Друг мой, Зорро

* * *       По лестнице спускался отец. Мигеле следил за ним с тревогой и любовью. Дон Агустино ступал неуверенно, тяжело опираясь на резные перила, но никому не позволял помогать себе. Пабло хотел броситься к нему, но брат схватил его за руку и не дал, зная, как болезненно отец относится к любой слабости и немощи. Они дождались, когда он сойдет с последней ступени, и лишь тогда заключили в горячие сыновьи объятия.       Донья Луана с улыбкой и затаенной гордостью наблюдала сверху за встречей упрямого супруга и дорогих мальчиков. Мальчиков, ставших за годы, проведенные в Испании, крепкими, статными мужчинами со свободной уверенностью движений и слов. Быстрым плавным шагом спустилась она по лестнице, не касаясь перил.       – Мама! – Пабло схватил ее узкую смуглую руку и приник жадно губами. Приподнявшись, донья поцеловала сына в лоб и протянула другую руку Мигеле. Старший сын нежно обнял мать за плечи и прижался щекой к щеке.       – Что за дурные манеры вы привезли нам из Испании? – ворчливо произнес отец, с интересом разглядывая Фелипу. – Почему юная сеньорита стоит, всеми забытая, и никто не представит меня ей?       Братья переглянулись и подошли к Фелипе. Пабло взял ее руку в свою, а Мигеле представил:       – Сеньорита Фелипа Аррабаль. Наш отец дон Агустино и мама донья Луана, – Мигеле сделал небольшую паузу. – Фелипа оказала честь Пабло, согласившись стать его невестой. Мы надеемся, что вы благословите этот брак.       – Невеста? – приподнял бровь дон Агустино, обменявшись быстрым взглядом с женой. – Добро пожаловать в наш дом, Фелипа. Но… что же ваши родные? Как они отпустили вас в такое опасное путешествие одну?       – Она не одна, – насупился Пабло. Отец усмехнулся, но продолжал ждать ответа от девушки.       – Фелипа – сирота, – опередил ее Мигеле. – Она родом из Калифорнии, хотя встретили ее мы в Андалусии.       – Мы поговорим об этом позже, – вмешалась донья Луана. – Посмотрите на нашу гостью, как она бледна. Должно быть, дорога страшно измотала тебя, дитя. Пойдем, у нас есть отличная комната. А вы, негодники, надеюсь еще не забыли где ваши спальни? У вас четверть часа, чтобы переодеться. Мы собирались ужинать, отец голоден, и еда стынет.       Приобняв Фелипу, донья Луана повела ее вверх по лестнице. Тут же вокруг забегали, засуетились слуги, хватая вещи. Отец направился в гостиную. Братья хотели пойти с ним, но он махнул рукой наверх, веля выполнять распоряжение матери. * * *       Вечер приезда Фелипа запомнила плохо. Слишком велики были усталость и волнение от встречи с бандитами. Она едва дождалась конца ужина, чтобы уйти в свою комнату и упасть на постель, мгновенно провалившись в глубокий сон. Ночная прохлада разбудила ее далеко за полночь, заставив наконец скинуть платье и задернуть шторы. Но прежде, чем снова лечь, она задержалась у окна, выходящего в сад, невольно очарованная видом деревьев и кустов, обведенных тонким серебристым контуром и накрытых чернильным куполом с россыпью бисеринок-звезд.       Ей показалось, что в горах, скрывавших часть горизонта справа, что-то блеснуло. Отсвет костра? Опять разбойники или заночевавшие в горах пастухи? Она вглядывалась в ту сторону несколько мгновений, но никакого света, никакого огня – предгорье недвижно погрузилось во мрак и крепко хранило свои тайны.       Утром она проснулась полная сил и радостных предчувствий. Раздернула шторы, подставив лицо ласковому осеннему солнцу. Было еще довольно рано, но в доме уже слышался будничный деловитый шум. Служанка принесла от доньи Луаны верховой костюм из тонкой замши с широкой юбкой-брюками, позволявшей ездить в мужском седле, и шляпу с большими полями. Она была похожа на сомбреро, какие Фелипа видела у крестьян по дороге, но ее украшали несколько цветных лент, затейливо огибавшие тулью.       