Мусорница

      Можно было бы попытаться спросить у Юлия, когда всё это началось. Вообще, конечно, можно спросить многое. Типа:       кто убил Кеннеди?       в чем смысл жизни?       что было до большего взрыва?       Спросить можно бесконечно много; проблема была в том, что ответа на это, безусловно, не нашлось бы. Казалось, на некоторые вопросы ответов не будет даже у Иисуса, если он, конечно, существовал.       Ах, да...       есть ли Бог?       Но Юлию, на деле, абсолютно на это всё равно.       Ему всё равно и на уже мертвого Кеннеди, и на Иисуса, и на весь этот смысл жизни, которого, возможно, у вас-то и нет. Этим вы и болеете. Но Юлию нет до этого дела. Иногда казалось, что ему нет дела и до того, чем он сам болеет. Если бы вообще был смысл придавать этому хоть какое значение, то, может быть, смогла выйти неплохая такая драма. Но смысла не было, и всё оставалось на своих местах.       В любом случае, его бесчувственность была вытренирована. Чтобы легче жилось. Правда, кому именно от этого легко — он не знал. И было ли вообще от этого легко, а не тяжелее.       В конце концов, Онешко не смог убедить сам себя, что ему всё равно. Нет, ему не было всё равно.       Возможно, даже на Иисуса ему не все равно.       И на Кеннеди.       Хотя о том стоило бы заботиться в последнюю очередь.       Безусловно, мёртвым быть постыднее всего, но он уже мертв, так что не обессудь, но до тебя дойдет в последнюю очередь.       Как и до Юлика. Он тоже — частично мертв.       Наверное, началось тогда, когда он познакомился с Юрой.       Пролить на мужика кофе такая себя идея. Особенно, когда этот мужик взглядом ебёт целую роту солдат, а его костюм стоит, возможно, больше небольшой квартирки Юлия недалеко от университета.       Всё это с самого начала было очень плохой идей, но разве кто-нибудь дал Юлию выбор?       Конечно.       Но он не был бы самим собой, если бы самолично не свернул в бесконечный пиздец. В страну апатий. В переулок безнадёги.       Мужик оказался спонсором университета, и у него был очень хреновой день. Юлий думал, что ему влепят штраф или просто наорут.       Но этот Юра пригласили его на кофе.       В общем, всё явно случилось из-за кофе.       Ну и как ему теперь спокойно кофе пить?..       Стакан за стаканом, незаметно они стали ближе. Ближе настолько, что Юлий не отдавал отчет в собственных действиях.       Юра любил с ним разговорить и иногда даже катать по ночному Питеру. Это было, безусловно, красиво, но не так, как Юрино «надень шапку, холодно пиздец». Это, отчего-то, отдавалось в нём большим трепетом. Или вот, например, когда Юра курил в окно машины. Откидывался на спину кожаного кресла и закуривал. Вечно хмурился и выдыхал с такой тяжестью, будто что-то уже долго-долго его мучило.       Если бы Юлий только знал, что именно его мучает.       Юлий долго кичился тем, что у него в друзьях — крутой миллиардер с крутой тачкой и крутым всем. Только Юлик у него один не крутой. Юлик просто заебан, но каждый раз в машине, рядом с Юрой, вроде, казался очень даже живым. По крайней мере, его голос казался слишком громким и шутки шутил не переставая.       Юлику так нравилось знать, что его планка — это не просто его однокурсники. Его планка — это Юра с его социальным уровнем и дорогой тачкой.       Хотелось бы в это верить, но не было никаких гарантий о том, что ему не просто повезло.       Всё шло сначала слишком гладко. Так гладко, что Юлия временами это даже напрягало.       Они много разговорили, пили, катались, молчали, снова пили, иногда — ругались.       Хованский вообще любил ругаться, но с Юлием у него это, как заметил последний, удавалось крайне хреново. Зато как он ругался с кем-нибудь по телефону! Почти целое искусство. Но в свою сторону Юлий так и не услышал ни одного ругательства, сказанного на полном серьезе. Да и вообще, без энтузиазма Юра с ним собачился. Вяло как-то, будто через силу. Без интереса.       Юлия это задевало на какую-то часть, но больше он старался склоняться к тому, что они неплохие друзья. А неплохого друга на полном серьезе долбаебом и назвать как-то некрасиво.       А у Хованского должно быть всё красиво. Тут даже Юлий отличиться не мог. Ему тоже надо быть «красиво». Богу слава, что тут и заморачиваться не надо было.       Хотите быть красивыми?       Родитесь с красивым лицом.       В принципе, всё просто, и Юлий рад, что не облажался с этим девятнадцать лет назад.       На какую-то секунд он осекается.       