Семь грехов полковника Морана

      Губа все еще саднила. Себастьян провел по ней кончиком языка, ощутил слабый металлический привкус и поморщился, вспоминая события вчерашнего вечера. В коридоре Итонского колледжа было тихо – ученики собирались домой на выходные. Прислонившись к холодному стеклу – по нему барабанил типичный английский дождь – Себастьян видел, как выходят из ворот молодые наследники банкиров, дети министров и особы королевской крови, как их подхватывают и прячут в полумраке лимузинов их телохранители. Любимые дети, никогда в жизни не знавшие жестокости. Для родителей они были гордостью, для страны – будущим. Себастьян не понимал, что делает среди этих сливок общества. Сэр Моран, разумеется, принял участие в поступлении сына, однако вряд ли Огастес переживал за его образование – скорее, за семейное имя: все же учиться в Итоне было престижно. И вчера отец в очередной раз это доказал.       Главным талантом Огастеса Морана, пожалуй, было умение никогда ни в чем не сомневаться. Когда холеный директор Итонского колледжа сообщил ему, что Себастьян избил отпрыска высокопоставленного чиновника и что подобное поведение может стать поводом для исключения из учебного заведения, Огастес не колебался. Военный до мозга костей, он видел в этом проступке лишь нарушение устава, за которое должно полагаться наказание. И оно последовало. Разумеется, не в кабинете директора – такое поведение было бы не к лицу британскому сэру – но потом, в глубине изящного семейного особняка. Себастьян в свои пятнадцать был уже выше отца, но страх, зародившийся еще в раннем детстве, заставлял его съеживаться каждый раз, когда Огастес доставал из шкафа любимую трость. Объяснять причину драки он не пытался – это было бесполезно. Единственное, что волновало Огастеса – это чистота имени, на которую, по его мнению, то и дело посягал вздорный отпрыск. Наказание за подобный проступок было незамысловатым – двадцать ударов по мягким частям тела. Себастьян не сопротивлялся – сил хватало лишь на то, чтобы крепко стискивать зубы, когда пресловутый страх пытался заставить тело сжаться в комок и скулить от боли.       - Еще раз выкинешь нечто подобное, - сквозь зубы процедил сэр Моран, уже отставив трость и сидя в глубоком кресле у камина со стаканом виски, - и я отправлю тебя так далеко, что ты не сможешь больше меня позорить. Ты понял?       Себастьян кивнул, опустив глаза. Тело болело, но сильнее были обида и злость, зародившиеся где-то в грудной клетке и красным туманом застилающие голову. Он знал, что спорить с отцом глупо, но зачем-то все же попытался объяснить ему причину драки, за что незамедлительно получил по лицу тяжелой рукой с перстнем, рассекшим губу.       Огастес ненавидел сына уже за сам факт рождения, виня в смерти матери. Себастьян сомневался, что отец действительно настолько сильно любил ее: скорее, причина была в том, что сын лишил его единственного человека, способного выносить сэра Морана. Кроме того, Себастьян был отнюдь не таким, каким Огастес хотел бы видеть своего наследника: долговязый, нелюдимый, хмурый мальчишка не походил на роль гордости семьи. В учебе он держался на среднем уровне, в спорте не стремился к пьедесталу почета. Единственное, в чем Моран младший превосходил других учеников Итона – это в умении драться. Руководство школы, впрочем, не особо ценило этот талант, поэтому Себастьян уже несколько раз оказывался на грани отчисления. Спасали вмешательства отца и отсутствие нареканий со стороны профессоров, а пару раз – и записи камер, свидетельствующие, что насилие было применено в целях самозащиты. Сам Себастьян был не вполне с этим согласен: драки приносили ему удовольствие, ему нравилось, как надменное лицо очередного золотого мальчика превращается в подобие рыла покусанной осами свиньи. Впрочем, он действительно почти никогда не нападал первым: кроме, разве что, этого раза.       