thewayout

      Лео нервный, и Донателло знает, почему.       Потому что Лео чуть не убил его, когда открыл портал, в который их засосало.       Потому что Донателло провёл там, по ту сторону, гораздо больше времени, чем Лео их искал.       Потому что с той стороны время шло совершенно по-другому.       Поэтому Лео нервный.       На самом деле это не совсем его вина, но Дон об этом жестоко умалчивает. Не в его правилах говорить с кем-то по душам, залечивать ментальные раны — для этого в семье у них есть и был Раф, который всегда готов выслушать и напоить какао. Он у него получается божественный, но Дона с его демонами этим не подкупить.       По-хорошему было бы ему сказать, что всё хорошо. Какой бы кошмар там ни был, не стоит сейчас из-за него себя корить, потому что они это уже пережили. У Дона есть проблемы, связанные со сном и рядом других повседневных действий, необходимых для жизни. Например, он не может нормально приниматься за пищу, если не убедится, что с ней всё в порядке. Чаще всего он таскает еду из чужих тарелок, и нет, конечно, он доверяет братьям, но даже если видит, как кто-то из родных готовит ему, всё равно предпочитает сначала удостовериться, что оно не отравлено, не испорчено, не перепутаны сахар и соль.       Но он не говорит.       Он смотрит на то, как тревожно Лео ведёт себя, особенно ближе к вечеру, и просто закрывает дверь. Его это не касается, по сути.       Он понимает, что может помочь младшему в решении его собственной проблемы, потому что у него есть на это и силы, и возможности. Но у Дона совершенно нет желания что-либо делать по отношению к нему, кроме как игнорировать его тревогу и заставлять тревожиться больше, изводить его.       Леонардо кусает губы и заламывает пальцы, извлекая из суставов противные влажные звуки, которые Дона напрягают по совсем иным причинам. Он помнит слишком чётко, как, ещё буквально месяц назад, парню, находящемуся с ним в камере, медленно и мучительно выламывали плечевой сустав, а за ним — тазовый, ломая человека с особым садистским удовольствием. Помнит, как потом вправлял их, но даже тогда суставы выпадали из пазов, и человек снова и снова испытывал боль, которая сводила его с ума планомерно.       Он помнит, как выворачивали каждый сустав его пальцев на руках, как потом, по возвращении домой, сам наносил себе повязки дрожащими конечностями. Он до сих пор их носит. Боль, скорее, фантомная, чем настоящая, но его раздражает одно то, что он её испытывает.       Его бесит, что люди, к которым он попал, смогли оставить такой след на его психике. Ещё больше бесит то, что виновата в этом бесконечная непроходимая тупость младшего брата, который не может научиться серьёзно относиться к своему оружию. Донателло думает о том, что они столько раз попадали в какие-то передряги из-за этого, но почему-то это не нервирует больше никого, кроме него.       Может, он просто сам по себе такой.       Может, в этом тоже виноват плен, в который умник угодил, когда его вышвырнуло из безымянного пространства, в которое затянуло Леонардово оружие.       Если подумать, вина Лео тут очевидна.       В надломе Донова естества он точно замешан, и сыграл далеко не антуражную роль, заняв довольное почётное место в том, что случилось.       Донателло наблюдает за тем, как мечник часами может сидеть и пялиться в одну точку. Или как часто кидает взгляды на свой одачи, разговаривая с кем-то, но делает это только тогда, когда все взгляды с него перемещены куда-то ещё. Это не кажется скучным.       Леонардо винит себя, и это правильно. В этом действительно замешан практически только он.       Если бы не он, ничего бы не случилось.       Так Лео говорит, когда Рафаэль застаёт его под утро на кухне. Так он говорит, отказываясь смотреть с остальными фильм поздним субботним вечером, хотя они всегда это делают, это традиция. Так говорит, запираясь в комнате, чтобы его не трогали.       Лео не может уснуть, но Дон не может тоже, и разговаривать с младшим он не хочет, как и выслушивать по сотому кругу его извинения и страхи.       