Старшие Гарридо уже позавтракали и занимались делами. Фелипа присоединилась к братьям за столом, но засиживаться они не стали, торопясь к оседланным для них лошадям. Пабло горел желанием проехать по ранчо, вспомнить знакомые места и показать их Фелипе. Мигеле тоже был не против составить им компанию.       Они выехали с гасиенды и почти сразу свернули с дороги на тропу, огибавшую их дом и уводящую через холмы к полям, засевавшимся кукурузой и амарантом. У края одного такого поля, съехав с очередного холма, они остановились. Фелипа, гораздо удобнее и увереннее себя чувствовавшая в вакеровском седле, с большим интересом и живостью оглядывала округу. Ее удивило поле, наполовину покрытое незнакомым ей растением с пурпурными коническими соцветиями, чем-то издалека похожими на гроздья винограда. Крестьяне срезали стебли и укладывали в снопы. Двое всадников наблюдали за работой.       – Что это? – спросила Фелипа у остановившегося рядом с ней Мигеле.       – Амарант, – ответил тот. Один из всадников заметил молодых хозяев и подъехал к ним, чтобы поприветствовать.       – Ола, Хуан! Поздновато для сбора, – заметил Мигеле и пояснил для Фелипы: – Обычно мы собираем его в конце октября.       – Да, хозяин, – почтительно ответил Хуан. – Дожди. Ваш отец ждал ясной погоды для сушки.       Мигеле кивнул понимающе.       – Что делают с амарантом? – полюбопытствовала Фелипа.       – Едят, – усмехнулся Мигеле. – Это такое зерно, крупа. Его обмолачивают в муку, а зелень кладут в супы и салаты.       – Помнишь, мама вчера угощала нас алегрией? – вступил в разговор Пабло.       – О да, – улыбнулась Фелипа, – очень вкусная сласть.       – Мед, смешанный с амарантом, – пояснил Пабло. – Раньше индейцы использовали его для жертвоприношений, – Фелипа охнула, – и церковь много лет запрещала его выращивать. Но сейчас на это смотрят сквозь пальцы, а отцу он нравится.       – Он даже назвал ранчо Лос Амарантос, – добавил Мигеле. – У нас их три или четыре вида растет.       – А раньше ранчо называлось Лагарта, – усмехнулся, вспомнив, Пабло.       – Да, – кивнул Мигеле. – В приданном у матери была узкая полоса почти у самых гор, ближайшие участки или заболоченные или чересчур сухие. Отец выкупил их и приложил много сил, чтобы отвести воду из сырой земли в засушливую.       Фелипа хотела задать очередной вопрос, каких множество вертелось у нее на языке, но тут заметила на холме по другую сторону поля замершего всадника и вздрогнула. Воспоминания о разбойниках были все еще свежи.       – Смотрите, – указала она на всадника братьям. Они посмотрели на холм.       – Кто это, Хуан? – спросил у работника Мигеле.       Тот зорко вгляделся, закрыв лицо рукой от солнца, и нахмурился.       – Эль Райадо, патрон, – настороженно ответил Хуан.       – Кто он такой? – заинтересовался Пабло. – Мы встретили его по дороге на гасиенду.       – Встретились с ним? И разошлись мирно? – Хуан с интересом поглядел на братьев. – Что ж, некоторым везет.       – Он разбойник? – встревожилась Фелипа.       – Охотник, сеньорита. Тигреро, – ответил Хуан. – Правда, иногда вместо кошек и на людей охотится. О нем странные истории рассказывают. Половина вранье, я думаю. Но лучше, чтобы ему не пришлось поднять на вас ружье. Бьет он без промаха.       – А что за прозвище у него? Из-за тигров? – Фелипа не отрывала взгляда от всадника, больше похожего сейчас на статую, чем на человека.       Хуан внезапно расхохотался.       – Это вам надо бы старого Хосе Уррака спросить. Давно дело было. Набрался Хосе, по своему обычаю. И нет бы ему в посаде остаться, переночевать. Но дернула его нечистая по темноте домой отправиться. Шел он шел, да по посреди дороги с пьяных глаз не на ту тропу свернул, вместо своего дома оказался у пещеры. Он бы мимо прошел, но там костер догорал, кто-то ночевал, значит. Заглянул Хосе в пещеру, да как выскочит! Сам не помнит, как домой добрался. Только голосил всю дорогу: «Полосатый! Полосатый!» Потом уже разобрались, что в пещере Хоакин Монтес спал, а для тепла в тигриную шкуру завернулся. Пошевелился во сне, а пьяный Хосе решил, что это живой тигр на него кинуться хочет… – Хуан снова расхохотался. Братья тоже усмехнулись, снова посмотрев на холм. Но на нем уже никого не было.       – Странно, – задумался Пабло. – Что ему было нужно на нашем ранчо?       – Ээ… – замялся Хуан. – Должно быть, вы еще не знаете.       – Что такое? – насторожился Мигеле.       – Та земля, – указал Хуан в сторону от поля, – больше не ваша, хозяин. Дон Агустино в прошлом году продал ее дону Карлосу. Эль Райадо стоял на земле Ривера.       – Но почему? Зачем? – удивились братья.       – Тяжелые времена, сеньоры, – только и ответил, пожав плечами, Хуан, тронул лошадь и приподнял шляпу, прощаясь. * * *       Вернувшись на гасиенду, Мигеле сразу направился в кабинет к отцу, желая получше узнать о делах на ранчо. Пабло ушел к конюхам, чтобы посмотреть на лошадей, появившихся, пока братьев не было. А Фелипа вернулась к себе в комнату.       Она подошла к окну, из которого днем были видны не только сад и предгорье, но и холмы, по которым они сегодня ехали, и даже совсем немного вдали амарантовое поле. Фелипа поняла, что слова о продаже земли сильно встревожили Мигеле. «Тяжелые времена» заметил работник, но по гасиенде дона Карлоса этого не скажешь. По сравнению с ней дом Гарридо выглядел более чем скромно. Хотя он был большим, удобным, со множеством красивой мебели и украшений. Но видно было, что всему этому много лет. Обивка местами потерлась и выцвела. Все в доме блистало чистотой, порядком и изяществом благодаря стараниям доньи Луаны. Но это был старый дом, знававший когда-то лучшие времена, лишенный роскоши и показного лоска.       Вошла служанка, которая помогла Фелипе переодеться. Она достала из сундука остальную одежду и аккуратно развесила в шкафу. Набор был весьма скромный – всего два-три дневных простых платья и одно дорожное, приобретенные для нее братьями еще в Кадисе перед отплытием. Фелипа отпустила служанку, достала из сундука бумагу и грифели. Подумала и извлекла оттуда же акварель, которую оставил ей на корабле дон Бартоломе, художник с Канарских островов. Много раз он предлагал ей взять в руки кисть, но ее рука тянулась лишь к угольному карандашу.       И вот сейчас она задумчиво посмотрела на краски и положила их рядом с бумагой. Снова подошла к окну и долго смотрела на кусочек амарантового поля. Потрясающий цвет! Почему бы не попробовать именно его передать акварелью? Потом она услышала голоса в саду – двое слуг подрезали сухие ветки деревьев. Слуг? Это были негры. Наверно, рабы. Фелипа слышала, что некоторые хозяева освобождали рабов и брали их на работу за деньги или за кров и еду. Как с этим обстояло в семье Гарридо, она пока не знала. Посмотрев внимательно на садовников, она быстро вышла из комнаты, разыскала Адриана и вернулась вместе с ним. Усадила на табуретку и взялась за кисть. Его кожа только на первый взгляд казалась однотонно черной. Но столько оттенков простой угольный карандаш не передаст.       Она полностью погрузилась в работу и очнулась, только когда замучавшийся сидеть без движения на табуретке Адриан взмолился, чтобы хозяйка его отпустила. Взгляд на часы – ого, больше двух часов пролетело, как одна минута. Она разрешила мальчику уйти, встала, потягиваясь и разминая ноги, подошла к окну. Взгляд снова наткнулся на амарантовое поле. Устало потерла лоб, вернулась к креслу, за которым рисовала. Взяла чистый лист и грифель. Новый портрет получился быстро, гораздо быстрее, чем предыдущие. Вот только глаза никак не удавались. Она пыталась и не могла вспомнить выражение глаз, скрытых в тени широкополой шляпы. Зато голос врезался в память. Но разве его передашь на бумаге? * * *       Дону Агустино нелегко давался рассказ о бедах и проблемах, он не любил признавать себя слабым хоть в чем-то. Но понимание, что он все же не вечен и должен будет рано или поздно передать ранчо сыновьям, придавало ему твердости.       