___________
Эйлин Менсон отсутствовала уже больше месяца, хоть её оболочка продолжала скитаться в тесной коробке подвала, что казалось уже превратился в ближайшую к генератору морозильную камеру местного морга, что предназначалась для никому не нужных неопознанных тел. Именно таким телом была девушка, больше никто не мог узнать её такой, какой она была ранее, больше её никто не называл «своей Эли». Пожалуй теперь она стала одной и тысяч Джейн Доу — неопознанной и неизвестной. — Кто ты такая и что делаешь в моём доме? — слегка напуганный, но в то же время настойчивый и твёрдый голос первой хозяйки дома, что восцарила на лестнице в подвал, едва ли привёл в чувство наконец материализовавшуюся хрупкую тёмную фигуру. — В твоём доме? — безразличный голос, пустой, напрочь лишённый даже единой эмоции, эхом отбивался от покрытых инеем стен. — Меня зовут Нора Монтгомери и я приказываю тебе убираться прочь из моего поместья! Казалось Нора опять забылась, словно век проведённый в заключении день за днём вытекал сквозь дыру в её затылке. Почему так не происходит с Менсон, почему она просто не может отключить всё и забыться. Даже когда её телом движет кто-то другой, говорит её голосом, смотрит её глазами — она всё ещё в сознании, всё понимает — страдает, словно в неё ежесекундно вонзают тонкий столовый ножик для масла. Она хочет кричать, но не может даже прошептать, хочет драться, но руки крепко связаны. Её предают, в неё не верят, о ней забыли, она — Джейн Доу. — Приказы здесь отдаю я, дорогая мама!___________
Дневной свет спешно покидал улицы Лос-Анджелеса, сменяясь недолгим, но истинно прекрасным ярким закатом. Сквозь дорогие витражи дома на Берро-драйв последние красноватые лучи солнца преобразовывались в кроваво-багряные отблески, зловеще расплываясь по натёртой до блеска древесине. Понурый молодой парень обречённо восседал на верхней ступеньке витиеватой лестницы, обречённо склонив светловолосую голову к острым коленям, что выступали из бесформенных дыр на потасканных запачканных чем-то избура-красным джинсах. Ему было горько. Что-то внутри саднило и ныло, он чувствовал как его желудок буквально скручивается в морской узел. Сегодня двери этого дома, который он так любил и так ненавидел, отворились, впуская двоих женщин, что пришли по душу родного ему человека. И всё кончилось. — Эйлин? — Вы всё ещё не поняли? — насмешливый голос темноволосой девушки, возникшей прямо за спинами незваных гостей, звучал резко и даже грубовато. — Эйлин здесь больше нет! — Ну так это даже к лучшему, — Констанс вторила манере того, кто неплохо вписался в образ той самой девчонки Менсон, — никто не будет лить слёзы за тобой. Эйлин, или то, что от неё осталось, недоумённо перевела взор на другую женщину, которая плечом к плечу стояла с Констанс. В её руках была развёрнутая посредине потёртая книга, которую ранее ей не приходилось видеть, но доверия она не внушала, да и не напрасно. — Что происходит? — тон Менсон сменился с самоуверенного в недоумённый, а сама фигура девушки заметно напряглась, едва ли строгая блондинка с фолиантом в руках произнесла что-то невнятное на незнакомом языке: — Exorcizamus te, omnis immundus spiritus, omnis satanica potestas, omnis incursio infernalis adversarii, omnis legio… В висках начало колоть, словно в голову поочерёдно вонзались тонкие пыточные иглы фашистов, давление возрастало и, казалось, что глаза вот-вот наполнятся кровью и лопнут, как шарики на детских днях рождения. Воздух стал сгущаться, холодеть, вот-вот конденсат, проступивший на настенных панелях, преобразуется в иней и поползёт к потолку. — Прекрати! — прошипела Менсон, цепляясь длинными пальцами за голову, взъерошивая гладкие смолистые волосы. — Я убью тебя! — Это мы ещё посмотрим, — заместо блондинки, которая продолжала зачитывать текстовку из книги, выдала Констанс, бесстрашно сделав шаг навстречу корчащейся от адской боли фигуре и подожгла толстую чёрную свечу своей любимой Зиппо, — маленькая чертовка. — … Christum Dominum nostrum. Amen. Ab insidiis diaboli, libera nos, Domine, — монотонно бубнила Билли Дин, не