала Низаму, а вторая — Шараману. Но оно отяжелело, когда на него лег камень, и под ним притаилась ядовитая змея.       Чужих детей Вашти больше не трогала: боялась не уберечь своих. Демон наслал на Низама болезнь, злые языки шептали, что его смерть неизбежна, а привязанность царя к наследникам, их счастье и его расположение к ней развеялись, будто тающий, кажущийся мираж. Все это прутья, сплетенные в один карающий бич, которым судьба подхлестывала ее покой и достоинство, грозила хрупким жизням ее сыновей.       — Почему отец перестал со мной гулять? Это из-за того, что Низам болен?       Шараман смотрел на него, лежавшего в постели и безразличного ко всему, с грустью, какая покоилась на лице утомленной матери после нескольких бессонных ночей, проведенных за молитвами.       — Нет, мой юный лев, вы не сделали ничего дурного. Отец очень занят. Быть царем — большая ответственность, но когда он освободится, то навестит вас. Не печалься, — Вашти ответила ему ободряющей, ровной улыбкой, как и полагалось царице, отягченной оковами самообладания.       Потом она приникла к Низаму, чтобы проверить, дышит ли он.       — Я дышу. Просто задремал, — раздалось в ответ сердитое хрипение.       — Тебе нужно встать, походить, — внушала Вашти, гладя его по макушке.       — У меня нет сил.       — А ты встань, чтобы обрести эти силы. Так и совсем сляжешь, если будешь хоронить себя раньше срока.       — Когда придет отец, тогда и поднимусь!       Низам заслужил от нее неодобрительный взгляд, но мать не отступилась от своего. Она взяла его ледяную руку в свою и повторяла «вставай». Ее голос звучал строго, непреклонно и даже сурово, звучал до тех пор, пока он не подчинился, медленно отталкиваясь от подушек и хватаясь за мать.       Ее напрягшиеся руки служили Низаму единственной опорой — он полностью вверился ее заботе и окидывал покои невидящим, затуманенным взором. Тьма перед глазами то расступалась, и у него получалось разглядеть тоскующего брата, что играл с его кинжалом, то вновь она застилала все кругом, будто наступала ночь. Слабость встала в горле тошнотой.       Наконец, навязчивый шепот Вашти проник в его голову, медным звоном раскалываясь изнутри:       — Если ты не будешь двигаться, твой отец забудет тебя. И Шарамана постигнет та же участь. Вы станете ему не нужны. Смотри, мой милый сын, прошло уже столько недель, а он не навестил вас. Придет день, и ваше место займут его другие дети, и эти мидийские змеята станут царскими наследниками, а нас вышвырнут из дворца, как никчемную груду костей. Или сживут со света.       Низам посмотрел на царицу дико и затравленно. Боль вперемешку со страхом выплеснулась наружу противной дрожью.       — Другие дети?.. Они никогда не были и не будут равны мне!       — Так и есть, однако будь осторожнее. Не доверяй их невинности и безграничной покорности — когда они станут взрослее, это пройдет. Пусть сейчас тебе плохо, но отцу нельзя об этом знать, иначе быть беде. Ты потеряешь его любовь, и он отвергнет тебя. Никому нельзя показывать, что ты болен, Низам, — ни царю, ни тем более нашим врагам. Уронишь каплю крови, и они озвереют от ее вкуса и растерзают тебя. И о брате своем не забывай, ведь он даже словом не может за себя постоять, а если сдашься ты, он погибнет следом за тобой!       Низам молча кивнул и сделал несколько неуверенных шагов, пытаясь идти вдоль постели, но добился лишь того, что его качнуло вбок, словно обвили и потянули за собой незримые путы. Вашти сжала его плечи и резко выпрямила, предупредив падение, и сказала, что боги милостивы к ним и скоро он будет ходить без ее помощи. Шараман, отложив кинжал на позолоченную скамью, стал наблюдать за ними и улыбнулся от радости.       Дробь шагов по коридору вынудила Низама замереть, а Вашти насторожиться. Двери распахнулись, и полная фигура в белой тунике двинулась им навстречу. Следом за евнухом в покои зашел лекарь, плененный египтянин, и оба низко поклонились царице и наследнику.       Египтянин носил одеяния царских слуг, подаренные ему Арксамом, — капюшон прикрывал бритую голову и рот, темная туника достигала щиколоток. Но его лицо, медное, как огненные чаши, не имело ничего общего с загорелым оливковым оттенком кожи персидских придворных.       — Скажи Эйе, что тебе лучше, — шепнула мать на ухо Низаму, в последний раз обратившись к нему по-арийски, чтобы лекарь, услышав язык персов, не разобрал ее слов.       — Царица, — он приветствовал Вашти. — Принц Низам, как ты себя чувствуешь?       Он говорил с ними на арамейском, на языке, что связывал все народы Персии. Знатные представители сатрапий, послы и купцы общались на нем между собой, ангары развозили письма, а в архивах хранились глиняные таблички, заполненные арамейской письменностью.       Низам соврал Эйе, что почти не чувствовал боли и слабости и ему легче дышалось. Лекарь посмотрел ему в лицо, осунувшееся и серое, — со дня, как у них побывал Арксам, оно совсем не изменилось, затем окинул его проницательным взглядом. Низам держал спину прямо, слегка опираясь на мать, и делал глубокие тихие вдохи, что помогало сдерживать цеплявший изнутри кашель.       