Тигр и Дракон

Началось все по старой схеме. Они бились лбом, императрица плевалась ядом. Пару девиц нашли в чем-то виновными. Одну избили прямо тут, перед троном. Вторую с рыданиями увели. Даже и лучше, что ничего не понятно. Было тошно и как-то безысходно. А потом в унылой тишине гулко ухнуло, как плевок с моста в речку: «Хуу». Шэрхан уже уразумел, что это они его так звали. Тигр. Желудок сжался. Теперь-то чего надо? Снова когти зачесались? Медленно поднимаясь, он встретился глазами с Йиньйинем. Так, на всякий случай. Вдруг в последний раз? Парень глядел на него с мольбой: мол, скажут рычать — рычи. Шэрхан коротко кивнул. Зарычит, чего уж. По указу Вэя он подошел, перед троном встал. На тапочки новые уставился — ярко-красные, с лисичками на носках. — Презренный варвар, — с места в карьер завопил Вэй, сначала говоря на цзыси, а потом переводя на мхини, — в присутствии прекрасной дочери дракона не смей врать и увиливать. Признайся в великом своем прегрешении и прими наказание со смирением и благодарностью. Аж с благодарностью? — Да ты объясни членораздельно, в чем я провинился-то, — сказал Шэрхан сквозь зубы. — А то у вас ведь и не уследишь. — В самом страшном прегрешении ты виновен. За что и смерти мало. Выпучив глаза, Вэй сказал какое-то слово на цзыси, и комната в ужасе задохнулась. Шэрхан напрягся. Куда ж он так вляпался? Перед кем восемь раз вместо девяти лбом ткнулся? На какую тварь драконскую косо взглянул? Сколько бы домыслов ни мелькнуло в голове, до правды бы ни за что не докопался. — Язычество! — страшным голосом перевел Вэй, и девицы снова вздрогнули, пятой точкой чувствуя тяжесть Шэрханова преступления. — Язычество? — только и мог повторить Шэрхан. — Да с чего это? — Видели тебя надежные глаза, — усмехнулся Вэй. — Как разговариваешь по ночам с богом своим, молитвы читаешь, жертвы приносишь. Что, отпираться будешь? Надежные глаза, значит, видели. Да чего темнить, ясно же, чьи это зенки продажные донесли. Кто, кроме Кляксы и Линялого, сдать его мог? Не Йиньйинь же. — Буду отпираться, — сказал Шэрхан. — Не молитва это была. Медитация. Упражнение для познания себя. Укрепление внутренней силы. Тошно мне тут у вас, вот и приходится по ночам дух боевой поднимать. А про жертвы — это вообще клевета. Травы над огнем жгу, так это чтобы тепло было и пахло приятно. А ежели кому не нравится, — добавил он громко, в глубину комнаты голос направляя, — так пусть тот человек в глаза мне скажет. Вэй перевел, с императрицей посовещался. Она, по взгляду, только еще сильнее развеселилась. — И что, — сказал Вэй ехидно, — хочешь сказать, отказался ты от своих грязных божков, обратился сердцем и душой в нашу веру? — Обратился, — легко сказал Шэрхан. — И сердцем, и душой. Золотого дракона поутру за счастье жить в Тян-Цзы восхваляю, синему дракону каждый вечер о благоденствии императора молюсь, черному же дракону по смерти душу свою вручу. Посмотрел на него Вэй с ухмылкой: — И заблуждения свои богомерзкие отверг? — Отверг, — убедительно сказал Шэрхан. — Как есть отверг. — Докажи. Мерзко это слово сказано было. Будто знал, гнида, что Шэрхан сейчас снова судьбу свою проклинать будет. Да что его могут заставить делать? Молитву читать? Да пожалуйста. Драконовой статуе кланяться? Да хоть сто раз по девять. Голым танцы вокруг гонгов священных плясать? На, Вэюшка, робу подержи. Нет, в этот раз им его ничем не унизить, не сломить, не вызверить. Сильна была вера — уйдет сегодня победителем. Даже когда возню и цоканье в коридоре за залом услышал, все еще верил. А вот как первое грустное мычание ушей достигло, тогда и понял — конец ему. Нашли чем добить. Руки задрожали. Пальцы захолодели. А лоб, наоборот, будто кипятком кто обдал. Коровка зашла пугливо, мыча и по сторонам озираясь, словно понимала — ничего хорошего от двуногих тварей ждать нельзя. Тянули