Четыре стадии сексуальной реакции

Один из разумных, но запутавшихся людей, живших на Земле, педант и анахорет по имени Иммануил Кант отрицал необходимость существования морального судьи над человечеством. Он считал, что человек в самом себе несет свой нравственный императив. Бедняга так и не понял, что этот императив и есть та пуповина, так и не перерезанная никогда, которая связывает человечество с Матерью. Однако демоны ничего подобного не имеют. Они оставлены, оторваны и выброшены в бездну скрежета зубовного. Именно поэтому демоны так опасны — им, в сущности, нечего терять. Кроули думает, что перспектива исчезнуть, перестать быть, не так уж плоха для него, как может показаться. Если бы в смертном нигде еще можно было бы не расставаться с ангелом… Они лежат рядом на кровати в квартире Кроули. Азирафель разглядывает причудливые мазки на потолке, Кроули тоже смотрит на потолок, хотя ничего интересного там не видит. Они оба истощены бесплодными попытками найти выход. Выбрать обличие так, чтобы никто ничего не заподозрил. Избежать наказания. Возмездия или, скорее, Уничтожения. — Кроули, — говорит Азирафель негромко, все так же не сводя взгляда с потолка. — Ты не думал, что мы, возможно, заслужили наказание. Мы много… Я, по крайней мере, много совершил неправильного. — Что, например? — спрашивает Кроули хрипло, но на всякий случай находит руку Азирафеля и сжимает в своей. — Чревоугодие, разврат, лень, страсть. — Это все несущественные людские грешки, сам знаешь. — Я жил среди людей, — отвечает Азирафель. — Кроме того, я частенько творил адские гадости за тебя, помнишь? Кроули молчит. Он помнит, конечно. Он и сам порой раздавал за ангела благодать. Но вины перед Адом при этом совершенно не чувствует. — Постой-ка, — говорит он после паузы. — Чревоугодие и разврат я помню, а под страстью ты что имеешь в виду? Азирафель молчит. Только гладит своими пальцами пальцы Кроули, перебирает, ощупывает косточки. Кроули справедливо считает, что женщина гораздо острее почувствует такую ласку. Он переворачивается на бок и нежно проводит по ее щеке. Пальцы Кроули становятся мокрыми. — Не плачь, пожалуйста, — говорит Кроули. — Ты не виновата. Это я совратила тебя. Азирафель смотрит на нее, смаргивая хрустальные слезы, а потом подносит ее руку к своим губам и целует. — Нет, Кроули, — говорит она. — Ты тут не при чем. Она привстает и целует Кроули в губы. Очень робко и нежно. Даже трудно предположить, о какой страсти она говорила. Кроули лежит на спине и смотрит на Азирафель. Смотрит и видит не только ее прекрасное лицо, округлое, удобное тело. Видит свет небесный, истекающий из ее глаз вместе с печалью. Это почти невозможно выносить. Кроули обхватывает ее за шею, запускает пальцы в шелковистые волосы и притягивает к себе. Кроули целует не ангельски, ее рот требователен и даже жесток. И Азирафель откликается — кто бы устоял? Они целуются, возможно, в последний раз, — думает Азирафель и ее дыхание сбивается. — Ты прекрасна, — шепчет она Кроули. — Ты — моя страсть. Кроули ладонями отводит растрепавшиеся волосы с ее лица, гладит шею, расстегивает блузку и запускает пальцы в чашечки бюстгальтера. — Убери это орудие угнетения, — шепчет она, улыбаясь. Азирафель тоже улыбается в ответ, и бюстгальтер растворяется в небытии. Груди Азирафель наполняют ладони Кроули. Она проводит большими пальцами вокруг сосков, потом приподнимается и осторожно берет губами левый. Руки Азирафель на ее спине, у лопаток, там, где раскрываются крылья. Ангел прижимает ее к себе, выгибается и из ее приоткрытого рта вырывается непроизвольный вздох. О, как это заводит Кроули, как это ее заводит! Она выпускает изо рта сосок Азирафель, вспухший и отвердевший, и лижет ложбинку между грудей. На вкус Азирафель соленая и сладкая сразу, как странные детские лакомства, которые люди называют лакрицей. Кроули