Прежде чем приступить к осмотру, Эйе вымыл руки в чистой воде и осушил их, и Низам очень хотел бы, чтобы больное тело, наконец, подчинилось его воле, наполнилось прежней силой и не подвело их. Лекарь взял его за запястье, нащупав частое, похожее на удары молота, биение крови, потом припал ухом к его груди, слушая сердце и легкие.       Эйе считал причиной болезни вселившегося в Низама злого духа, что тоже не укрылось от Арксама, и когда лекарь навещал их, то читал магические заклинания и приносил готовые лекарства, объясняя, как правильно их принимать. По его словам, они служили средством против невидимых болезней и изгоняли злые силы, но самое главное — смягчали неукротимый кашель. После них Низам погружался в почти безмятежный сон.       Он думал, что Эйе поверил ему, а мать, как только закончился осмотр, наградила лекаря золотой монетой, убеждая не огорчать царя дурными вестями о наследнике, но передавать хорошие. Они лгали и платили, потому что отец не оставил им иного выхода.       Низам вернулся к занятиям, когда начал ходить самостоятельно, охотно посещал тренировки и садился в седло в дни, когда усталость отступала перед бодростью духа. Наставник Ох, помня просьбу Вашти, не упускал возможности обнадежить Арксама, что со временем люди забудут о недуге принца как о чем-то незначительном.       Ох не верил в проклятие демона, не верил вымыслам о злом духе, что вселился в сердце Низама и наносил вред. Напротив, за его опекой и заступничеством, за его словами, вселявшими покой и уверенность, Низам чувствовал крепкую веру в то, что отец про него не забыл. Просто царю тяжело видеть своего сына страдающим. Но скоро все будет, как раньше, как положено, ведь для отца он важнее Шарамана и выше, чем кто-либо, настоящий наследник трона. Стена холодного отчуждения обязательно рухнет.       Но стоило Шараману раскрыть рот, и эта светлая вера разлеталась вдребезги, словно стекло, оглушала и ошеломляла громким переливом осколков.       — Если ты не поправишься, то попадешь в Дом Лжи, к демону, и будешь мучиться там. Мама говорит, что ты должен молиться и творить благие дела, и тогда Ахура-Мазда поможет тебе. А ты ни разу ни помолился ему за сегодня!       В упреке Шарамана ему послышалась предательская, обидная издевка, но Низам насилу справился с желанием раздавить брата в лепешку. Только ловко перехватил палку для ближнего боя и велел Шараману замолчать и сосредоточиться на уроке — наставник не сводил с них счастливых, но зорких глаз.       — Я сегодня виделся с отцом, — продолжал маленький принц. — Он сам позвал меня!       — Почему тебя, а не меня? В чем дело? — возмутился Низам.       — Он хочет сделать меня своим наследником.       Последний осколок надежды впился в горло, перебив дыхание. Рев рвался из груди, до хруста, как у раненого зверя, и Низам, пытаясь сопротивляться ему, судорожно и часто втягивал в себя, вырывал жадно хоть каплю воздуха.       Холод вцепился в его тело, когда Шараман улыбнулся, перестав обороняться. Низам резко развернулся к брату, крепче перехватил древко палки. И ее толстый конец столкнулся с головой младшего принца. Вскрикнув от боли, Шараман завалился на землю, и та окрасилась в алый, насыщенный злобой цвет крови.       — Низам!       Услышав возглас Оха, Низам почувствовал, что бледнеет от него. Он бросил палку на траву и посторонился, в то время как наставник и слуги подорвались с мест и заключили бездвижного Шарамана в плотное суматошное кольцо.       Брат, ничтожный маленький поганец, баловень богов, выжил, несмотря на опасный удар, но гнев матери еще долго отдавался в его ушах жестокой тирадой. Она твердила, что они братья, одного отца и из одного гнезда. По законам царства они должны держаться друг друга и по законам семьи — проливать чужую кровь, если упадет хоть капля родной. А он поднял руку на Шарамана, потому что душу жгла ядовитая обида, нанесенная отцом.       — Я не виноват, — до последнего отпирался Низам, дерзко вглядываясь во встревоженные глаза Вашти. — Шараман не успел закрыться, а я поспешил атаковать.       Брат плохо помнил удар, и мать успокоила его выдумкой Низама. Но меньше всего в его откровенную ложь верил Ох. Когда они беседовали наедине, наставник кидал на него разочарованный взгляд, словно видел, какие мысли стояли за лицом Низама. Они промелькнули и спрятались, влились в нахмуренные, упрямые складки на юношеской коже, заронив в Оха искру сомнения.       — Почему ты ударил принца Шарамана, господин? Из-за того, что он наследник?       — Моей вины нет. Я уже сказал, что это была случайность, — процедил сквозь зубы Низам.       Наставник выглядел неопределенным, неузнаваемым и озабоченно хмурился. От этого Низаму труднее становилось изображать равнодушие, быть любимым принцем, на чьи проступки смотрят мягко, а оправдывают легко.       — Ложь не делает тебя сильнее, господин, — назидательно произнес Ох. — Обманывая других, ты открываешь свою душу демону.       