33 момента

      Киэль спит мало, сну в постели предпочитая полусонное забытие в кресле с книгами, когда дела не просят срочного внимания, и кипами документов, когда дела удушливо хватают за шею, требуя решить их немедленно.       Киэль прикрывает глаза на краткие мгновения, когда голова в усталости опускается на руку, локтем опирающуюся на подлокотник. И распахивает их тут же, едва успев погрузиться в сон, пряча взгляд в нескончаемых строках текста, заставляя себя концентрироваться лишь на них и ничем кроме.       Киэль не был книжным червем, готовым возложить сон на алтарь познания, и не был трудоголиком, забывающем о сне ради своего дела. Он был не тем человеком, который считал сон чем-то незначительные или отнимающим драгоценное время, потратить которое можно с большей пользой, но депривация сна была неотъемлемой частью его жизни.       Киэль просто ненавидел спать. Он ненавидел не сон, но свои сновидения, которым предпочитал состояние вечного недосыпа. Спал урывками в те моменты, когда тело и разум уставали настолько, что не давали кошмарам пробиться из подсознательного, липкими щупальцами обхватывающими разум, вылизывающими покрытым едкой слюной языком все мысли и чувства.       Ланосте, осторожно собирая с пола листы документов, рассыпавшиеся с колен сморенного, наконец, сном мужчины, лишь раздраженно хмурится, едва ли в силах предпринять хоть что-то. Он не мог стать стеной, способной преградить путь кошмарам, как не мог стать и утешением, когда поблекший взгляд просыпающегося от очередного кошмара Киэля слепо смотрел в темноту комнаты. Он не мог сделать ничего, зная, что Киэль ненавидит нечто другое даже больше своих сновидений.       Ланосте опускает аккуратно сложенные документы на стол, стараясь не допустить ни единого шороха, и с еще большей аккуратностью подхватывает спящего на руки. Он знает, что если оставить Киэля спать прямо так, наутро тот будет недовольно тереть шею, но не промолвит и слова о том, что спать в кресле ему было неудобно. Киэль редко шел спать в постель после того, как в борьбе со сном проводил в кресле половину ночи, не желая будить Ланосте.       Ланосте знал, что на самом деле Киэль не хотел делить свои кошмары и бегство от них хоть с кем-то. Он переживал их сам и не терпел вмешательства в это уединение, считая ужасные сны достойным наказанием за свою жизнь. Потому что больше кошмаров он ненавидел только свою жизнь.       Ланосте осторожно опустил спящего на кровать, боясь разбудить. Проснувшись, тот непременно растеряет весь сон и вернется в кресло к документам, потому что снова поймать то состояние, когда кошмары не смогут пробиться в его сны, уже не получится. Мужчина накрывает Киэля пледом и легким взмахом руки убирает упавшие на расслабленное лицо пряди волос. Когда Киэль спал, такое его выражение лица можно было увидеть не часто.       — Неправильно.       — Отвратительно.       — Ужасно.       — Мерзко.       Киэль редко произносил эти четыре слова и всего дважды они звучали из его уст все вместе. И каждый чертов раз они произносились только для того, чтобы описать его жизнь и поступки, когда Киэль, пьяно смеясь, забывал о том, что сам себе обещал никому не показывать, насколько же сильно он ненавидит свои решения и поступки, себя самого. Само свое существование.       — Каждое мое решение было неправильно. Каждый поступок отвратителен. Я просто ужасен.       Киэля ошибки прошлого преследовали ежесекундно и он позволял им себя догонять, каждой позволял нанести удар, выбивая дыхание. Он слишком остро ощущал свою вину перед теми, чьи кости рассыпались прахом в мире демонов, и перед своим братом, чью жизнь он переломал собственными руками. Киэль слишком ненавидел себя, чтобы позволить себе закрыть глаза на прошлое и просто забыть. Только дважды он позволил себе напиться, но даже алкоголь не смог хоть на время потушить бушующее пламя вины и ненависти, пролившись вместо воды маслом в этот огонь самоуничтожения.       — Понимаешь?       Ланосте понимал. Он молча слушал, изредка поднося к губам бокал и не произнося ни слова, боясь, что неверная фраза заставит Киэля замолчать и вновь запереть все внутри. Киэлю было за что себя ненавидеть, но даже когда его щеки алели от выпитого, а мысли путались, он не мог просто говорить о том, что его гложет, боясь вызвать сочувствие или, что еще хуже, жалость, которых, как он считал, совершенно не заслуживал. Он просто смеялся сам над собой, взмахивая бокалом и говоря о том, что вырос самым большим ублюдком в Империи. Он словно призывал Ланосте посмеяться вместе с ним, ненавидеть вместе с ним. Но…       — Мое существование — самая большая мерзость.       Ланосте качал головой незаметно, отрицая эти слова скорее для себя, чем для Киэля. Тот бы, заметя этот жест, нахмурился и замолчал. Можно было бесконечно говорить Киэлю о том, что те костяки в мире демонов появились бы и без его участия, что никто не считает его отвратительным, а брат давно его простил и не считал свою жизнь такой уж поломанной, только вот… Никто и ничто не смогло бы убедить Киэля в том, что его жизнь естественна, пока он сам себя не мог простить.       — Так почему ты все еще рядом?       Ланосте хмурится, ложась на кровать рядом, вглядываясь в едва заметные в полумраке синяки под чужими глазами. Ему тоже было, о чем жалеть в своей жизни, он так же редко, как и человек рядом с ним, позволял себе топить горечь в вине. Киэль слушал его так же молча, изредка прикладываясь к вину, и просто был рядом. Они оба могли только быть рядом, не терпя жалости к себе и не позволяя себе жалеть другого. Они не говорили друг с другом о своих давних ошибках и молчали о чувствах, не говоря о любви и симпатии, предпочитая словам поступки и просто… Оставаться рядом.       Ланосте проводит пальцем по чужому лбу едва касаясь, чтобы не потревожить сон. Их ошибки были тем, что давно должно было поглотить время. Ланосте удавалось бороться с гложущими его виной и горечью, потому что он смог построить себе и близким будущее, которым мог гордиться. Киэль же, и сам приложивший руку к этому будущему, предпочитал не замечать своих заслуг и не мог бороться с кошмарами, которые постоянно напоминали о прошлом и не давали времени сделать воспоминания блеклыми и не столь острыми, что о грани можно было порезаться. Ланосте не мог убедить его в том, что существование Киэля не заслуживало всех тех нелестных эпитетов, но хоть что-то он сделать все-таки мог.       — Так почему, Ланосте?       — Потому что люблю тебя, больной ты ублюдок, — на грани слышимости бормочет мужчина, заканчивая вычерчивать пальцем знак на коже. Магический камень в перстне тускло вспыхнул синим, активируя символ для защиты разума, с трудом добытый Рудом в мире демонов. Стать стеной Ланосте не мог, но способ уберечь от кошмаров все же отыскался. — Спи спокойно.