Трое в лодке, не считая Оливии

Иногда Оливия думала о том, что жизнь её — словно хрупкая чаша, кем-то яростно брошенная в стену. И сколько не пытайся склеить, собрать себя по жалким кусочкам — бесполезно, потому что вместо клея — болезненные воспоминания и чувство вины. Когда Брайн и чудом выжившая Няня вернулись за ними в тот проклятый офис, готовый в любую секунду взлететь на воздух, Ботана уже не было. Оливию оттаскивали от тела в четыре руки, несмотря на отчаянные мольбы оставить её с любимым. А потом первые полгода насильно таскали по психотерапевтам, пичкали дрянными таблетками и бессмысленно наивным «всё будет хорошо». И эти блядские утешения, жалкое сочувствие и подбадривания можно было сравнить с тем, как если бы ей насильно вливали в глотку поганое лекарство под видом сладкого сиропа. Должно помочь, но тошнило неимоверно, и с каждой порцией всё чаще тянуло блевать. «Ты забудешь его», — уверяли они. И вот, со смерти Ботана прошло уже полтора года, а лучше Оливии не становилось.

***

Брайн вошёл в комнату после пятого стука, так и не дождавшись ответа. Внутри было сумрачно, — казалось, что чёрные безжизненные глаза Оливии поглощали весь свет, — и лишь слабые огни ночного города мерцали и переливались за полупрозрачными шторами. Она сидела на чужой кровати, прижимала к себе чужую подушку. Да и комната, очевидно, была не её, но она вцепилась в это место, как за ускользающие под действием таблеток воспоминания. Охраняла, как верный цепной пёс. В спальне Ботана ничего не изменилось: Оливия не позволила убрать с полок книги по физике и химии, изредка поливала полузасохший кактус на подоконнике, и спала, конечно же, тоже здесь. В шкафу по-прежнему висели мужские рубашки. — Оливия, ты идёшь ужинать? — Свали, Мапс, аппетита нет. Брайн устало вздохнул и осторожно присел на кровать. Посмотрел печально, но понимающе, и спросил: — Как ты сейчас? — Всё хорошо. Всё ведь должно быть хорошо, — ехидно усмехнулась Стар. — Ты мне это каждый чёртов день твердишь. Может, уже оставишь меня в покое? — Не оставлю, — Брайн ответил решительно. — Оливия, я понимаю, что ты чувствуешь. В тот день я потерял лучшего друга. Но нам нужно двигаться дальше. Ботан бы хотел этого. — Надо же, как трогательно, — подруга, наконец, взглянула на него, недоверчиво сдвинув брови. — Вот только нихрена ты не понимаешь меня, Брайн. Мапс больно прикусил губу, не найдясь с ответом. Как бы ни хотелось признавать, но она была права. Душа Оливии — тернии, в глубине которых, за каменной стеной из смелости и стойкости, скрывается болезненно нежное нутро. Теперь, когда Ботана не стало, стена, да и вся Оливия в целом, превратились в сыпучее крошево. Во что-то беззащитное и уязвимое, неспособное найти в себе силы преодолеть утрату. Но даже так… Даже такой, непривычно слабой, но всё ещё способной обнажить поломанные клыки и когти, Оливия была нужна ему. Брайн хотел сберечь хотя бы это. Он притянул Стар к себе, сгребая в охапку. Та недовольно зашипела, уперлась руками в чужую грудь и зло прохрипела: — Убирайся к чёрту! — Оливия, пожалуйста… Стар дёрнулась и замерла. Брайн сжал её в объятиях крепче и добавил: — …не отталкивай. Я знаю, что тебе больно и херово — намного сильнее чем мне, потому что он был для тебя особенным. Я просто… не хочу потерять ещё и тебя. Что бы ни случилось, я поддержу и помогу. — Что ты несёшь? — Стар уткнулась носом в его плечо. — Какой же дурак. Сопливые мелодрамы пересмотрел? Почему просто не можешь уйти, как все? — Ты для меня тоже особенная, поэтому и не могу. Оливия обречённо застонала и повисла в его руках безвольной куклой. А потом тихо, измученно, но с едва заметной надеждой в голосе сказала: — Ты что-то говорил про ужин… Поедим вместе? — Конечно. Пойдём, а то остынет, — Брайн ласково поцеловал её в макушку и отпустил. Возможно, завтра Оливия вновь выстроит возле себя неприступный барьер, но Брайн знал, к тому времени он будет уже на один шаг ближе к ней. Он вытащит её из этого зыбучего болота… «Я буду с тобой до конца, Оливия.» …или же, поддавшись, увязнет вместе с ней по самое горло.