Низам скривил рот в болезненную улыбку, бросив резко и язвительно:       — В меня, говорят, и так дух тьмы вселился! Что от одного спасения нет, что от двух не будет — какая разница?       Их предки верили, что душа человека, расставшись с телом, будет судима за деяния, совершенные ею при жизни. В рай, названный наилучшим существованием, ведут три ступени, три судных дня — благие мысли, благие слова и благие деяния, и в конце пути избравший праведность вступает на высшую ступень — в Дом Песни.       Низам рос на молитвах, на учениях о рае и аде, о светлых богах и духах, несущих миру зло и ложь. Но устал повсюду слышать тихую, как шелест осыпающегося песка, болтовню, будто демон, отметив его немощью, сделал своим приспешником. Он задыхался и корчился от ненависти, когда Шараман, умом не доросший, чтобы его поучать, указывал, сколько раз ему нужно подходить к огню и возносить моления о своей душе и здоровье.       Сон больше не сходил к Низаму, как благословение, милостиво усыпляя, как странник, пришедший с миром и дарами, а преследовал по ночам, заставляя смотреть один и тот же кошмар, где, как наяву, принц видел, будто его настигла смерть. А душу, оставив тело зверям и птицам, забрала белоснежная холодная пустыня, скупо освещенная звездами. Света здесь не существовало — он не расстилался по дюнам с первыми лучами Митры. Была лишь вечная ночь, вечное ожидание дня.       Низам бродил по мертвой земле, словно заблудшая овца, каких зимой бедные пастухи откапывают из-под песков, когда налетают песчаные бури. Но затем из мрака вынырнули массивные пасти с оскаленными клыками и потрясли львиным рыком песчаные барханы. Два огромных, ростом с теленка, пса сорвались прямиком к нему, как спущенные с тетивы стрелы.       Они нашли Низама на границе страны богов и проводили к Мосту Суда, что ведет в рай над адской пропастью. Для праведников Чинват становится широким и удобным, но перед грешниками постепенно сужается, обращаясь в острейшее лезвие, с которого они проваливаются в Дом Лжи. Низам поднял глаза на мощеную камнем линию, такую большую и прочную, что она могла вместить колесницу, и заслонился рукой. Отсюда он видел только ослепительное золотое сияние, в котором утопал другой конец Моста, но слышал, как радовались праведники, чьи души остались чисты и пребывали вместе с Ахура-Маздой на той стороне.       Успел хоть один грешник добежать до рая, пока Чинват не разрезал его на мелкие куски?       Следуя за хвостатыми великанами, что облизали и обнюхали ему руки, Низам замер у края Чинват. Прямо под ним сквозила, источая человеческие вопли и плачь, холодная, как эта пустыня, черная бездна. Снопы света лились из Дома Песни и, падая в чертоги ада, выхватывали полчища ядовитых змей, скорпионов и хищных ящериц. Мерзкие твари скользили по камням, по кромке обрыва, шипели и противно скрипели, норовя подняться к нему. Их верещание и жалкие стоны душ вынудили Низама зажать уши. Он отпрянул, чудом избежав укуса, когда ползучий гад напал на него и тут же затерялся во тьме.       — Наследник, — бесстрастный, но подобный грому голос за его спиной перекрыл все звуки.       От осознания того, что случится дальше, страх ледяной змеей прополз вдоль позвоночника Низама и свернулся в глубине живота. Боги подсчитают его деяния, совершенные при жизни, и, когда они произнесут свой суд, многоликая богиня Даэна, воплощение совести, отражение его души, встретит Низама у Моста. Она явится ему в виде прекрасной девушки и поможет перебраться через Чинват, если он заслуживает рая. Или придет за ним в образе старой ведьмы и потащит оскверненную душу в бездну, где были горести и беды, болезни, злые животные и отродья Дома Лжи — дэвы.       Успел хоть один грешник добежать до рая, покуда Мост, сужаясь в лезвие, не столкнул его в ад?       Суд возглавлял Митра, по обеим сторонам которого восседали его братья, бог послушания Сраоша и бог правосудия Раншу. В руках последнего Низам увидел золотые весы с двумя чашами для взвешивания добрых и злых деяний — если добрые мысли, слова и дела хотя бы на волосок перевесят злые, Даэна отведет его в Дом Песни.       — Наследник. Во имя победы добра над злом пусть процветает величие и слава Ахура-Мазды, владыки благодатного!       Низам, повинуясь, склонился перед богами.       — Хвалу возношу Благим Мыслям, Благим Словам и Благим Делам, мыслям, словам и деяниям! — на одном дыхании выпалил принц начало молитвы.       Псы уткнулись носами в его трясущиеся ладони и еще раз обнюхали, проверяя, чиста ли, искренна ли душа. Низам невольно пошатнулся, когда раздалось утробное рычание из глоток проводников.       — Да будут прежде открыты нам твои злые помыслы, злые слова и злые деяния, — провозгласил Митра.       Его горячие лучи нагревали землю и воздух, заполняли все пространство. Они заставили Низама вмиг забыть обо всем и жгли его, как беспощадный огонь. Ночную пустыню озарила яркая вспышка, он открыл глаза и обнаружил, что лежал в своей постели, а в световом окне брезжил мутный рассвет, просачиваясь в покои. Брат, укрытый шелками, мирно спал.       