Да, точно, всё было понятно с самого начала. Юре через месяц уже четвертый десяток, а Юлий жизни не жил.       И всё это было так неправильно.       Неправильным было даже то, с какой улыбкой Юлик вываливается из чужой машины на не держащих ногах. То ли от восторга, то ли от...       Юлий трясет головой и пытается ровно дышать.       Даже самому себе в некоторых вещах не удается признаться.       Он зарекался, что не будет врать себе. Кому угодно: друзья, родной матери, даже Юре, но не себе. Но в итоге он приходит к тому, что всегда обманывал себя. Или в своих ожиданиях. В чем-то Юлий постоянно обманывался и приходил к нестерпимому разочарованию и в себе, и в своей жизни.       Всё это было абсолютно неправильно.       Юлий бы и не вспомнил...       почему это случилось.       Просто Юра богатый, умный и круто шутит. Еще харизматичный, а смеётся он так, что Юлию становится правильно. Даже собственная жизнь кажется правильной.       На улице он выдыхает и внезапно останавливается у фонарного столба. На улице всего-то минус два, и даже тепло, но руки все равно мерзнут. В последнее время Онешко слишком много и часто мерзнет. Это было тоже — неправильно. Юлию всегда тепло. Юлию должно быть хорошо, но в этот раз обмануть себя не получается, и он принимает для себя то, что нет...       не хорошо.       Он достает сигареты и дешевую зажигалку, потому что её быстрее и легче всего достать. Не хотелось тратиться на дорогие эти, увесистые. Юлик все равно их постоянно терял, так что какая разница...       Юлий закуривает и хмурится.       Сколько бы ни прошло с их первой встречи, Онешко всегда будет ощущать эту странную тяжесть от мыслей о нём.       Он пялится в экран своего телефона, в давно уже отправленные сообщения.       Юра.       Ложись спать, ты так никогда не вылечишься.       Юлик.       Не веди себя как батя.       Юра.       Ты же знаешь, что это невозможно.       Батя он везде батя.       Юлик.       Да-да, и те дамы зовут тебя папочкой.       Юра.       Ложись спать, кому говорю.       На часах двенадцать ночи, но Юлий заснуть так и не может, хотя даже отвел себя от соблазна ответить Юре. Тот бы всё равно разозлился, что его не слушают. Юлий бы хотел показать, что он очень даже взрослый, но от каждой такой мысли из груди рвался тяжелый выдох понимания того, что по сравнению с Юрой он всего-то глупый щенок.       На свежем воздухе легче не становится, а мыслей, кажется, даже больше.       Так вот.       Если бы Юлий хотел в этом разобраться, ему бы пришлось начать с самого начала.       Тут следовало бы учитывать абсолютно все факторы.       Например, отца, который недолюбил. Например, собственную припизданутость, выражающуюся в эмоциональной недостаточности и неумении искренне выражать свои эмоции.       Он всего-то эмоциональный калека, и вряд ли бы захотел становиться сильнее, потому что с некоторых пор любые эмоции изматывают его до состояния половой тряпки. Использованной, разумеется.       Ему бы меньше всего хотелось рыться в свей голове и ставить все на свои места, искать истоки всех проблем, поэтому он пытается обойтись без этого. Но без этого он приходил к тупику, выдыхал, качал головой и шел обратно. Чтобы опять прийти сюда.       Наверное, Юра — это просто точка невозврата. Когда, вроде, все козыри из рукавов достал, блефовал, а в итоге всё равно проиграл. Именно так ощущает себя Юлий. Как проигранная партия в покере.       Он бы хотел Юре быть ближе, понятливее. Быть чуть дороже его бутылки виски. Быть чуть сложнее прочитанного им недавно книги. Он бы хотел, да... Юра не хочет.       Дело было не сколько в их железобетонном недопонимании, а скорее в том, что Юра меньше всего хотел бы проникаться всем этим высокодуховным. Юра — это, на самом деле, совсем не о высоких нравственных чувствах и любви. Юра — это виски, запах кожаного салона и хронический недосып. У Юлия к слову, последнее вылилось в нарушение сна.       Юре повезло чуть больше.       Хотя кто тут из них слабак — стоило ещё подумать.       В какой-то момент Юлию показалось, что всё не так плохо.       Разговорить до утра, обниматься на прощения, ну, чисто по-дружески, по спине хлопнув. Сидеть вблизи, шутки шутить, дыхание почти на себе его ощущать. А потом чувство холода обожгло так, что ожог до сих пор не сошел.       А потом движения Юры стали скованнее, а его молчание длиннее, и главное — тяжелее. Он вечно казался злым, не выспавшимся, заторможенным. Зябким, простуженным, выпотрошенным. И смотрел он на Юлия так, что последнему меньше всего хотелось бы лезть к нему под кожу, пытаясь нащупать всю проблему и драму.       