Мусорница

      — Расскажи мне что-нибудь о себе.       Юра спрашивает это спустя полгода отношений. Почему-то именно сегодня до него доходит факт того, что он ничего не знает о Юлие. Ничего. Хотя, конечно, отношениями назвать это сложно. Скорее, это какая-то раковая опухоль, которую поздно вырезать, и они оба смиренно ждут, пока их это убьет.       Периодически Юлий пытается с этим бороться и уходить от Юры. А потом опять приползает, трется щекой о руки и готов рыдать от разрываемых его противоречий.       Вообще-то, Юра Юлика бесил. Вернее, сначала Онешко думал, что тот прикольный и всё такое. А потом Юлик понял одну страшную тайну: нет, не прикольный.       Юра дотошный до жути, слишком умный и смекалистый, понимающий все прежде того, как Юлик успеет что-то озвучить. Довольно сильно раздражает факт того, что кто-то предугадывает даже твои мысли, не то что чувства.       Юлий периодически приходит к тому, что его бесил не Юра, а собственное бессилие перед своими же чувствами.       Он мог сколько угодно заниматься самообманом, топать ногами и хлопать дверцами, бить посуду, даже хватать Юру за плечи, но всегда приходил к своему чувственному бессилию перед эмоциями и раковой опухолью, которая уже, кажется, занимает большую часть его тела.       Юлию с каждым днем всё больше хотелось рыдать.       Сегодняшний, конечно, не исключение.       Вряд ли их отношения можно было назвать здоровыми даже с большой натяжкой. Как бы их ни вертели, как бы ни выворачивали Юру, как бы ни меняли суть чувств Юлия, в итоге всё сходилось к одному: от этих чувств их рвало кровью до такой степени, что перед глазами темнело.       Самое страшное было в том, что без этого становилось ещё хуже. Намного сильнее, чем может казаться.       — В смысле?       Юлий отдаляется от экрана компьютера.       Юра почему-то молчит — будто этот вопрос встал у него посреди горла, хотя, откровенно говоря, у кого и встал вопрос в горле, так это у Юлия.       Вообще, нельзя было назвать эти полгода хоть чем-то. Не было той черты, когда всё с неловких касаний переросло в «сука, ты отлежал мне всё плечо, спи на краю, а ко мне не лезь». Ну, просто в один момент всё пошло совершенно неправильно. И Юлий не знает, как от этого избавиться уже какую неделю.       С Юрой больно.       Без него ещё больнее.       Вот и думай, что тебе делать.       И стоит ли что-то делать вообще.       Юра продолжает тяжело молчать. Юлию хочется завыть от давно томящегося внутри него разочарования не только в Хованском, но и в себе, и в этих якобы отношениях, которые таковыми и не являлись. Даже если попытаться очень сильно поверить.       Хованский внезапно качает головой, встает и выходит из комнаты. Скорее всего, он прямо сейчас поедет домой, оставляя Юлия наедине с этой сжирающую внутренности легкие. Он просто вот так уйдет.       Юра всегда уходит. Вообще всегда. Он будто кожей ощущает момент, когда Юлий на ниточке от нервного срыва, и уходит — будто знает, что хлопком двери сделает максимально больно. Будто чужой болью сможет утолить свою.       Но это было в корне неверно, и Юлию как никому другому было об этом прекрасно известно.       Хотя он бы предпочел этого никогда не знать.       Он и Юру бы предпочел не знать, но на экране застыл момент с нового видео. Юра на камеру слишком улыбчивый, и это отдается в Юлие ещё большей болью, потому что даже эта наигранность не ради него. И не ради себя самого.       Когда хлопок двери окончательно разрывает грудную клетку, концентрируясь чуть ниже сплетения ребер, Юлий тяжело сглатывает.       Юра всегда уходит.       Юлию бы пора уже к этому привыкнуть, но....       не получается       не хочется       не привыкается.       Даже к самому Юре, кажется, невозможно было привыкнуть.       Юлий лишь выдыхает, в сто пятый раз упираясь взглядом в экран монитора, с которого в пустоту ему улыбается Юра. С которого его абсолютно пустой, ничего не выражающий взгляд смотрит на него        с обвинением.       И Юлию снова хочется разрыдаться за слабость перед собой, своими чувствами и Юрой.       Сил бороться больше не было.       и из-за этого тоже хотелось рыдать.