Шараман не справлялся с обязанностями наследника, но старался не подавать вид, когда замечания отца, порой грубые и колкие, задевали его за живое не пощечиной, а настоящим плевком в лицо. Маленький принц не радовал царя — дурно владел луком и хуже того держался в седле, а устные занятия давались ему из последних сил. Все понимали, что Арксам не хотел видеть в нем продолжение себя и своего царства. Но ждали и продолжали лелеять зыбкие надежды вопреки неистощимым слезам в глазах брата, которые тот приносил после занятий, утирая рукавом туники.       На тренировках Низам видел, как отец обращался с Шараманом. Смотрел строго, явно желая к чему-нибудь придраться, освободившись от накопленной злобы, но придраться к чему-то определенному было трудно. И ругань Арксама обрушивалась на маленького принца без всякой причины:       — Трусливый никчемный дурень! Мать изнежила тебя, как девку!       В такие моменты Низама охватывала непередаваемая злость и отвращение к отцу: гнев того приходил незаслуженно и истоков не имел. В какой из дней он явился к ним необузданным, неумолимым потоком и смыл те отеческие чувства, которыми дорожили они все?       Во сне Низам мог забыться и не думать о том, какая жизнь их ждет. Готовые лекарства Эйе снимали боль и тревогу, но, подтачивая грудь, те возвращались на рассвете, когда он уходил на урок. Он посещал занятия вместе с Шараманом — устные намного чаще, а на боевых работал с полной отдачей, пока не задыхался от упадка сил. Хотел, чтобы отец заметил его, восхитился и поменял свое решение о наследнике.       И однажды Арксам подошел к нему. В глазах отца была пустота, которая смотрела на принца разве что из глаз убитых зверей. До сих пор любой подданный ощущал себя неуютно под их властью и огнем, мечтая оказаться не тем, на кого Арксам обратил свой хищный взор. Но теперь он подслеповато щурил веки, отчего кожу покрывала паутина морщин, и глядел отрешенно и странно, словно Низам и не стоял рядом, сжимая в руке акинак.       Слова, произнесенные отцом, придавили его душу к земле, как глиняные лачуги в нищих кварталах Пасаргад:       — Твое оружие не клинок, а молитва, для боя ты слишком слаб. Забудь наконец о моем царстве! Ступай к себе, встань перед огнем и молись об искуплении своего греха.       Низам вспыхнул от негодования:       — Я искуплю свой грех, когда обращу эллинов в трусливое бегство и навсегда подавлю мятежи на западе!       Хотя его болезнь вынудила отца отречься от него и топить напрасные сожаления в вине на пирах, Арксам не мог изменить главного.       Нить судьбы пронизывала время, соединяя жизни великих царей и тысяч подданных. Она тянулась к небу и его мудрым богам, к явлениям, составляющим человека, к крови и памяти их предков. Будь она осязаемой, Низам почувствовал бы, как нить оплетала его пальцы и вела за собой, а иногда тугой петлей затягивалась на его шее, давя и мешая дышать. Он слышал, как весной в горах разливались не талые воды, а будто ревела его собственная кровь — горячая, как и вся персидская земля. Желтое небо резали острые вершины скал, напоминая Низаму о боевых клинках, славе и победах отца и деда.       Его предназначение ничем не отличалось от царского. Низам знал, что вне трона для него не существовало счастья, не имея власти, он не сможет жить. Они не смогут. Шараман пусть и стал шустрее, чем он, но такая ноша ему не по плечам.       То же самое понимала и Вашти — о них с братом и кое-что об отце. Своими мыслями она охотно делилась только с Охом, и одну из их тайн Низам смог подслушать. Он укрылся за кустами роз, когда случайно обнаружил наставника и мать во дворе. Они не заметили его, мальчишки, что с поразительной прытью юркнул мимо и затаился.       — Арксам очень сильно изменился, — с опаской произнесла царица, но, как ни пыталась удержать волнение, принц уловил звук ее надломленного голоса. — Со дня, как болен Низам, он ожесточился и ведет себя странно. Я безразлична ему, мои сыновья лишились его милости. Ты его ближайший советник, Ох, тебя он хотя бы слушает. Скажи мне, о благороднейший, что заботит моего брата? О чем он думает?       — Царица, нашему государю известно, что я искренне привязан к тебе и наследникам, и это ставит меня в неудобное положение перед ним. Я каждый день приношу ему только добрые вести о принце Низаме, но государь изволил забыть о нем из-за недуга. С той поры его доверие и ко мне сильно ослабло, а о принце Шарамане он не отзывается с теплотой.       — Мой бедный сын! — бросила Вашти очередное копье сокрушения, что изранили ее изнутри до сочащихся кровью, болезненных трещин. — Маленький он еще, этот груз ответственности раздавит его. Арксам, сам того не понимая, требует от него то, что Шараман дать ему не в силах. В его возрасте уроки Низама были не так сложны. Ох, прошу тебя, оберегай моих детей, ибо худые времена надвигаются на нас.       — Если они уже не наступили, — иным тоном, пугающе озабоченным, ответил Ох. — Ты знаешь, царица, что во всех делах государя принимает участие его главный советник, Аман. Он пользуется особым расположением царя, а в последнее время даже представляет его власть в его отсутствие. Мне видно, что сердце и разум твоего супруга распахнуты перед Аманом, госпожа, и, верно, им же отравлены.       — Это правда, — высокомерно подхватила царица. — Аман стал могущественнее. После того, как он приблизился к моему брату, мы с сыновьями потеряли всякий покой. Он подложил Арксаму эту мидийскую змею, чтобы она встала между ним и мной. Аман и сам мидиец, и мидийка — его племянница.       — Аман ждал вашего падения, и недуг наследника сыграл ему на руку. Я уверен, государь никогда не отказался бы от принца Низама по своей воле — он в нем души не чаял. Видят боги, подлая рука Амана подтолкнула царя к этому решению.       Безжалостная истина била наотмашь, со всей силы и не разбирая, куда придется удар. Низам настолько опешил, что чуть не завалился в густой кустарник, расцарапавший шипами его бок и шею.       — Аман возвысил магов при дворе, — с досадой продолжал наставник.       — Которые, опять же, мидийцы! Они добьются, чтобы Арксам низложил Шарамана — от этих издевательских занятий с моим львенком я ничего хорошего не жду. Моих сыновей сгубят, и детям мидийки откроется дорога к трону. Ох, послушай. Будь очень внимателен к тому, что подают на стол государю. Это проклятые мидийцы сделали Арксама таким жестоким. Они опоили его и иссушили его разум, — в ее убеждающем голосе промелькнул холод, заставив сердце Низама замолкнуть в тишине и покрыться ледяной коркой.       Спустя несколько мгновений томительного, угрюмого молчания Ох возразил царице:       — Влияние Амана на государя слишком велико. Сейчас нам лучше не вмешиваться. Я, безусловно, исполню твою просьбу, но не хочу, чтобы вы оказались в опасности, если государь что-то заподозрит. Мы должны подождать два года, госпожа. Солнце и луна отмерят принцу Низаму пятнадцать лет, и тогда он станет совершеннолетним. Он сможет заявить о своем праве на трон.       — И сместит царя. Но сначала Арксам должен признать его своим наследником, — согласилась Вашти.       — Для этого потребуется время. Мы должны убедить его. Нужно, чтобы все его подданные — князья, советники, сатрапы и военачальники — поверили, что принц полностью излечился. Ты подкупила лекаря, а значит, он подтвердит наши слова.       Низаму не нужно было доказывать своей матери ни умом, ни преданностью, ни стойкостью, что он будущий царь. Это знание стало естественной частью ее жизни сразу после его первого вздоха. Закон требовал, чтобы правитель не имел никаких физических недостатков, но в глубине своего сердца царица Вашти поклялась, что его недуг больше никогда не станет для них препятствием. Что ни один подданный, который до болезни не смел и глядеть на наследника неблагосклонно, не вспомнит о злом духе, вселившемся в ее сына. А поганым отродьям мидийки не будет позволено находиться рядом с ним, дышать, спать, есть и перемещаться по дворцу без их ведома. Хотя Низам сомневался, что мать вообще оставит их в живых, когда власть перейдет к нему. Он бы не оставил. Мало ли какую гадость они затеют, когда подрастут, как он.       После того разговора он начинал смотреть иначе на многие вещи: на свою судьбу, что изменится через два года, на Вашти, в глазах которой читал, что она готова убить царя за своих сыновей, и на Шарамана.       Жизнь брата обрела для Низама значение — не такое, о котором толковал Ох, говоря, что человека ближе Шарамана у него никогда не будет, но от него зависело их обеспеченное, достойное существование в сырцовых стенах царского дворца. Пока Арксам обучал брата долгу наследника и не отрекался от их семьи, оказавшейся во власти любого его безумного приказания, Низам получил возможность изменить к себе его отношение.       И не упустил ее, когда они с Шараманом гнались за ланью, а львица, спрятав гибкое тело в траве, вела на них собственную охоту. Копье Низама распороло ей живот в момент броска.       Брат отделался страхом, а он сам длинной царапиной на шее, однако в глазах отца эта победа возвысила его. Слабый принц, одолевший кровожадного хищника. О его здоровье во дворце больше не упоминали и даже не шептались с боязнью об этом, как о тяготевшем его жизнь проклятье. А Низаму оставалось только дождаться, когда царь снова призовет его к себе и возвратит настоящему наследнику все то, что забрал у него.       Но это зыбкое видение, которое родилось и питалось одними мечтами, рухнуло с гулким звоном о мраморный пол, когда Арксам объявил о своем новом решении.       Тем вечером, уносясь прочь из тронной залы, Шараман налетел на него, как сумасшедший, не разбирая дороги. Крик отчаяния и внезапного горя, зажатый в клетке ребер, переходил в надрывный плач, и лицо брата, красное и искаженное, обратилось к нему. Маленький и беззащитный, он будто просил о помощи, схватив его в тесные объятия. Но Низам резко вывернул запястья брата, сбросив сжимающие пальцы, и гадкое ощущение ужалило где-то в груди из-за того, что Шараман избрал его своим заступником от неведомой напасти.       — Что случилось? — сухо спросил Низам.       — Я больше не наследник! — захлебывался от слез маленький принц. — Отец прогнал меня! Он… Он…       Низам присел перед ним на корточки, вслушиваясь в его рыдания с затаенной надеждой, что казалась тогда близкой к осуществлению.       — А кого он избрал? Кто его наследник? Он сказал что-то обо мне?       — Нет, он прогнал всех нас! Он сказал, что мы не нужны ему! Ни мы, ни мама!       Низам мигом подскочил, от резкой смены положения его повело в сторону. Но оправился он так же быстро, как и всегда: застыл с прямой, как рукоять копья, спиной и скрыл малейшие следы своего дурного самочувствия. Только сейчас он заметил, как половина лица Шарамана вспухла и багровела ожогом, унизительной отметиной гнева, что кипел в отце все эти годы и в конце концов перевалился через край.       Низам наклонился к брату:       — Это он ударил тебя?       Шараман испуганно закивал в ответ и несколько раз тяжело сглотнул, но, когда Низам сорвался с места и метнулся прочь, истеричный визг брата прокатился по коридору, несясь ему в спину: «Стой! Не ходи к отцу, он тебя накажет!!»       Вбегая в тронную залу без приглашения царя, он не подумал о том, что за наглой выходкой последует расплата собственными костями. Останавливаясь у подножия золотого трона, не выказал Арксаму почтение, которое был обязан, а вздернул голову, показывая свою ярость и смотря прямо на отца.       В густой россыпи теней, что кружили над ними подобно стервятникам, высокая фигура Арксама казалась Низаму внушительной и страшной. От лица практически ничего не осталось — тьма сточила тонкие острые черты, такие же, как у старшего принца, а вместо быстрых ястребиных глаз выдолбила черные жуткие провалы, которыми царь разъяренно смотрел на Низама.       Он все чаще находил в отце частицы себя, но прошло, кануло в небытие то время, когда от приступов гордости сердце привычно и сладко ускоряло свой гон. Впервые за долгие, бесконечно долгие месяцы Арксам стал для него не героем, завоевавшим весь мир, а безжалостной тварью, что зрела в тени их врагов незримо и алчно. Таящаяся тварь, которую создали, чтобы покончить с его семьей.       Стража бессмертных появилась за спиной, приказ Амана схватить дерзкого принца пронзил беспокойную темноту. Низам не ожидал увидеть здесь главного советника, но заметил его возле трона, позади царя, а в следующее мгновение царскую руку, повелительно поднятую и остановившую солдат. Арксам смиловался, пожелав выслушать сына.       В том месте, которое он уготовил им, они будут мечтать вернуться из изгнания, но помилование не наступит. Не наступит даже в том случае, если Низам поднимет взгляд к небу и очень сильно попросит, с мольбой обращаясь к богам.       Подозрение, что Аман подчинил себе отца с помощью зелий, приготовленных мидийскими магами, не обмануло мать и наставника. Оху открылась истина на праздничном пиру. И тем же днем он строго подозвал Низама к себе, опускаясь на скамью подле террасы. Три года назад они сидели на ней, разглядывая улицы Пасаргад, и наставник утешал его после низложения. Три года казались вечностью, а пролетели птицей.       Сперва Низам подумал, что Ох будет отчитывать его за драку с Шараманом — брат взял его кинжал и за игрой в саду потерял. Он давно мечтал о таком же — золотом и с рукоятью, украшенной самоцветными камнями, вот только отец не дарил. Но сведенное тревогой лицо не могла так испортить глупая мальчишеская ссора. В опущенных руках наставника, уже нетвердых, лежала войлочная тиара, в смоляной бороде блестели пепельные, будто сожженные годами, витки волос. А то другое, невыразимое, что было намного сильнее времени, жгло и сушило его изнутри, как жар солнца. И внезапно Низам услышал совсем тихий голос:       — Твой отец болен, господин, он не в себе… Когда увидишься с ним, будь очень учтив и не прекословь ему. Не делай то, что может не понравиться государю, как бы тебе ни хотелось. Иначе мне не защитить тебя.       — От смерти, да? Я знаю, — произнес Низам каким-то жалким шепотом.       — Ты должен стать царем, — прямо ответил Ох. — Лишь это спасет тебя и твоих близких.       Оказавшись перед отцом в тронной зале, Низам нарушил обещание, данное Оху. Он поссорился с Арксамом. Он говорил самые злые и проникнутые ненавистью слова, какие только подсказывало тяжелое, надрывное биение в груди. А горячий воздух сотрясала его угроза:       — Придя сюда, я знал, что увижу предателя и труса, которым никогда не был мой настоящий отец! Но все оказалось еще хуже — тебя больше нет. Глядя в твои глаза, я вижу не мудрость, а ничем не заполненную пустоту там, где раньше был свет. Ты мертв! И когда-нибудь это случится на самом деле. За то, что ты отрекся от меня и мамы, а теперь и от брата, я убью тебя!       — Щенок поганый! — взревел Арксам, вскочив с трона и надвигаясь на него. — Кто тебя подослал?! Мать? Она подучила тебя?!       