Это произошло днем. Себастьян возвращался в спальню после занятия по английской литературе, когда вдруг услышал из бокового коридора сдавленный всхлип. Заглянув туда, он обнаружил компанию рослых представителей команды Итона по плаванию, окруживших какого-то тощего черноволосого парня. Дела его были плохи: лицо было белым то ли от страха, то ли от отчаянного стремления слиться со стеной. Себастьян не знал этого ученика, поэтому хотел уже было пойти дальше по своим делам, но вдруг встретился с брюнетом глазами. В них была отчаянная мольба о помощи, а за ней, в глубине черных зрачков, от страха заполнивших всю темно-ореховую радужку – плескалось что-то еще, нечто совершенно непонятное, но заставившее Себастьяна сделать шаг вперед.       - Что здесь происходит? – спросил он тихо и немного лениво, будто бы праздно интересуясь.       - Моран, вали куда шел, - прошипел капитан пловцов, неотразимый Карл Пауэрс. – Мы сами разберемся.       - Господа, вы же помните правила? Никаких драк в стенах колледжа. Тем более вас пятеро, а он один. Так и до исключения недалеко, - Себастьян отчаянно бравировал. Пловцы были отнюдь не слабаками, да и, кроме того, их действительно было много.       - О, ну мы сделаем так, что он ничего никому не расскажет, - ответил Пауэрс, занося кулак для удара. Тощий брюнет съежился, ожидая боли, и дальше все происходило быстро. Схватив Пауэрса за запястье левой рукой, Себастьян ударил его в живот правой, параллельно стараясь оказаться спиной к стене, чтобы избежать захвата сзади. Карл согнулся пополам, и Моран, чуть размахнувшись, ударил ему коленом в нос. Что-то хрустнуло, и на штанину полилась теплая кровь. Отбросив Пауэрса, Себастьян приготовился продолжать, но напасть никто не решился.       - Тащите меня в лазарет, идиоты! – прохрипел Пауэрс, обильно заливая кровью пол. – Тебе конец, Моран! Конец!!!       Его подхватили и уволокли, но Себастьян еще долго слышал звук отдаленных ругательств, обещающих ему весь спектр приятных ощущений: от исключения до мучительной смерти. Белый как мел брюнет поднялся, опираясь на стену, и протянул Морану дрожащую ладонь:       - Джеймс Мориарти.       - Мне все равно, - демонстративно засунув руки в карманы, Себастьян пошел прочь. Он сам не понимал, зачем вступился за этого жалкого трясущегося мальчика, и уже жалел об этом.       В очередной раз прокручивая в голове эти события, Моран чувствовал себя полным идиотом. Первой глупостью было, конечно, ввязаться в бессмысленную драку («что же было такого особенного в этом хилом мальчике?»), однако и дальше он продолжил вести себя как кретин. В кабинете директора Себастьян даже не попытался объяснить причину сломанного носа Пауэрса, отчего хмурое молчание было воспринято как безусловное доказательство вины. Затем был вызван отец. А потом – трость, угрозы, обида и долгое возвращение в кэбе (личный водитель Себастьяну, конечно, не полагался) обратно в кампус.       И теперь, сидя на подоконнике и глядя, как хлопочут над своими драгоценными отпрысками их родители, Себастьян испытывал горькую, всепоглощающую зависть. Не к шикарным лимузинам, прислуге, деньгам или возможностям, а к тому, что он не мог получить никогда. Все эти люди с громкими именами находили в себе силы для того, чтобы любить своих детей. Даже если и не уделяли им достаточно времени – им писали письма, присылали подарки, иногда звонили по телефону. Себастьян же был предоставлен сам себе: Огастес оплачивал образование, поэтому выглядел в глазах общества идеальным отцом, но никогда не пытался даже общаться с единственным сыном. Морану было горько смотреть на веселящиеся внизу компании, постепенно разъезжающиеся по родовым поместьям. Немного поколебавшись (за это он опять мог попасть к директору), Моран закурил, стараясь, чтобы дым уходил через приоткрытую форточку, и прикрыл глаза. С улицы доносились радостные возгласы.