Донателло просто молча соглашается с ним и надевает защитные очки, чтобы снова пуститься в плаванье по пучинам инженерных достижений.       То, чем он тут занимается, здорово его отвлекает от того, что произошло. В месте, куда его занесло, время шло иначе, и пока Лео тратил ночь на поиски решения этой проблемы, Дон провёл там три недели. Новые шрамы, полученные им в том месте, тому яркое подтверждение, и умник устало потирает глаза, когда кофе заставляет его руки дрожать.       Донателло с неохотой и открытой ненавистью признаёт, что боится спать. Его пугает не сам процесс, его пугает то, что он может проснуться не здесь. Он может всё ещё быть там. Он оставил свой след, часть своего сознания, и мало ли какую дрянь те люди могут снова сочинить, чтобы вытянуть его отсюда. С тем, как быстро там идёт время, которое ему казалось безумно растянувшимся, вполне вероятно, что они уже поработили всю свою вселенную и направляются к ним по его следам. Потому что в их вселенной есть монстры.       Донателло с яростью смотрит на дверь, за которой Лео говорит, что Дона нет.       Леонардо пропадает от них, и это заметно. Он теряется в произошедших событиях, своём стрессе и выдумках, своих опасениях. Проницательный ум дал ему возможность просчитать возможности того, как события могли бы развиваться, и почему-то мечник решил задержать своё внимание на той, в которой умник не вернулся.       Это не происходит постоянно, но довольно часто в последнее время. Очевидно, что Доново поведение никак не помогает ему в том, чтобы бороться с этим. Есть недуг, с которым Лео не может справиться сам, но и вместе с ним пойти к победе некому. Донателло запирается от него в своей лаборатории и предпочитает выходить на поверхность только при острой необходимости, координируя перемещения ребят из дома, либо в компании Эйприл, которая, хоть и является человеком, вреда ему не желает.       Находясь рядом с ней, умник пытается напоминать себе об этом почаще, но всё ещё не может отделаться от того, чтобы избегать её прикосновений. Эйприл не слишком тактильная, как тот же Лео, да как любой из братьев, но, видя боль на её лице, Дон ощущает недовольство собой. Ненависть к Лео загорается внутри него с новой силой каждый раз, когда он уже готов отпустить её.       Донателло, возможно, слишком злопамятный. Или зацикленный. Или жалеет себя.       Он сильно усугубляет эту ситуацию, он не отрицает этого. Он делает хуже, но ему самому далеко не хорошо.       Он смотрит на то, как Леонардо косится на него, когда он — редко-редко — всё же выходит с остальными на улицы Нью-Йорка, когда ему нужно в МГ, например. Во взгляде младшего только боль и вина, но он молчит. Поначалу Дон даже злится — он думает, что мечник его игнорирует, потому что Лео отвечает на вопросы остальных и смотрит на них открыто, не исподтишка.       Но затем до него доходит.       Лео не верит, что Дон выбрался оттуда. Его сознание обнулилось с того момента, стёрло действительность, подсунув какую-то другую, фальшивую. Неправильную.       Леонардо думает, что его мозг выдумывает для него Дона, что он с ними, чтобы не травмироваться слишком сильно.       Донателло забывает, как дышать, когда внезапно понимает это. Он чувствует себя прозрачным, будто сквозь него можно увидеть то, что за его спиной.       Он не знает, как себя вести. Его поведение уже сломало кого-то из них, взлом и падение его внутренней системы привели к катастрофическим последствиям внутри совершенно иного разума, и Донателло запирается в лаборатории в абсолютном незнании, как ему реагировать на это.       Паника обнимает ладони и морозит пальцы, ещё не зажившие, ещё слабые и дрожащие, но настоящие. Дон настоящий, у него есть тело, в теле есть мышцы и кости, он полон кровеносных сосудов, его лёгкие наполнены воздухом, который он вдыхает — вот, видишь?       Что ему делать? Что, во имя науки, ему с этим делать?       