Someone and noone.

Я горю как лампа в три миллиарда ватт, Сам черт мне не брат, сам черт мне не брат. — Самое большое простое число

Нино мог бы сравнивать Алью и Маринетт, представляя их с закрытыми глазами и описывая словами то, что видит под крепко сжатыми веками. Как минимум, первое, что бросалось в глаза, — их тяга друг к другу, у каждой одинаковая, равная, разделенная на обоих и в столько же крат преумноженная совместным времяпровождением. Вторым была разница характеров: взрывная, как шторм, Алья и тихая, спокойная, как штиль, Маринетт. Их отличало то, как он чувствовал себя, находясь в обществе каждой, и если не брать в расчет те страх и волнение, которые захватывали его наедине с Маринетт, — и удивительно, но отпускали рядом с Альей — он мог с уверенностью сказать, что хотел бы продолжать быть среди них, рядом с ними и впитанным в них, как старое въевшееся пятно в майку. Алья носила свою рыжую рубашку, и ее фигура была великолепной в этом немного деревенском обличае, который так невероятно сочетался с ее кожей и волосами. Она красила волосы и высветляла их, раз от разу Нино замечал пятна от масла на рукавах ее рубашки, иногда тыкал пальцем и улыбался нелепо, словно нашел самый главный ее секрет — но чшш, он никому не скажет. С ней можно было дурачиться, есть мороженое в снег, покупать кило мяса и жарить его, чтобы покормить бродячих собак, а еще бегать, бегать и бегать за Ледибаг, видеть ее стройные очертания в окнах домов. Нино учился вождению, чтобы суметь быстрее перевести Алью к место встречи с Ледибаг (думает Алья, но на самом деле чтобы получить свой заслуженный поцелуй в щеку). Кожа Альи мягкая, верхняя губа полная, как у амазонок, взгляд яркий — и никакой макияж не сможет испортить ее, ни разу потекшая тушь не искривляла ее красоту, потому что Алья не плачет, она сильная и стойкая. Чего, однозначно, нельзя сказать о Маринетт Дюпен-Чен. Маринетт была другой. Скрытной, но открытой, слишком зажатой, выжатой, как лимон, уставшей, но по-мягкому позитивной, хранившей тусклый огонек счастья внутри своих лазурных глаз. Нино смотрел на нее и чувствовал себя так, словно рассматривает икону — благоговение, которое вызывала одна лишь ее фигура, было полностью чистым, наполненным ощущением безопасности и умиротворения. Можно было соединять с ней руки и говорить о страхе лошадей, потому что он поистине сильно боялся этих животных как в детстве, так и в сознательном возрасте, и перебороть его можно было только на мгновение, когда она говорила своим уверенным и успокаивающим голосом, мол, не переживай, это пройдет. Проходило на секунду-другую, забывалось, чтобы позже вновь воскреснуть в памяти. Нино думал о том, что лошади стали проводником между ним и Маринетт. Маринетт пахла как цветы, потому что она любила цветы. От нее ни разу не слышался запах выпечки, как бы ни утверждали надежные источники, она была аккуратной во владении собой, осторожной, прикасаясь к хризантемам, которые были благословлены не по чистой случайности, а исключительно из-за того, что их трогала Маринетт своими пальцами. Ее ногти были ухоженными и покрыты жемчужным лаком, и Нино крутил ее ладонь под лучами солнца, искренне восхищаясь красоте этого цвета, переливающегося; цвет будто перетекал, как на настоящей жемчужине. И когда они были вместе, у Нино был — буквально — взрыв мозга. Он не был уверен, сколько это еще продлится и когда его сердце, наконец, утихнет, но жаждал этого, не решаясь выбирать, подаваясь воле случая, судьбе и ее выбору. Он, наверное, любил их — но это предположение сомнительное, потому что он, скорее уж, превозносил их над другими земными существами, вне чужого окружения называя нимфами и русалками. Они были прекрасны, и это было безнадежно. Нино Лейф был безнадежен. Он сидел, поставив руки на покрышку стола, уперев в них свое лицо, и наблюдал за тем, как Алья прикасалась к Маринетт, ожесточенно рассказывая свою новую теорию, придуманную ночью в переписке с Нино. Солнце медленно катилось вниз. Нино горел.