Юлию бы просто... на плече его заснуть. Впервые, нормальным сном.       Юлику так не хочется кому-то что-то доказывать, казаться лучшим, Юлий всего-то хочет, чтобы Юра его, наконец, смог просто услышать. Но Юре не нужна любовь. Ему и Юлий не особо-то нужен. Юре нужна драма. Отчаянная такая, тяжелая, чтобы он метался и не знал, как ему поступить и что сделать. Юре нужно иногда ощутить себя чуть-чуть слабее. Юре нужно побыть не первым.       Юлий бы мог понять его в этом желании, но из собственных у него самого, в принципе, только Юрино плечо и нормальный сон. Желательно, конечно, всё вместе, но он не привередливый.       Юлий откидывает голову назад и крупные снежинки попадают прямо в глаза, заставляя жмуриться.       Сигарета дотлевает, а он и сделал всего пару затяжек, потому что сегодня он непозволительно много думает.       Ах, да       Юлию нужен Юра.       Возможно, чтобы чувствовать собственную значимость. Или, там, просто потому, что с Юрой хорошо.       Юра делает вид, что ему нужен Юлик.       но сердце Юлия по-прежнему разбито.       И нормальный сон не посещал его больше года. Кажется, что он перестал высыпаться ровно после того момента, как они познакомились. Вполне возможно, что после этого у Юлия вообще никогда ничего не выходило нормальным, но в этом его сложно винить.       Стена недопонимания становилась все толще, прочнее, холоднее. И Юлий сам стал замерзать.       Хотелось бы кинуться к нему в ноги, да только лоб расшибешь о кирпичи и бетон. Да только... Юра не примет.       от некоторых вещей не убежишь.       Как-то всё пошло взаимно настороженно.       Стоило Юре чуть-чуть отдалиться, как Юлий отбежал. Отбежал так далеко, как смог, а в итоге, оглядываясь, понимал, что рядом не было никого, кто смог бы элементарно услышать его. И понять.       Нельзя было винить никого из них в том, что они были слишком далеки от понимания друг друга, но каждый раз, приходя к осточертевшей стене холода и зябкости, Юлий хотел проклянуть Юру.       и свою нужду.       Юлию хотелось кинуться прямо к нему, схватить за лицо, чтобы смотрел прямо в глаза, и заявить,срываясь на хрип:       «ну, неужели, неужели ты не видишь?»       Но сейчас рядом не было совершенно никого. Некого было за плечи хватать, в лицо кричать, обнимать, целовать до опухших губ. Сейчас рядом не было никого. Только едва ощутимый мороз и мокрый снег, который падал на волосы, лицо, плечи, замерзшие и без того руки.       Юра выглядел на миллион. У него дорогая одежда, уверенная походка, наглый взгляд. Крутая машина, дорогая квартира, последней марки айфон.       Юра может щелкнуть пальцами, и сам, кажется, Иисус спустится, чтобы станцевать перед ним.       Юра любит делать вид, что проявляется интерес. Юра вообще много чего любит.       Например, деньги.       Например, хороший виски.       Например, драму.       И, разумеется, сейчас его рядом нет.       Только ветер, который продувает насквозь.       Казалось, всё заведомо было против.       Их взаимоотношения сводились к таким себе диалогам, к непродуманным фразочкам, к сожалеющим взглядам. Их взаимодействие похоже на игру двух второстепенных героев. Тут не нужна четкость и продуманность. Тут, если так посудить, вообще ничего не надо.       Только продувающий ветер.       меня продувает насквозь       ну же       где ты?       Юлий убирает собравшуюся из-за снега влагу с глаз, растирая холоднющую воду по лицу.       Он жмурится. Иногда он смотрел на Юру, и ему начинало казаться, что он не человек вовсе. Что он не живой. Что в нем нет ничего человеческого. В нём все давно иссохло, пережило своё, и теперь он лишь функционировал как робот, не имея ничего. У него стеклянные глаза, и каждый раз, когда Юлий смотрел в них, он ощущал, что глядится в зеркало.       И он не знал, было ли от этого, что Юра пуст, или же       они настолько похожи, что Юлий видит в Юре точное своё отражение.       Конечно же, лучше верилось в первый вариант, потому что Юлику периодически казалось, что по-другому быть просто не могло.       Поэтому Юре и нужна драма.       Чтобы ощутить себя живым. Чтобы ощутить в нём нечто более живое, чем просто стремление к существованию. Всё это было необходимо Юре, чтобы почувствовать, что он ещё живой.       И в этом его нельзя было обвинить.       Юра выдыхает, кидает окурок в снег и разворачивается, встречаясь взглядом с пустой зимней улицей и светом фонарей.       некого за руки хватать.       ну же...       где ты?