отрывая взора от латинских символов, вручную каллиграфично выведенных на желтоватых страницах писания, — Тейт, давай! — вдруг закричала женщина, закрыв фолиант с глухим хлопком. Лэнгдон появился ровно в тот момент, в котором так требовалось его присутствие. Он держал в руке небольшое стальное лезвие, почерневшее от старости, на рукояти которого был высечен вельзевул с рубиновыми глазами и открытой пастью, что неровными завитками выплёвывала пламя. Он не смотрел на неё, хоть вонзать в её тело нож было до боли знакомым чувством. Но только не в спину. Он знал, «его Эли» всегда боялась получить удар в спину, а особенно от него. Нет, ранения её не волновали, ведь навсегда покончить с этой полужизнью не был способен никто из них, а боялась она лишь его предательства. И он её предал, предал «свою Эли». И кто знает, может она больше не сумеет простить его. — Тейт? — напуганный дрогнувший голосок Эйлин Менсон, которая почувствовала как сквозь дыру между лопаток по телу растекается горячая жидкость, растопляя годами стывший лёд, вогнал в ступор всех присутствующих. — Эй, — едва ли смог выдавить парень, глаза которого тут же до краёв наполнились слезами, словно его любимый заброшенный пляж после весеннего прилива, — всё хорошо, — успокаивающе цедил Лэнгдон, тут же подхватив утратившее силу хрупкое тельце, опустившись с ним на поспешно оттаивающий пол, — я рядом, Эли, как всегда. — Прости, — запинаясь, едва ли выговорила девушка, пытаясь вдохнуть ещё хоть одну толику вязкого воздуха, — я не смогла ему противостоять… — Кому «ему»? — строго, пытаясь совладать с эмоциями, при виде истекающей кровью юной беззащитной девушки, которая ни смотря ни на что продолжала выскребать у тьмы ещё хоть парочку мгновений, спросила Констанс, и не в силах больше лицезреть картину отчаяния сына, перевела недоумённый взгляд на медиума. Она было хотела ответить, и Тейт, Констанс, Билли Дин Ховард, стянувшиеся на неслышимый зов призраки, выглянувшая на дивный шум внизу девчонка Хармон застыли, пытаясь уловить всякое, с таким трудом выдавленное, словечко. У всех в душе образовалась глубокая трещина, у кого-то больше, а у кого-то меньше — Эйлин Менсон коснулась каждого. Она не смогла сказать. Предсмертные конвульсии сотрясли маленькое тельце, глаза застыли на образе заключённой в клетке птицы, что нависала над ней, как тогда — в её первый роковой раз, он та птица, которой обрезали крылья. С приоткрытого рта тонкой струйкой потекла багряная кровь, окропляя краской длинную шею и трясущуюся руку её единственного якоря, цепь с который только что была беспощадно разорвана. — Таддеус! — голос Норы Монтгомери разрушил опустившуюся на весь дом пелену гробового безмолвствования, переключив внимание всех, кроме Тейта, что продолжал лишь сильнее прижимать к себе Менсон, не находя утешения. — Моё дитя — истинное зло этого дома. — Инфантата! — словно притуплённый, но всё ещё способный соображать, пробубнил Лэнгдон, продолжая пялится к своё отражение сквозь зеркало застывших очей «его Эли». — Нет, милый мальчик, — уверенно опровергла слова Тейта Нора, немного скованно двинувшись к компании живых и мёртвых, что в итоге образовала неровный круг около тела юной девушки, — не то, чем мой сын стал после смерти, — Монтгомери нежно, совсем по-матерински провела ладонью по щеке в край разбитого парня, утерев очередную сорвавшуюся слезу, — его душа, душа моего маленького Таддеуса осталась в доме, когда его тело у нас забрали — он сотворил это с ней, и вы его не остановили.___________
Тейт Лэнгдон продолжал упорно ждать — ждать её. Он не знал, что стало с её душой, если ритуал изгнал из неё то самое пресловутое зло. Осталось ли в ней что-то, хоть немного того самого света, которым он ненамеренно подпитывался, и который заместил дыру, что годами в нём озверело сверлила обозлённая душа век тому почившего невинного дитя. Он ждал, порой буравил взором входное ореховое полотно, он её предал, променял, продал, а она, даже понимая это, предпочла остаться с его объятиях, которые согрели её возможно в последний раз. — Тейт?___________
Стоит ли игра свеч?