Лето тысяча девятьсот восемьдесят восьмого

      Билл слышит симфонию. Симфонию Прокофьева, если верить услужливому Голосу-со-стороны. Музыка вихрями взмывает вверх, куда-то торопится и, наконец, сливается в какофонию из множества партитур. Скрипки, виолончели, тромбоны? Где-то проскальзывают упругие звуки арфы. Юноша ёжится и морщит лоб. Он никогда не любил классическую музыку — она делает что-то странное с его внутренностями и пробуждает скрытое желание насилия. Горло сдавливает рвотный позыв. Биллу начинает казаться, что его рот стремительно превращается в пасть чудовища, а в руках, готовых вырвать от напряжения подлокотники кресла, набухают крупные мышцы. Кто он такой, чёрт побери?! Что он делает здесь? И почему блядский свет прожекторов направлен на него?       — Петя и Волк, — растягивая гласные уточняет Голос-со-стороны. В интонациях слышно грусть, а за грустью безудержное веселье, но Билл трясёт головой, отгоняя прочь фантомный хохот. — Ничуть не детская сказка. Да-да, мистер. Мистер, с Вами всё хорошо?       — Кто Вы? — выплёвывает из себя юноша. Ему кажется, что вены на висках вот-вот лопнут. Они как маленькие червячки заползли под кожу и щекочут, щекочут, щекочут. Зубы отбивают чечётку, хотя порой сознание с ужасом оценивает силу, с какой челюсти давят друг на друга. Неимоверно. Немыслимо.       Голос-со-стороны молчит. Тишина этого голоса безумна, но Билл слышит её несмотря на оглушительный рёв оркестра. Слышит и вместе с тем проклинает.       — Где я? Что я? Как…       — Мистер, — обрывает Голос-со-стороны. — Вы выглядите бледным. Чахоточным даже. Но это ничего. Медицина вышла на новую ступень. Вас вылечат, как и остальных. А теперь… теперь вернёмся к музыке, ведь она первостепенна. Из музыки соткана Вселенная и соткан Хаос. Она — союз Света и Тьмы…       Билл чувствует, как между грудью и горлом начинают лопаться крупные пузыри, а на гладкие стенки трахеи оседают горячие капли. Ему кажется, что где-то там, внутри него, разверзлось жерло вулкана и если он сейчас же не согнётся пополам, чтобы выблевать содержимое желудка на пол, то красная масса стечёт по подбородку и животу, прожигая насквозь тело.       — Этого не случится, нет, — отмахивается Голос-со-стороны, прерывая на мгновение свою тираду. Впрочем, Билл не следит за чужими словами, потому что они становятся такой же какофонией, только из гласных, согласных и абстрактных форм, которые не укладываются в голове. Они несоразмерны с его сознанием. Юноша чувствует себя жалкой точкой в бескрайнем пространстве.       Кривится материя.       Темнота оглушает, когда свету приходит конец.       Свет возрождается.       Билл со скучающим видом подпирает подбородок. Его взгляд прикован к дирижёру, который умело справляется с оркестром, но сознание не поглощено музыкой. Он отторгает её, игнорирует, вместо этого вытаскивая из глубин памяти детские воспоминания.       — Когда-то я был маленьким, — произносит он, свободной рукой поправляет бабочку на шее и продолжает. — Все мы были. Но дело в том, что мама отвела меня в цирк. Это был занимательный опыт, хотя и травмирующий. Почему? Ну, я никогда не относился к животным в цирке как к питомцам. Знаете, они для меня были заложниками и рабами. Из глаз тотчас брызгали слёзы, и маме приходилось выводить меня из шатра. Больше всего я любил клоунов. У меня даже был один тряпичный, но, наверное, мы продали его на одной из гаражных распродаж. Когда мы вернусь в зал и уселись на свои места, на меня упал луч света. Тогда уже шло представление людей со смешными красными носами и вот… Он указал на меня своим длинным пальцем, подмигнул и ловко побежал по ступеням трибуны, чтобы пожать мою руку или проделать какой-нибудь фокус. Если бы не обезьянка на его плече, я был бы счастливым малышом. Но блядская!.. кха, простите, обезьянка. Моя улыбка растянулась до ушей. Я был похож на чёртова Гуинплена. Я был… Слёзы… Градом слёзы катились, понимаете? Кто бы подумал, что в детях так много воды! Бесконечный океан!       Билл с маниакальным блеском в глазах то приглаживал, то ерошил свои волосы. Чёрная бабочка уже валялась на полу, растоптанная носком лакированного ботинка.       Голос-со-стороны деликатно откашлялся.       — Но теперь Вы в порядке, мистер?       — Чёрта с два!       — Успокойтесь, да-да. Здесь так не принято. На нас все смотрят.       — Пусть смотрят!       Билл резко вскочил со своего места. Его грудная клетка ходила ходуном и была как-то по-бунтарски выпячена вперёд.       — Смотрите! — закричал он. — Вот он я! Клоун и шут!       По залу прошёл неодобрительный шёпот.       — Да сядьте же Вы! — воскликнул Голос-со-стороны и потянул нарушителя вниз. Тот в свою очередь без сопротивления опустился.       — Все мы шуты, — простонал Билл. — Всё это клоунада, а маленькие обезьянки посажены на коротенькие такие поводки, чтобы, тварь такая! не дай бог, не убежала далеко.       — Вы считаете, что эти обезьянки некая квинтэссенция чистого разума? Юноша лениво, но удивлённо вскидывает бровь. Чужие слова становятся для него откровением.       — Получается, — шепчет он, — что мы, я с вами, они это какой-то… какой-то фарс?!       — Фарс — хозяин разума. По вашему разумению, конечно же.       — Н-но…       Более ничего не говоря, Билл медленно сползает пятой точкой на край кресла. Его фигура горбится и горбится, пока не образует собой эмбриона в масштабе девятнадцати к одному. Раздумья уводят его всё дальше от реальности, пока та не схлопывается подобно картинке на экране лучевого телевизора.       Темнота в бордовых просветах.       Незнакомая пульсация отдаёт в тело приятной вибрацией.       Парение и лёгкость.       Забытьё.       Билл медленно открывает глаза, но стоит поднять веки и белков касается горячая субстанция. Он жмурится от неожиданности, одним рывком поднимает колени к подбородку. Ему кажется, что сейчас в самом деле будет больно. Ему кажется, и за этим он не замечает, как между животом и бёдрами пульсирует толстый червь. «Что это?» — думает Билл, когда к нему возвращается покой.       — Это гарантия того, что ты родишься, — незамедлительно отвечает Голос-со-стороны. Чужой тембр убаюкивает, но юноша старается осознать смысл сказанного. Разве он не рождён?       Лёгкий смех.       — И да, и нет. Сейчас ты нигде. Ты паришь над Землёй и летишь под сводом облаков.       «Но я живой?»       — Абсолютно.       «Я был в театре!»       — Ты помнишь? — удивляется Голос-со-стороны.       «Это ты говорил со мной? Ты дёрнул меня за руку?»       Билл словно бы чувствует, что его оставили. Опять становится страшно, ведь он совершенно не понимает где находится и не понимает как выбраться из тёплого плена. «Скорее бы… Скорее!» Внимает ли это место чужим мыслям? Но между его телом и вязкой субстанцией вдруг образуется воздушная плёнка. Восторг, с которым Билл встречает свободу нельзя описать словами, а боль, пронзающую лёгкие, подобную миллиардам крошечных осколков, невозможно осознать. Юноше кажется, что его бессовестно обманули. Разве он не умирает? Он не вдохнул этой новой жизни, но уже умирает! «Малыш Билли, » — шелестит в голове Голос-со-стороны, и юноша разражается первозданным криком, который передаётся из уст в уста, из поколения в поколение вот уже тысячи лет.       Парень кричит даже тогда, когда просыпается. Простынь отвратительно липнет к влажной коже, и воздух всё ещё хранит вязкость той красной субстанции, в которой спокойно и страшно одновременно. Ему никогда не снилось что-то настолько яркое и живое. Он готов поклясться, что чувствовал происходящее каждой клеткой тела. Но память играет с ним злую шутку — Билл вдруг осознаёт, что не помнит и фрагмента своего… ночного кошмара? Бесцветного сна? Секундной пустоты, когда кажется что ты просто закрыл глаза и тут же открыл их?       Стерев со лба пот, Билл решает спуститься на кухню и померить температуру. Заболеть в последние дни каникул не кажетсч ему чем-то разумным, но ведь во всём виновата дряная погода и удушливая духота, которая вынуждает его открывать окна в комнате. Во всём виноваты неясные очертания кого-то или чего-то в памяти, которые настойчиво, день за днём расшатывают его психику.       Он громко глотает скопившуюся слюну и замирает на последней ступени. Рука хватается за ворот футболки, оттягивает мокрую ткань вниз, не обращая внимания на треск ниток, и резко срывается в пустоту, задевая костяшками резные деревянные перила.       Вот оно. Он почти увидел. Услышал шипящий шёпот у самого уха, который доносился словно бы из-под толщи льда.       — Ну же… Появись… Пожалуйста… Я больше не могу так! Мне нужно это!       Денбро до боли жмурит глаза. Его зрачки оглаживают обратную сторону век и замерают от страха, когда он наконец-то ощущает, что теперь находится в доме не один.       Нежное прикосновение к щеке пугает настолько, что подросток отшатывается, спотыкается о ступень лестницы и валится на спину, отбивая рёбра.       — Я, я…       Он позорно скулит ловя медовые глаза своего мучителя, и поспешно отводит взгляд, чтобы не сгореть от эмоций, которые плещутся в них, как бескрайний неспокойный океан.       «Не нужно так бояться, Билли-бой.»       «Я не боюсь. Я…»       Существо ухмыляется, ловя эмоции мальчика.       «Который раз? Как долго? Почему я опять в этом теле? Почему…»       Улыбка сползает с лица клоуна, сменяя игривое выражение на искреннюю печаль и ту тоску, которая появляется у смиривщихся со своей судьбой страдальцев.       «Колесо крутится, Билл. Когда-нибудь мы вернём всё на свои места, но не в этот раз. И не в следующий.»       «Но я снова умру. И снова забуду?»       «Я помогу тебе вспомнить.»       Билл нервно смеётся. В уголках его глаз набухают тяжёлые капли влаги, обволакивают белки глаз и, выйдя за край нижнего века, с тихим шелестом стекают по щекам к подбородку.       — Только не так, как в этот раз, — выдавливает он из себя. — Пожалуйста, будь нежнее с этим телом. Оно не настолько выносливо, как ты думаешь.       «Да, оно другое,» — с теплотой в голосе соглашается клоун. Он опускается вниз, прижимает к себе человека, с которым связан тысячей световых лет, и вновь, так мучительно долгожданно, растворяется в нём без остатка.