Он смотрит на раскалённые лампы над столом сквозь пальцы, вцепившись в своё лицо, и судорожно размышляет.       Как ему себя вести? Если он будет появляться чаще, Лео может уйти в падение дальше и намного быстрее, и помочь ему они уже не смогут. Как Дон допустил это? Как смог допустить то, что его брат, пусть и нелюбимый, пострадает от его действий не физически, не так, чтобы Дон мог починить его своими руками?       Почему это заботит его?       Почему ему не плевать, что станет с Лео, что с ним происходит сейчас, когда это именно его вина, и ничья больше?       Лео искренне удивляется, когда Майки задаёт Дону ответ. Он смотрит с ужасом — широко раскрыв глаза и вытянувшись в лице, скулы заостряются, — когда Дон отвечает. Потому что Дона для него нет. Потому что он верит, что Дон остался там.       Это валится на Дона с какой-то странной скомканностью и погребает под становящейся неподъёмной тяжестью. Из рук у него всё валится тоже, и звон этот отражается внутри черепной коробки, подпитывая затянувшуюся мигрень, которая уже давно в печёнке сидит. Нервно, с шипением вдыхая воздух сквозь стиснутые зубы, умник упирается в стальной стол ладонями и просто пытается думать. В последнее время это даётся ему с трудом, и эта беспомощность его выбешивает.       У Дона развивается паранойя, с которой он тоже не знает, что делать. Он боится, вот честно, боится того, что события того мира повторятся в этом. Что те люди действительно смогут добраться сюда, чтобы поработить и их тоже, захватят Нью-Йорк, обследуют весь мир на наличие паразитов, мутировавших из каких-нибудь зверушек-букашек-людишек. Что найдут дорогу в Мистический Город, который, возможно, будет единственным их спасением, последним пристанищем.       Он готов собственнолично сдать себя и своих братьев Драксуму, лишь бы его страхи не подтвердились. Лишь бы его родные не пострадали. Эта поразительная привязанность к остальным членам их семейки Дона выбивает из колеи окончательно.       Судорожно ловя воздух ртом, умник медленно стекает под стол, всё ещё крепко цепляясь за него сведёнными пальцами. Его руки дрожат так сильно, что не могут ничего удержать. У Дона много проблем, которые не решаются так просто. Доновы проблемы повлекли за собой цепочку событий, которые привели к тому, что он утянул на гораздо более глубокое дно того, кто их запустил.       Дон не спаситель этой вселенной, он не спаситель для Лео, он даже себя спасти не может.       Донателло боится, и признавать это отвратительно, мерзко. Но необходимо.       Проводя руками по бледному лицу с фиолетовыми синяками под глазами, он пытается успокоиться и решить, с чего ему начать. Наверное, сначала ему стоит привести Лео в относительную норму. Да, он сможет это сделать, ещё не поздно, ему стоит завоевать доверие младшего и внушить ему простую, единственную существующую истину. Донателло не впервой работать в режиме многозадачности, но он ловит этот иррациональный страх того, что не справится.       Проблем оказывается намного больше.       Особенно когда крик Лео проникает в его лабораторию, стоит чуть приоткрыть двери.       — Его нет! — кричит он, и в его позе отчаяние и боль со вкусом корочек от грейпфрута, горького-горького, когда он сжимает пальцы в кулаки и поджимает дрожащие губы. Дону видно это отсюда. — Вы играете со мной, Раф, но это НЕ смешно! Я знаю, что облажался, ладно?!       — Но он здесь, — устало отвечает ему Раф, и в его голосе есть какая-то мрачная решимость. Бунтарь возвышается напряжённой скалой, но не излучает опасности. Он хочет помочь. Он всегда пытался помочь, в отличие от Дона, который стал причиной безумия, захватившего их мечника.       — Нет, его нет, — упрямо повторяет Лео. В контурах его тела сплошь агрессия, вырывающаяся радиационным излучением сквозь трещины, которыми пошла его яркая хрупкая оболочка.       — Он, чёрт возьми, сидит в своей лаборатории. — Голос Рафа звучит рычанием. Старший устал, он остался с этим всем наедине. Но даже если он и хочет сказать что-то ещё, мечник прерывает его криком:       — Я не смог его вытащить!       