Надежда тщетна: не упадешь ли от одного взгляда его? Нет столь отважного, который осмелился бы потревожить его; кто же может устоять перед Моим лицем? Кто предварил Меня, чтобы Мне воздавать ему? под всем небом всё Моё. Не умолчу о членах его, о силе и красивой соразмерности их. Кто может открыть верх одежды его, кто подойдёт к двойным челюстям его? Кто может отворить двери лица его? Из книги Иова (Иов. 40:20—41:26)
В отличие от всяких библейских героев я решил не тиранить чудовище по имени Левиафан, а незаметно для него самого подкормить. Может зря их боятся, этих змеев беспощадных, может они могут быть домашними и спокойными как маленькие котята?.. Пары заканчиваются сегодня раньше обычного, часовая стрелка только-только пересекает цифру два, а я лечу на свою родную станцию метро, чтобы снова пропасть в толпе таких же вчерашних потерянных людей. Душно, жарко, а к сердцу прижато что-то ледяное, не дающее потерять сознание от вонючей духоты, которая есть в каждом общественном транспорте летом. Я опускаю взгляд на эту вещь, вместо которой, из-за помутнения в сознании вижу карманный айсберг, моргая глазами, тру пальцем запотевающие стёклышки в замотанной скотчем оправе и, уж точно, раз в десятый читаю красивую надпись «домашние пельмени» на упаковке. Вёз бы их для себя — не так страшно оставить, разморозить или потерять, а может и вовсе не покупать, но я уже сыт, успел заскочить в ближайший фаст-фуд, а дома ждёт одно голодное существо. В своих мыслях я заранее прокручиваю предстоящие моменты. Вот я захожу в душную квартиру, в которой ещё можно жить из-за чахленького хозяйского кондиционера, и на меня вешается голодный, радостный художник. Он целует мои щёки, трогает потные ладони и шепчет всякие глупости. Нет, речи его прекрасны, а глупость здесь только одна, Чехов, и она сейчас держит пакет пельменей подмышкой. Беготня до пятого этажа и обратно каждое утро уже стала въевшейся прямо под кожу привычкой, от одного воспоминания о которой становится даже немного плохо и в глазах что-то мутнеет. Вот и сейчас начинает тошнить уже после второго этажа, а всё потому что сил никаких не осталось, разве что только выпрыгнуть из окна или «случайно» упасть и кубарем катиться с этой проклятущей лестницы. Мотивирует меня всё то же голодающее поволжье, которое я так безответственно оставил дома без еды и денег. Глупо, студент Чехов, очень глупо с вашей то стороны!.. Я захожу как можно тише и не зря — никто не бежит мне навстречу, потому что в послеобеденное время нужно спать, а не шататься по затхлой комнате и пытаться заставить себя работать. Исаак верен хорошей привычке, но по другому случаю. Во сне не ощущаешь голода, во сне у тебя почти всегда всё хорошо и жить не так грустно. А мне скучно. Ну не могу я существовать без глупых вопросов этого низенького мечтателя, который, зная меня как медика-безбожника, специально любит нести нелепицу и смотреть на мою реакцию. Порой я не сдерживаюсь и бываю резок по отношению к этому дитю малому, но ведь не со зла же, а он обижается, притом почти на каждую мелочь. Так и сегодня утром расстались не на самой лучшей ноте, разругавшись в пух и прах при совместной чистке зубов. Подумаешь, сказал ему, что он неправильно щёткой двигает, так нет же, надо вечно истерить и ругаться. Иногда я боюсь, что он съедет и мы больше не встретимся, но уж слишком часто Левитан даёт поводы думать об обратном. Тихонечко пробравшись в самую дальнюю комнату, я нахожу его таким спокойным, таким мирным и улыбающимся, каким не видел никогда. Кажется я люблю его в этот момент даже больше, чем в какие-либо другие (опустим подробности). С одной стороны, так не хочется будить этого непредсказуемого зверя, ну, а с другой, я так скучаю, так мучаюсь от того, что не слышу его возмущённого голоска, что просто сгораю от тоски. Лёгкие касания губами. Один поцелуй — под углом нижней челюсти, другой — в скуловую кость, почти около левого глаза, наконец третий, который длился на долю секунды длиннее — в ровный смуглый лоб моего крепко спящего друга. Я не просто так в мыслях проговариваю название каждого места, куда успели опуститься мои губы, мне так лучше запоминается. Дорожу каждым таким моментом, о котором даже сам Исаак может не узнать. — Какой у меня оказывается колючий крокодил! — слышу я уже когда иду по коридору. И правда, стоило бы уже побриться, совсем зарос уже… Я с перепугу хватаюсь за импровизированную бородку, но уже чувствую чьё-то очень горячее дыхание на своей шее и тоненькие изящные ладошки с худющими пальчиками на своих плечах. — Не надо, — смеётся он так по-детски, — оставь, тебе идёт. В который раз поражаюсь его умению скрывать всё, что творится у него внутри, но при этом показывать себя настоящего. Любой другой мой приятель уже бы разорвал меня на части или «на крайняк» съел бы меня самого, но этот нет, вот, стоит, терпит. Хотя я будто почувствовал в нём хищника. Ещё бы, пачка с пельменями прямо у меня в руке, а звуки урчания со стороны Исаака возвещают о том, что он уже готов их сожрать даже сырыми. — Весь день ждал, значит и двадцать минут сможешь подождать, — решаю я, выпутываясь из его лапищ, которые ещё несколько секунд назад были нежными ручками. Мы живём натурально как свиньи, а потому ещё некоторое время уходит на поиски чистой кастрюльки. Художник мне доверяет целиком и полностью весь процесс приготовления заветной пищи. Почти всё наше окружение знает о моей суперспособности, которой обладает любой южанин — с помощью специй превращать любое самое худое блюдо в чудо кулинарии. — Чехов, а ты ничего там не испортишь? — волнуется изголодавшийся товарищ, то и дело пытаясь подлезть под руку и убедиться в наличии пельменей, будто не доверяя мне. — Нет, Леви, можешь быть спокоен. Доставай лучше тарелки и вилки, будем твоих спасителей из воды вылавливать. Таким воодушевлённым я видел его только раз, когда согласился поехать вместе с ним на пленер в излюбленные Сокольники. Как послушно и тщательно Исаак мыл посуду — это нужно было видеть! Всё ради заветных кусочков теста с мясом в сердцевине. Я смотрю на то как художник уплетает заветное блюдо и умиляюсь. Уже сам есть не хочу, я наедаюсь одной только мыслью, что спас своё маленькое чудо от неминуемого голодомора. — Знаешь, сейчас мне даже кажется, что ты любишь пельмени больше, чем меня… По лицу видно, что Левитан злится, дожёвывая последнюю, ещё горячую пельмешку. — Глупости. Он произносит это очень глухо, чтобы я не смог услышать и вскакивает со стула, со злости хмуря брови. Я вижу, что опять близок к моменту, когда наконец получу кулаком по морде за свои слова, но происходит то, на что обычно способен лишь мой Исаак. Он кладёт свои вечно измазанные в краске ладони на мои щетинистые щёки и, притянув моё лицо к себе, наклоняется и целует.— Надежда тщетна: не упадешь ли от одного взгляда его? — Упаду, ещё как упаду.