спускается ниже и ныряет языком в пупочную ямку, потом еще ниже — о, златорунные стада Давида, здравствуйте! Азирафель дышит теперь тяжело, она нажимает Кроули на плечи, роняет ее на кровать и опускается сверху. Кроули языком раздвигает складки ее лона, дразнит, нажимает, лижет. Ее язык, ох, он многое умеет. Но никогда еще он не был таким дерзким и сильным. Ее руки держат Азирафель за ягодицы — мягкие и упругие, с маленькими ямочками от подкожного жира. О, до чего ты прекрасна, возлюбленная моя! Язык Кроули находит сосредоточие ангельского удовольствия и делает несколько сильных и точных ударов. Она чувствует, как сжимаются ягодицы Азирафель, как та изгибается, стараясь удержаться от мгновенного разрешения, отстраняется и говорит: — Я хочу, чтобы это было одновременно. Она садится рядом с лежащей Кроули и стаскивает с нее узкие джинсы и тонкие черные стринги, влажные на ластовице. Приподнимая бедра, чтобы было удобнее, Кроули думает, что ее ангел совсем не такой мягкий и нежный, как иногда кажется. Требовательный, строгий, когда дело касается… Додумать она не успевает, потому что Азирафель целует ее лобок, прихватывая мягкими губами рыжие волоски, и все мысли растворяются. Она разворачивается на бок и возвращается к золотому руну между бедер Азирафели. Они погружаются друг в друга, не чувствуя хода времени, не ощущая груза вины. Кроули вскрикивает, когда внутри нее томительно сокращаются мышцы, она знает, какие именно, но ей кажется, что вместе с влагалищем в судороге удовольствия корчится и ее желудок, ливер, и ее сердце — вся она. Она кричит: — Я люблю тебя, Азирафель. Люблю. Эту тайну она хранила так долго, что, словно медленный яд, тайна отравила все ее существо. Она не должна любить ангела, но все-таки любит. Азирафель сжимает белые бедра, покрытые испариной, и стонет. — Ох, Кроули… С минуту-другую они лежат прямо так, не меняя позы. Кроули так нравится, как пахнет удовольствие ангела, что, кажется, могла бы провести так целую вечность. — У нас нет вечности в запасе, милая, — говорит Азирафель, словно бы извиняясь. Она переворачивается, чтобы снова лечь головой на подушки и укрывает их с Кроули одеялом. — Ты на вкус как лакрица, — говорит ей Кроули, когда они сплетаются в объятиях. Лица Азирафель почти не видно в темноте. — Ты сказала, что любишь меня? — спрашивает она. — Не обращай внимания, — спешит успокоить ее Кроули. — Было слишком хорошо и я… — Нет, это правда, — Азирафель не спрашивает, а утверждает. — И я… Прости меня, если сможешь, пожалуйста. — Простить? — Да, я знаю, демоны не умеют прощать, другие демоны, но не ты… — За что? За что ты просишь прощения, Азирафель? — Прости, — отвечает она, глядя Кроули по щекам, словно стирая невидимые слезы, — что я была такой слепой, такой глупой. Так мало… так мало любила тебя. — Мне хватало, — говорит Кроули и чувствует, что губы ее дрожат. Чтобы не заплакать, она усилием воли повышает свой уровень тестостерона, становясь мужчиной. — Так ты простишь? — спрашивает Азирафель жалобно. — Ты мой небесный свет, — отвечает Кроули, — мне нечего прощать. — Я люблю тебя, — говорит Азирафель. — Люблю давно и так сильно, что потому и не мог этого понять. Кроули кажется, что несмотря на тестостерон он все-таки расплачется, и поэтому на всякий случай он приглушает свет в спальне, чтобы скрыть слезы. — Я не позволю тебе исчезнуть, мой небесный свет, — говорит он Азирафелю. — Даже если меня распылят на атомы, они, все миллиарды, биллионы, найдут тебя, где бы ты ни был, и станут твоей тенью. Я возьму себе твою боль и твою вину, только пообещай, что не забудешь меня. — Никогда, — отвечает Азирафель. Так они лежали вдвоем в ту пору, когда ночь уже устала, но еще не до конца сдалась утру. Они лежали вдвоем, неразделимые, как свет и тень, не мужчины и не женщины, не люди, не ангел и демон… Но все это вместе, одновременно.