Майки прижимает руки к лицу, замирая на спинке дивана в позе, говорящей о том, что он хочет и готов сбежать подальше. Майки боится тоже. Они все это делают, но Раф пытается бороться. Он делает шаг вперёд, чтобы остановить мечника, но тот ускользает так же резко, как небо расчерчивает молния, и в звенящей после его крика тишине слышно, насколько неровно все остальные три брата дышат.       Может показаться, что гроза миновала, но Дон буквально ощущает, как она набирает мощь где-то за горизонтом, неотвратимо надвигаясь на них.       Рафаэль смотрит на него устало, с тёмными кругами под маской, видными между краями прорезей и веками. У Рафаэля бессонница, потому что его пребывание по ту сторону портала тоже было далёким от курорта. Потому что оба брата его изматывают, потому что Лео теряется, а Дон погружается в мстительное удовольствие наблюдать — или не наблюдать — как Лео уходит всё дальше.       Раф не говорит ничего — это и не нужно. Майки всхлипывает со своего места, сжавшись в комочек между спинкой и подушками, и звучит мольбой:       — Донни, почини его.       Красные глаза смотрят сквозь пелену слёз, дрожащую от движений его век и глазных яблок, и стекают по щекам крупными, чуть мутноватыми каплями. Майки не выздоровел после своего заточения, но он пытается. Он хочет, чтобы всё было хорошо, и пытается изо всех своих сил, пока Дон сидит в своей лаборатории, купаясь в жалости к себе и злости к младшему.       — Сделай, как было, Д, ты же можешь…       Дон не может. Он не уверен, что ему это под силу. Он не знал, что Лео ушёл в свою убеждённость так далеко, что отрицает реальность с такой яростью, что готов наброситься на любого, кто утверждает обратное, что не вписывается в его действительность.       Это означает, что он может не послушать, даже если Дон будет предельно осторожен и тактичен — а он не будет. Его версия тоже не будет отличаться от агрессивного внушения, что может раздраконить Лео только сильнее и ещё больше ему навредить. Ситуация кажется тупиковой.       Она не становится лучше и тогда, когда Дон наблюдает за слоняющимся по убежищу и рыдающим Леонардо, опять ломающим себе пальцы. Концы его маски здорово обтрепались и изодрались, покрылись тёмными пятнами крови с обкушенных пальцев. Лео нервный, он потерялся, он нуждается в том, чтобы его спасли, потому что сам загнал себя в такие дебри, что не может найти дорогу обратно.       Дон не похож на спасателя, но протягивает руку мечнику в одну из таких ночей, заставляя того замереть в темноте. Даже судорожное дыхание замирает, когда Лео смотрит на него, прижимая руки к груди, как будто пытаясь закрыться. Дон не собирается вредить ему — больше нет. Он видит, к чему это привело, но не уверен, что поступил бы иначе, будь у него возможность всё переиграть.       — Тебя нет, — доносится шёпотом. — Тебя нет, тебя нет. Я хочу тебя вытащить, но не могу… не могу найти… — Он задыхается.       — Я здесь, Лео, — говорит Дон и хмурится; он звучит нормально, но испытывает чудовищную усталость. Ещё больше её становится потому, что он понимает, что это всё не то, что исправляется в один день. — Прямо перед тобой. Ты меня видишь и слышишь.       — У меня галлюцинации. — Мечник медленно поднимает заметно исхудавшие руки и зажимает ими голову, чуть сгибаясь. — Я не смог тебя вытащить, и из-за того, что мне тебя не хватает, мой разум издевается надо мной. Будто ты есть.       — Лео. — Донателло хмурится более явственно и шагает навстречу, но мечник не реагирует. — Я настоящий.       Его пугает то, как Лео на него смотрит. Широко раскрыв глаза, замерев всем своим тонким и хрупким естеством, с полным ужаса, с которым смешалось недоверие и яростная глухая боль, лицом, словно весь переломанный с этими острыми локтями и коленями, он выглядит слишком уязвимым и израненным. Он выглядит так, будто спасать уже нечего, но зелёные радужки тонким ободком обнимают чёрное пространство его зрачков, и в них Дон видит то, что ему самому необходимо.       — Ты не настоящий… — шелестит Лео и смотрит с открытой болью. Это отталкивает и ранит, будто из-под кожи у него выпирают острые наконечники копий и стрел, пропитанных ядом. Как будто Дон подошёл так чертовски близко, что поранился о него.       Он вдруг видит, что они оба примерно одинаково ранены. И отталкивает эту мысль, не желая концентрироваться на ней, особенно сейчас, когда выбора нет особо.       Дон выпрямляется и расслабляет плечи, давая открытому выражению скользнуть на лицо. Он хочет сказать что-то, начать спорить, но Лео вдруг делает резкий шаг назад и шипит, как рассерженная кобра:       — Не делай так. — Его глаза сверкают в темноте, и такого — злого, яростного, опасного — его Дон уже не узнаёт. Лео мог злиться на него, когда Дон доводил его, мог кидаться с кулаками или умело обороняться словами, мог строить козни, но никогда не демонстрировал столько опасности и угрозы в его адрес. — Ты не он.       Дону бы замолчать сейчас, не лезть на рожон, не выводить мечника из себя больше, чем уже. Дону бы просто отступить в темноту за спиной и скрыться в лаборатории, где он провёл уже почти три месяца, изводя младшего и загоняя его глубже в лживое нутро дереализации.       Д — значит «разочарование».*       Но вместо этого он выдыхает:       — Ещё как он, Лео, мне лучше зн…       А потом замолкает, потому что понимает, что это бесполезно. Ещё рано. Если он хочет безболезненно вытянуть Лео из этого, затронув минимум шипов и пролив как можно меньше крови на этом извилистом и полном ловушек пути, ему стоит действовать иначе.       Именно поэтому он прикрывает глаза и отступает, чтобы обдумать своё поведение, каждое своё следующее действие. Если понадобится, он составит подробный план на доске, а то и на всех, что у него есть в наличии, и если будет нужно, добудет ещё, но цели своей добьётся.       Лео за закрытой дверью дышит громко и сбито, уползая спешным шагом обратно в свою комнату, чтобы там пережить свой приступ паники. Чтобы его не видели и не трогали. Чтобы призраки и галлюцинации не разговаривали с ним, чтобы оставили его в покое, пусть даже таком мнимом.       Поэтому Дон удивляется, когда через пару дней, стоит ему выйти на кухню и сесть за один стол с мечником, тот подаёт голос, хриплый и еле слышный:       — Ты умер, да?       Гений смотрит на него с непониманием, как будто Лео болен не только предположительно. Хотя очевидно, что он не здоров во всех смыслах, отрицать это глупо. Дон уж точно в состоянии признать факт, тем более, если он на лицо.       — Почему ты так… — Он раздражённо выдыхает, когда его перебивают:       — Ты сидишь здесь, хотя я так и не нашёл тебя. — Лео смотрит убеждённо. В глазах цвета хризоберилла отстранённая решительность, а губы мечника поджимаются в тонкую упрямую полосу. Спорить с ним — себе дороже, но Дон от спора уклоняться не собирается. — Ты умер там, но привязан к этому месту. Это твой дом. Поэтому ты вернулся сюда.       Донателло вздыхает и проводит ладонью по лицу устало, поправляет маску, обхватив край над носом пальцами, и смотрит исподлобья, недовольно и по-своему вредно.       — Ты самый умный из вашей шайки, Лео, но несёшь реальнее некуда какую-то чепуху, — заявляет он и откидывается на спинку стула, лениво размазывая творожный сыр по тосту вилкой, которой выколупывал его из баночки. — Я не могу быть мёртвым.       — Почему? — Лео звучит заинтересованно и чуточку агрессивно и смотрит так же. Дон этот момент игнорирует, внутренне радуясь уже тому, что младший идёт на контакт и слышит его, пусть и не хочет этого делать. Может, не сразу, но ему удастся вложить в эту тесную, гудящую от мыслей головёху истинную правду, которая по крупицам приживётся в ней.       — Потому что я жив, умник, — ворчит гений и выдыхает раздражённо, вгрызаясь в хрустящее нутро тоста. — Как бы иначе я тут оказался?!       — Ты не можешь быть тут. — Лео спорит, потому что слова Дона резко разнятся с тем, что он знает. Это его защитная реакция, потому что гений пытается нарушить его устой, вклиниваясь в определённый порядок вещей, царящий в его мире, хрупком, как корочка на бережно обжаренном хлебце.       — Но, тем не менее, я именно тут, — утверждает Дон и пожимает плечами. — За столом, как и ты. У себя дома. Абсолютно живой.       Лео качает головой и прикрывает глаза, прежде чем совсем их закрыть. Готовый и ещё тёплый тост ждёт его в тарелке рядом с запотевшим стаканом с красным соком, который оставил для него Раф. Донателло наблюдает за ним, не торопя и не споря больше, просто ждёт, зная заранее, что всё не будет просто.       Лео в ответ только сильнее уходит в себя и вжимается в угловой диванчик панцирем, еле слышно повторяя себе под нос:       — Ты не можешь быть тут.       Лео, вот вы знаете, восхитительный, честно. Он восхищает Дона по ряду причин: например, мечник очень пластичный, вёрткий и изворотливый, как кот. У него примерно такой же ум, пытливый и острый, способный быстро сочинить как проблему, так и её решение. Лео умеет правильно анализировать и брать на себя ответственность, он не боится её, как остальные, и ловко обходит препятствия, уводя остальных за собой.       Лео сообразителен и способен работать в режиме многозадачности так, как никто из них не умеет. Он универсальный, как запчасть ко всем ним троим, и при этом оригинальный, что делает его — им, неповторимым и особенным.       А ещё он целеустремлённый и до ужаса упрямый, несмотря на свою хроническую лень, только вот именно это самое упрямство Дона в нём вместе с тем, что восхищает, ещё и выбешивает. Потому что спорить с этим существом даже по неоспоримому факту — бесполезно, пока не вколотишь его в него с пеной у рта.       Дон в драку лезть не собирается, хотя ему очень хочется. Вместо этого он протягивает руку и сжимает запястье Леонардо, заставляя его вздрогнуть и поднять голову. Дон смотрит с интересом и ожиданием, но мечник только вырывается и обнимает своё запястье пальцами другой руки, смотря так, словно его предали.       — Ты не настоящий, — шепчет он упрямо, будто пытается убедить в этом себя, а может, и не только. — Тебя нет. Ты не настоящий.       Это раздражает. Дон решает, что этот спор — смысл его жизни, потому что он, в конце концов, жив, и это неоспоримо точно так же, как и то, что Лео откровенно бредит, заблудившись в дремучем лесу своих выдумок.       Именно поэтому он заявляет на патруле, когда они с Лео немного отстают:       — Ты ошибаешься.       Лео упрямо качает головой и поджимает губы, которые Дону хочется разбить кулаками, чтобы не смел так делать, чтобы не смел сомневаться в нём, чтобы не смел оспаривать его правоту, единственную верную, особенно в данном случае. Он, блять, жив.       Мечник вдруг неожиданно останавливается и смотрит на него прямо в упор, в его глазах плещется нечто неопределённое, сияющее, как будто он решился на что-то, но это решение продиктовано ему отчаянием. Лео считает, что ему нечего терять, когда говорит:       — Если ты настоящий, тогда поцелуй меня.       Донателло замирает на месте, как вкопанный. Он думал, что его не удивить уже ничем, но Лео делает это так легко и естественно, что гений теряется. Маска крутого парня крошится, и он поспешно ускользает вперёд, оставляя мечника позади, чтобы собраться с мыслями. Он ловит на себе его взгляд, когда они с братьями идут вровень. Лео смотрит отстранённо и совершенно спокойно, он почему-то расслаблен, словно смирился.       Лео считает, что он прав, и это Дона раздражает — как и многое другое, особенно если касается этого мелкого заносчивого идиота — и выводит из себя. Он не хочет ему вредить, но Лео сам задаёт ему правила, и не то чтобы Дону хочется им следовать. Но он хочет, чтобы его наконец-то услышали.       Именно поэтому он делает шаг вперёд и решительно хватает его за ремень, перетягивающий грудину, чтобы притянуть к себе и смять его губы своими властно и жадно.       В обрушившейся тишине он ощущает, что что-то меняется.