Все началось еще год назад. Прежде внезапная болезнь подкосила его, заставив выпустить из рук хозяйство. А едва он немного окреп, армия Морелоса взяла Теуакан. Несколько ближайших к городу гасиенд, принадлежавших испанцам-гачупинам, было разграблено и сожжено. Такая же судьба едва не постигла и их гасиенду. Но еще до того, как повстанцы добрались до ранчо, дон Агустино собрал табун отборных лошадей, деньги и продовольствие, отправив в город вместе с несколькими работниками, пожелавшими вступить в армию. Этот жест доброй воли его и спас. Морелос выдал ему охранную грамоту. Но такой щедрый дар здорово подорвал благосостояние ранчо. Целый год он, все еще до конца не оправившийся от болезни, трудился, чтобы хоть немного восстановить потери. Хотел купить несколько лошадей у соседа дона Карлоса. Но денег не хватало. И тогда они сговорились, что дон Карлос вместо денег возьмет небольшой кусок земли между амарантовыми посадками и предгорьями.       Мигеле слушал отца внимательно и, как всегда, невозмутимо. Он уже прикидывал в уме варианты, как и чем может помочь родителям. И когда дон Агустино закончил, постарался успокоить отца, встревоженного даже не столько прошлыми бедами, сколько ожидаемым новым появлением в долине армии Морелоса. Они обсуждали, как можно укрепить гасиенду, когда в кабинет вошла донья Луана.       – Хорошо, что вы оба здесь, – произнесла она, присев в кресло рядом с сыном. – Мигеле, дорогой, расскажи нам о Фелипе, – без обиняков попросила она.       – Она хорошая девушка, – улыбнулся успокоительно Мигеле. – Но жизнь не всегда была к ней милостива.       – Кто она? Откуда?       – Своих родителей она не знает, – Мигеле увидел, как нахмурился отец, но спокойно продолжил. – Фелипа родилась где-то в Калифорнии. Ею занимался падре в одной из миссий, немного позже он отвез ее в Испанию и отдал в женский монастырь.       – Она послушница?       – Нет, мама. Она была под опекой аббатисы монастыря, та устроила ее прислугой, а, скорее, даже компаньонкой к девушкам из богатых семей, проходящих в монастыре обучение. Такое же обучение получила и сама Фелипа. Потом…       Мигеле замялся, тяжело вздохнул.       – Что же случилось потом? – мягко подтолкнула его мать.       – В Испании война, – напомнил он. – Французы разграбили монастырь, а послушницы… Из них почти никто не выжил.       – Пресвятая дева… – перекрестилась донья Луана.       – Фелипа не пострадала, но была свидетельницей ужасных вещей. Она бежала и спаслась в партизанском отряде, где воевали мы с Пабло. Брат полюбил ее с первого взгляда. Вскоре французы ушли из Андалусии, мы получили ваше письмо и решили, что пора возвращаться на родину. Фелипа согласилась поехать с нами. В Испании у нее никого не осталось.       – Бедное дитя, – пожалела девушку донья Луана.       А отец все еще хмурился:       – Но если она не знает, кто ее родители, то это может быть кто угодно – крестьянин, индеец или даже раб…       – Я так не думаю, – твердо возразила донья Луана.       – Почему же?       – Будь она из нижних слоев, падре из миссии не отдал бы ее под опеку аббатисы. И дочь рабыни не стали бы учить вместе с аристократками.       – Что ж… Ты права, дорогая, – согласился отец, морщины на лбу разгладились. – Но что у нее за семья, надо бы попробовать узнать. Имени падре она не помнит?       – Это был падре Фелипе Аррабаль, – улыбнулся Мигеле. – Назвали ли девочку в его честь, я не знаю. Но фамилию свою он давал всем подкидышам, насколько я понял.       Родители переглянулись.       – Можно попробовать его найти, – с сомнением произнес дон Агустино. – Если почта будет ходить через территории, захваченные Морелосом.       – Нужно попробовать его найти, – возразила его жена. – Отправим письмо в ближайшую миссию. Наверняка священники знают, как связаться друг с другом.       – Хорошо, так и сделаем, – решил дон Агустино. – Но ты, сынок, пока ничего не говори Фелипе. Не стоит ее раньше времени обнадеживать. Свадьбу вы с Пабло уже обсуждали?       – Нет. Фелипа после всех несчастий, что на нее свалились, просила дать ей некоторую отсрочку.       – Можно понять бедную девочку, – заметила донья Луана. – Я постараюсь, чтобы она чувствовала себя здесь, как дома. Знаю нашего нетерпеливого Пабло, лучше если они поженятся поскорее, а то от него всякого можно ожидать, когда его терпение иссякнет.       Мигеле усмехнулся:       – Он повзрослел, мама. Но… в общем, ты права.       – Как и всегда, дорогая, – дон Агустино медленно подошел к жене и нежно поцеловал ее руку. * * *       – На гасиенде есть рабы? – Фелипа делала набросок яркой клумбы в патио. Пабло присел на край фонтана в двух шагах от нее.       – На гасиенде? Нет. Отец держит рабов только для полевых работ. Ты еще не привыкла к рабству?       Фелипа подняла от наброска глаза и внимательно посмотрела на Пабло.       – А ты считаешь это нормальным?       – Обычным, – пожал плечами Пабло. – Впрочем, если бы рабство отменили, я бы не горевал о нем. Но и не восторгался.       – Даже если бы сам был рабом? – Фелипа все еще не отрывала испытующего взгляда от Пабло. Тот рассмеялся:       – Это невозможно.       – Долговое рабство? Пираты?       Пабло перестал улыбаться и нахмурился.       – Это невозможно, – упрямо повторил он. Фелипа опустила глаза и продолжила набросок.       Вечерело. Солнце скрывалось за левым крылом дома, часть патио погружая в сумрак, а часть окрашивая в позолоченный мягкий кармин. Фелипа оторвалась от наброска, насыщаясь вечерними красками и ароматами левкоя, жимолости и еще каких-то незнакомых ярко-красных цветов. Фонтан, у которого сидел Пабло, оказался в тени, но силуэт юноши был очеркнут золотом. Он опустил руку в воду и, подняв ладонь, рассеянно смотрел, как стекают тонкие, позолоченные струйки.       У Фелипы сжалось сердце. Вечер в партиде Агудо накануне… Накануне последней битвы и его исчезновения. Пабло тогда так же сидел у воды и играл с ней пальцами. Лагерь, как живой, встал перед глазами. Герильясы, Мария, Бернардо. Рука сама отложила набросок и потянулась за чистым листом. Карандаш пробежал по бумаге. Лепесток костра, навес из лапника, человек под навесом в усталой, но напряженной позе.       – Бернардо, – Фелипа вздрогнула, не заметив, когда Пабло оказался рядом. – Снова Бернардо. Кариньо… Какой это уже по счету портрет? – он невесело усмехнулся, взял папку со скамьи рядом с Фелипой и перелистал рисунки.       – Я не могу… Не знаю, как это объяснить, Пабло. Я не хочу забывать его. Но время идет, и образ ускользает.       – Что это, если не любовь?       – Близость? – Фелипа отложила портрет и карандаш, встала и взяла Пабло за руки. – Он слишком далеко. Никакая любовь не выдержит такого времени и расстояния. Я всего лишь хочу, чтобы он оставался немного ближе, чем есть на самом деле.       Пабло вздохнул, взял ее руки в свои и поцеловал испачканные углем пальцы. Собрал рисунки в папку, задержав взгляд на еще одном портрете, которого раньше не видел – широкополая шляпа бросала тень на лицо, делая портрет странным, слепым, «безликим». Но решил, что хватит на сегодня загадок, убрал портрет и проводил Фелипу до комнаты, пора было переодеваться к ужину.