Заблудившийся во тьме

      Огни Йокогамы сияли в ночи так красиво.       Город живой, он дышит и чувствует, ему больно. Город умирает, у города опухоль в самом сердце, чёрная, кровоточащая ядом. У города есть шанс, единственный, последний, чтобы выжить, чтобы не кануть в небытие вслед за рухнувшими империями и стёртыми с лица Земли городами.       Ему всегда казалось, что он чувствует слишком много, поэтому он научился не чувствовать ничего. Ни тепла ни холода, ни радости ни печали, только сплошная пустота, в которой исчезает всё то, что прежде делало Дазая живым. Мир — слишком жестокое место, и если он хоть на миг позволит себе что-то чувствовать, то сразу же загнётся от нестерпимой боли, которую испытывает этот город, которую никто, кроме него, не замечает.       Иногда Дазаю кажется, что там правда ничего нет. Что он всё придумал, что всё это — лишь в его голове. Но боль — она не в голове, она сковывает разум и душу, разрывая изнутри на кусочки, заполняя собою всё без остатка.       У них с городом есть шанс, который нельзя потерять. Иначе всё рухнет. ***       — Акутагава! Подожди!       — Отстань.       Вот же надоедливый тигр. Проходу не даёт.       — Хватит убегать от ответа!       Он когда-нибудь доиграется.       — Я не убегаю, — едва сдерживая порыв гнева, пояснил Рюноске. — Просто не хочу тебя видеть.       — Тогда ответь на вопрос.       Легко сказать — ответь. Что тебе ответить, глупый тигр? Правду, которую не хочется признавать? Ложь, которую ты хочешь услышать? А если твой маленький мозг не может сам понять то, что очевидно уже вообще для всех, то разговаривать с тобой вообще бесполезно.       Глупый, глупый тигр.       — Акутагава, — голос звучал почти жалобно, — он же устроит войну организаций. Настоящую, без досрочных мирных соглашений. Бесполезную бойню. Акутагава, он нас всех…       …погубит.       Как будто он сам этого не понимал.       Только что он мог поделать? Он лишь ученик, чуть менее бесполезный, чем раньше, но всё такой же неумелый — он видит это в глазах Дазая, в том, как он смотрит, когда думает, что его не видят, там то же безразличие, как было всегда, и ни капли гордости за ученика.       Смешно получается, однако — при всей своей гениальности Дазай выбрал в ученики самого неподходящего человека.       Может, потому и зацепился за тигра, одумался…       — Заткнись.       Он не позволит ему. Не позволит занять своё место, заработанное таким трудом. Он докажет Дазаю, что достоин его.       Даже если для этого придётся его убить. ***       План Мори был безумием.       Сначала Фукудзава много спорил. Особенно относительно одного пункта, который ему не нравился больше всего. Затем перешёл в наступление: предлагал альтернативные варианты, которые были заботливо распознаны его бывшим напарником как идиотские. В итоге замолчал.       — Ну-ну, друг мой, — рассмеялся тот в ответ. — Выше нос, мы ещё поборемся.       Если выживем. Но этого, конечно, вслух никто не произнёс.       Уходя, Огай застрял в проходе, словно хотел что-то сказать, а затем повернулся, молча улыбнулся и ушёл, закрыв за собой дверь.       Фукудзава не хотел думать, что это было прощание. Но не получалось. ***       Запах пороха. Когда-то Дазаю казалось, что это — истинный запах жизни. Того, что он понимал под жизнью, чем хотел её видеть. Теперь было смешно до боли, до истерического хохота, до безумного отчаяния от того, насколько сильно он ошибался.       Вся жизнь — в череде ошибок. Ничего не меняется.       Он так долго пытался, перекраивал себя до основания, думал, что изменился, но вот опять — мир повернулся к нему самым острым углом и ему больно, так больно, что хоть признавай, хоть нет — боль не уходит.       Бинты на руках кажутся злой насмешкой судьбы. Бинты, прижатые к чужой груди, стремительно темнеют, алая кровь пропитывает их столь же легко, как всё происходящее — сердце Дазая. От паршивой реальности не сбежать, не скрыться за маской равнодушия, когда тёмные глаза становятся стеклянными, а с губ срывается последний вздох.       Рядом кто-то кричит, но он не понимает, что это его собственный крик. ***       — Актуальны будут поздравления или же соболезнования?       Голос у Достоевского, как всегда, абсолютно равнодушный, такой, что становится почти страшно — в нём нет ничего живого, ходячий труп, которому кажется, что он мыслит.       — Не до тебя.       — Значит, всё же соболезнования. Жаль.       Мир Дазая раскололся на до и после, и то немногое, что прежде казалось важным, обратилось в пепел. Бессмысленный пепел, скитающийся по миру порывами ветра.       — Неужели ты был настолько привязан к нему?       — Нет. Конечно, нет.       Они оба знают, что это ложь.       Дазай до сих пор помнит эти глаза — глаза того, кто первым смог понять его, кто смог увидеть бездну в его душе и не испугаться, а хитро улыбнуться в ответ. Тогда мир Дазая тоже раскололся на до и после, и, в то время как от прошлого тянуло могильным холодом, в будущем замаячил слабый свет в конце туннеля.       Теперь же всё вернулось на круги своя.       Холод и пустота, пустота и холод. И ничего больше.       Только почему так больно?..       — Знаешь, даже мне жаль. Я считал его достойным быть моим союзником. Или соперником. Думаю, я… разочарован.       Провоцируешь, крыса? Не дождёшься.       — Полагаю, подобное разочарование с тобой не впервые.       — К сожалению.       В душе пылает пламя, которое скоро сожжёт всё: все воспоминания, все чувства, все мысли. Скоро последние ниточки, связывающие Дазая с миром сгорят, словно мосты, и тогда не останется ничего, что сможет его остановить.