Крик умер в глотке, не успев слететь с языка Низама. Царь широко размахнулся, метким ударом припечатав принца к ковру, расстеленному у них под ногами. Его уши заложило болезненным звоном, похожим на разбитый кувшин, который раскололся на тысячи осколков. Тело, безвольно расслабленное, отказывалось повиноваться, несмотря на старания бессмертных поднять его, — у тяжелой руки Арксама удары выходили жестокими и обжигающими, и боль от них расходилась медленно, плескалась, словно расплавленное золото.       Когда тьма перед глазами истончилась и растаяла, Низам, к своему ужасу, разглядел Оха с рабски согбенной спиной на коленях. Он молил государя о прощении.       Говорили, будто раньше Арксам держал наследников возле своего сердца, одну половину которого занимал Низам, а другую — Шараман. Но сквозь сердце проползла змея, напитав его тлетворным ядом, и, умирая, оно корчилось в муках.       Царская стража взяла Низама под руки и поставила на колени перед Арксамом. Приказ Амана склониться в знак раскаяния прокрался в голову принца вкрадчиво-опасным эхом, но уязвленная гордость не позволила, как Ох, огласить пространство покаянной мольбой. Только когда предупреждающий взгляд наставника впился в него, Низам выцарапал из себя несколько пустых извинений. И, не опуская черных глаз, с яростью безумца смотрел на царя.       Они с Арксамом были скреплены одним языком, одной страной, одной судьбой. Одна арийская кровь, горячая и злая, наполняла их, связывала тесными узами, от которых даже смерть не освободит Низама. Но вопрос, чья? Отец, однажды предавший его, и теперь пойдет на многое, чтобы избавиться от неугодного сына. Но Низаму хотелось представлять другую картину. Ему так хотелось собственным кинжалом выпустить эту их общую кровь, дать ей истечь из царского тела, наполняя огромную чашу, и в ней же Арксама утопить. Как посмел этот человек оскорблять его, наследника трона? Порочить и ни во что не ставить их священную кровь, презрев ее грозное и ослепительное сияние над всеми народами мира?       Какими мольбами Ох добился прощения для Низама, одни боги ведали, но, после того как царь прогнал их из залы, наставник ходил к нему с поклоном много дней подряд. Пару раз увидеться с братом пыталась и Вашти, но он отсылал ее, даже не приглашая. Арксам отрекся от Шарамана, но в том, что их не изгнали из дворца, была заслуга наставника.       Шли месяцы, и демоны наслали на царя жестокий недуг — ослепили так сильно, что дальше вытянутой руки он не различал предметы и людей и стал беспомощным и очень мрачным. Его тщательно осмотрел придворный лекарь и произнес фразу, от которой Аман стал проклинать самого себя и рвать на себе волосы, а Арксам слег от горя и больше месяца не вставал с постели.       Эйе поведал, что боги оказали Низаму милость, и злой дух, покинув его, проник в тело царя.       С той поры блюда, поданные на стол царя, проверяли доверенные слуги Оха, что потеснил Амана, не давая ему вновь завладеть разумом государя. И наставник, и мать теперь знали, каким оружием они убьют так высоко взлетевшего мидийца, — болезнью Арксама, причину которой выдумали, а изложили устами египетского лекаря. За верную службу Вашти исправно награждала Эйе, поэтому он не признавал никаких владык, кроме горделивой царицы и ее сыновей.       Спустя год после ссоры с Арксамом, как обещал Ох, мало кто из персов помнил о недуге старшего принца. Царь, который по слабости зрения никого не замечал и путал вещи, волновал подданных гораздо больше. Может, он понимал, что дни его сочтены, а потому решение о наследнике, которое он сложил, разослал с ангарами во все концы Персии. А может, его память, молчавшая годами, словно немая, оживляла перед ним образы давно ушедших лет, и сердце царя сжималось от тоски по сыновьям, которых он от себя оттолкнул.       Низам не выяснял истину и не думал о том, ведь царь царей назвал своим наследником его. Всезнающий и милосердный бог исполнил его заветную мечту, которая еще никогда не подходила к нему так близко.       И только спустя месяцы Низам почувствовал напряжение. Почувствовал, что в воздухе застыли раскаленные искры.       Что делается с царями, которых демоны поражают слепотой? Они не узнают своих врагов, что приходят лишить их жизни. Не оглядываются назад и потому не знают, что их злая участь идет за ними следом. А когда рука с кинжалом заносится над их склоненными спинами, слабые цари не замечают и этого…       Через мгновение за первым ударом последовал второй, потом третий, но Низаму удалось сдержать в горле ужасающий крик при виде окровавленного лезвия. Лишь потом, когда перед глазами снова и снова будет возникать смуглое лицо убийцы, до него дойдет, что этот кинжал принадлежал ему и был потерян братом.       О Шарамане он вспомнил слишком поздно, не зажал ему рот, и маленький принц выдал их с потрохами. Убийца обернулся на звук, но в разбавленной пламенем темноте они уже поспешно уносили ноги с места зверской расправы.       В коридоре женского дома у Низама резко сорвало дыхание, и, таща за собой брата, он нырнул в укрытие за стеной, где постарался успокоиться и отдышаться. Шараман упал рядом и жалобно стонал, но наследник сразу же пресек его рыдания, потребовав тишины.       