ее трое стражников, еще пятеро позади шли. Девицы от этой процессии к стенам шарахнулись, повизгивая от страха и отвращения, стараясь уберечь свои шелка. И правильно делали. С завидной равномерностью коровка серила на пушистый ковер, щедро выдавая лепеху за лепехой. Скоро никакие благовония не могли перебить коровий страх, даже императрица носом закрутила. — Вот, — сказал Вэй, когда корову остановили посреди зала. — Докажи свою верность драконам. — Он протянул кривой кинжал на шелковой подушке: — Убей. А мы на ужин скушаем. На секунду мелькнула бешеная мысль — схватить кинжал и вставить подлой твари в шею. А потом, если успеет, и кобре живот вспороть. Да только стражники уже встали стеной перед троном, да и Вэй руку в кармане с палкой нефритовой держал. Из-за спин, металлом обернутых, императрица улыбалась. Широко, торжествующе. Зря Шэрхан радовался, что задницу в целости сохранил. Не самое это страшное оказалось. Дали бы ему сейчас выбор — коровку режь или под императора ложись — он бы уже подштанники снимал. Только не было сейчас выбора такого. Другой выбор был. Сказать «нет» и угодить прямиком в клетку с тиграми. Или сказать «да». Пальцы онемели, когда кинжал с подушки брал. Холодная сталь, бездушная. Какая ей разница, кого убивать — чудовище людоедское в тапках вышитых или животинку ни в чем не повинную. А Шэрхану разница есть. Много учитель Шрираман в головы наследные светлых мыслей вбивал. У кого какая задержалась. У Шэрхана эта. Про разницу. Глаза от этой разницы резало. Горло асурским хвостом шипастым стягивало. Душу словно багром подцепили и по коридору загаженному вслед за коровкой протащили, и лежала она теперь под копытами, в снегу и навозе. Ноги стали деревянные, будто не свои, пола под ними не чувствовал. А вот руки все ощущали: тепло влажного кожаного носа, в ладонь ткнувшегося, жесткость коротких волосков, покатость твердого лба. Похожа была коровка на джагорратскую, разве что в величине рогов уступала. А так — как родная, хоть сейчас к храму веди. Пригладил Шэрхан ладонью вдоль морды, лаская и успокаивая. «Ты прости меня, родная, — прошептал он в мягкое ухо. — И их прости. Дураки ведь. Думают, мне перед богом страшно. Думают, гнева небесного боюсь. Идиоты. Только тебя и жаль. Ну да я быстро постараюсь. Хочешь — сделай меня в следующей жизни тараканом». Он посмотрел в глаза большие, добрые, что ресницами доверчиво хлопали, и рукой двинул. Хлынул поток теплой крови по рукаву, а рогатая голова запрокинулась. Закатились темные глаза. Повалилась коровка на бок и затихла. И комната затихла. Только кровь с кинжала капала. Гулко, будто сотня Шэрханов держала сотню кинжалов, и сотня капель размеренно в унисон падала. Прислушался Шэрхан. Нет, не капли это стучали — девицы лбом бились с усердием доселе неслыханным, и даже императрица задом кверху рядом с троном торчала. Вэй, тот и вовсе ничком простерся. В дверях стоял император. Дышал быстро, будто бежал сюда. Молча он черкнул взглядом по вонючим лепехам, по луже крови, вокруг Шэрхана растекающейся, по коровьему трупу на ковре и сказал, тихо и холодно: — Чи. Развернулся и ушел. *** — Чи — это чего? — спросил Шэрхан во время следующего занятия с Йиньйинем. Йиньйинь подумал, подбирая слово: — Срам. Чи — это срам. Хотелось поговорить с императором. Покричать и повозмущаться, да только не вызвал его больше сын дракона. Ни через неделю, ни через две. Ни через месяц. На охоту тоже не позвал. С Кляксой и Линялым развлекался, приходили они посреди ночи довольные и разморенные, а про Шэрхана будто забыл. Долго Шэрхан ждал. Подумывал у Юлы спросить, да только что? «А чегой-то папка твой меня на потрахушки не зовет?» Не больно уместно. Ждал дальше. Так и настигла бы его судьба Йиньйиня, если бы холодным зимним вечером не пришла в одну сильно заскучавшую змеиную голову блестящая идея.