Никто из мужчин, кроме царя, не смел входить в гарем, поэтому убийце едва ли придет на ум искать их здесь. И все же стоило остерегаться белых фигур евнухов, что, шаркая ботинками, в любой момент могут выскользнуть из-за угла и выдворить их за двери, и не посмотрят, что дети — царские сыновья. На девушек, которые случайно с ними столкнутся, Низам плевать хотел — они пугливые и точно не решатся остановить его на пути к матери.       Он расскажет ей о том, что завтра Арксама найдут мертвым в его покоях, которые этой ночью почему-то никто не охранял. Он назовет Вашти имя убийцы, и, услышав о его потерянном кинжале, она, возможно, разразится рыданиями, хотя царица с кровоточащим, исколотым сотней копий сердцем никогда не позволяла чувствам захлестнуть ее с головой.       Сегодня утром Низаму исполнится пятнадцать, и он станет полноправным взрослым персом, но его казнят за убийство, которого он не совершал.       И на сей раз от подлой интриги Амана его не спасет даже Ох.

*******

      Этот голос застал Дастана за работой в саду, найдя под листвой деревьев, и завладел его разумом, побудив подлинный интерес. Этот таинственный голос раздался за его спиной и вдруг приобрел оттенки шепота, тихого и чарующего, — так обычно разговаривала мама, когда они тихонько, как пчелки, делились друг с другом чем-то важным и сокровенным. Однако этот голос странный, ведь он не принадлежал ни женщине, ни мужчине, ни ребенку.       Он позвал с собой, плывя откуда-то издалека, как песня, и Дастан подчинился ему. Встал во весь рост, отряхнул руки от пыли и пошел по тропинке вдоль низкого каменного ограждения, стараясь незаметно проскочить мимо Асы. Слуга, как всегда, за ним присматривал, но на этот раз из виду потерял.       — Дастан… Дастан… Твой отец смертельно болен…       За рощицей платанов, на открытой поляне, принц услышал, как ломаются кости, — голос стал хрустким, глухим, а речь потекла быстрее, прямо как бегущие воды Тигра. Дастан остановился, окинул взглядом каменистую местность и с осторожностью подошел ближе, к тому краю, откуда он исходил. Какое-то смутное беспокойство свернулось в нем кольцами и противно заскреблось о желудок, когда принц услышал о болезни отца. Со дня, когда Низаму стало плохо, прошло больше недели, но он уже вернулся к своим делам и выглядел лучше.       — Дастан… Ты можешь исцелить его… Есть лекарство… Твой отец излечится и не познает больше болезней… Дастан, иди ко мне…       Золотой песок источал сияние солнца, равномерно двигался и пересыпался у его ног в тоненькие, будто горные ручейки, дорожки. Прямо на глазах у изумленного Дастана творилось это невиданное чудо, о каком маги могли разве что мечтать. Он встал на одно колено и подвинулся ближе, наблюдая за тем, как песчинки с шуршанием толкались и собирались в ветвистые узоры, похожие на те, что он видел на коврах во дворце. От них шел тот самый голос, что врывался в уши, становясь похожим на его собственный, и принц не заметил, как перестал различать, где начинались его мысли, а где их ворошил невидимый собеседник.       — Дастан… Лекарство существует… Лекарство можно найти… В пещере… Ты найдешь его в пещере, а я покажу тебе, как ее отыскать… Дастан…       — Лекарство в пещере, — вслух повторил принц с прикованным к песку взглядом. — Я вижу ее. Я вижу, как в нее войти! Она в пустыне под землей! — обрадовался он.       — Дастан… Ступай туда и добудь лекарство отцу…       Чья-то сильная, властная рука дернула его за шиворот, вынуждая подняться. Принц зашипел в испуге и попытался вырваться, но, услышав гневное рычание отца, оцепенел и замолчал:       — Ты что творишь? Немедленно отойди от этой мерзкой грязи!       Дастан оглянулся на Низама с недоумением, но наткнулся на негодование и трепет, что сменялись в глазах отца одно другим. Чуть в стороне приметил и Асу. В лице слуги смешались подавленность и страх, наверняка вызванные упреками отца, когда тот узнал, что за ним опять недоглядели.       — Что? — растерялся Дастан. — Что это такое?       Посмотрел вниз, но ветер закружил песчинки в воздухе, и они последними яркими всполохами унеслись за поляну, растворились в осенних красках, как капли в море, и мгновенно истаяли в палящих лучах Митры.       — Это был он? Бог Митра? Он говорил со мной? — с содроганием спросил принц.       Низам перевел взор с чистого неба на него и, перед тем как ответить, сурово поджал губы. Его лоб прорезали недовольные морщины, и по перемене в отце Дастан рассудил, что обратился к запретной теме. Ледяная дрожь обрызгала всю спину, конечности, живот — казалось, он разорвется на части, если не получит объяснение. А если услышит не то, которое ждал, не о боге, пославшем им помощь, то не оправится, не соберет самого себя по лоскутам в целую человеческую жизнь.       — С тобой говорил дэв. Злой дух, Дастан, заманивал тебя в ловушку. Что он тебе наплел? — громкий шепот отца не звучал для него так же убедительно, как влекущий золотой песок.       — Он сказал, что лекарство существует.