Можешь ли ты удою вытащить левиафана и верёвкою схватить за язык его? вденешь ли кольцо в ноздри его? проколешь ли иглою челюсть его? будет ли он много умолять тебя и будет ли говорить с тобою кротко? сделает ли он договор с тобою, и возьмёшь ли его навсегда себе в рабы? станешь ли забавляться им, как птичкою, и свяжешь ли его для девочек твоих? будут ли продавать его товарищи ловли, разделят ли его между Хананейскими купцами? можешь ли пронзить кожу его копьём и голову его рыбачьею острогою? Клади на него руку твою, и помни о борьбе: вперёд не будешь. Из Книги Иова (Иов. 40:20—41:26).
Очки спасают от противного ветра, который дует в лицо, собираясь занести пылинки в мои глаза. Тот же самый господин Ветер, будто сам подхватывает меня, разок-другой толкает грубо в спину и ведёт к станции метро. Прохожий рукой (скорее всего случайно) сбивает с меня очки, но я успеваю их вовремя поднять, дабы никто не наступил и не раздавил их. Пока пальцы усердно протирают стёкла краем футболки, я щурюсь и пытаюсь разглядеть ближайшие таблички и плакаты с рекламой. В который раз тот факт, что зрение ухудшилось после переезда в столицу, не даёт мне покоя и заставляет глупо улыбаться. Коля говорил, что Москва меняет людей, но не в этом же смысле. Смотря на небо цвета пыльной белой полки, которая бесхозно висит у нас в комнате, молюсь про себя, чтобы не пошёл дождь, а потом вдруг усмехаюсь, вспоминая, как ещё вчера клялся брату, что я самый настоящий тургеневский нигилист. В мае нечасто бывает так холодно. Где-то в съёмной квартире, не готовое к такой ужасной погоде, мёрзнет моё комнатное растение по имени Исаак. Я не успел нормально заделать дыры в оконной раме, а отопление отключили ещё месяц назад. Мне стыдно за то, что теперь товарищ мой бродит по комнатам в поисках коробок с тёплыми вещами, которые я спрятал в кладовку до зимы. Теперь же я тащусь через всю Москву в какой-то особенный магазинчик, чтобы помочь «умирающему» от этого холода и обычной хандры другу. Он почему-то думает, что студента первого курса медицинского факультета так легко обмануть, приложив старый мамин ртутный градусник к батарее и показать его с очень жалостливым видом. Мне смешно при виде полосочки, которая перешла за отметку сорок и выдаёт художника-врунишку. Я почему-то не остался дома, я трачу последние поездки, которые остались на моей карте «тройке» и добираюсь до нужного места. Дверь очень ветхая, похожая на дверь старой таганрогской аптеки, которую обязательно нужно было с силой пнуть, чтобы она наверняка открылась. Узоры, выполненные каким-то неизвестным мастером ворошат мою память, залезая в те её уголки, где сохранилось что-то из детства: папин чайно-кофейный магазинчик, запах старых книг, которым была полна моя спальня, тусклый свет ещё советской настольной лампы. Таганрог въелся мне под кожу, кажется, будто он меня никогда не покинет, этот провинциальный город-призрак. А в нём наверное ничего и не изменится, даже если я вернусь туда лет через двадцать. И море, и огромные дыры в дороге, и громкий рынок, и уж тем более отцовский магазин — всё будет таким же. Кассир смотрит на меня недоверчиво, разглядывает мою кислую физиономию, будто ища подозрительное что-то. Я подхожу к зеркальной витрине с дорогими кистями и красками, но только чтобы осмотреть себя. Да, подозрительное и правда есть. Всё это время на моей впалой щеке красовалось зелёное масляное пятнышко, вероятно нарочно оставленное Исааком, который даже в постели не расстаётся со своей немецкой кисточкой. Хочется разозлиться на него за такую шалость, а не могу — так и вижу как он робел перед своим глупым мальчишеским поступком. Он во всём стесняется, но если его разговорить и раскрепостить, то есть дать ему шанс тебе довериться, то он будет совсем другой. Вспомнив, зачем я забрёл в эту художественную лавку, к которой совсем отношения не имею, достаю свой старый смартфон с разбитым стеклом и среди номеров эмтээсовский, с красивой надписью «Левиафан». Он сам себя так подписал, да и мне было лень менять имя контакта на банальное «Исаак»… — Можешь напомнить, что я должен купить? — смело спрашиваю я, переминаясь с ноги на ногу. — Льняное масло, крокодил. Я бы и ещё чего-нибудь спросил, но дурацкая привычка Левитана бросать трубку, не закончив разговора, снова всё портит. Да, в этом он невыносим, но эти несколько месяцев, что мы соседствуем с ним, буквально заставили меня привыкнуть к такому Исааку. Он очень непостоянный, с признаками лёгкого биполярного расстройства, о котором нам недавно говорили на лекции, но с неиссякаемым запасом энергии, который он умеет вовремя скрывать и копить для каких-то важных событий. Ничего интересного больше не случилось. Масло я всё-таки купил.***
Если Вы думаете, что в МГУ было поступить сложно, то как насчёт того чтобы угодить самому привередливому и претензиозному художнику во всём этом грёбаном мире? Исаак радуется моему приходу, вырывает с силой из рук баночку с заветным маслом, но тут же меняется в лице, хмурит брови и убегает на кухню. «Опять балуется, — думается мне, — когда же он повзрослеет…» Прислушиваясь, я улавливаю звук воды, которая мощной струёй течёт из-под крана. У Левитана есть ещё одна дурацкая привычка, о которой знаю только я — он убегает мыть посуду, когда на кого-то злится. Верчу в руках баночку с маслом, которую он отдал мне обратно, смотрю на неё так пристально, будто надеюсь понять причину резких перемен в настроении своего художника. Придя на кухню, я вижу с какой злобой он натирает жирные тарелки остатками моющего средства, как прожигает взглядом грязные ложки и вилки, делает всё, лишь бы не смотреть в мою сторону. — Что не так? — На срок годности посмотри, — не отрываясь от дела, бросает через плечо Исаак, — ему два дня жить осталось. Мне смешно. Обычно диагноз ставлю я и то не с такой обреченностью в голосе, а теперь наоборот, Леви объявляет приговор бедному льняному маслу. Он оборачивается и, видя мою секундную улыбку оскорбляется и бросает в меня вафельное полотенце. — Дурак! Только деньги зря потратил! А я начинаю по-настоящему уже смеяться, стараясь не смотреть на красного от злости и робости друга. Он еле держится, чтобы не ударить меня по лицу, потому что только это сейчас способно привести меня в чувства. Меня веселит уже не столько сама ситуация, которая кажется глупой и обыденной, сколько серьёзность моего Исаака, его реакция на этот минутный приступ смешинки. — Я на тебя обижусь, — говорит он, выхватывая баночку масла из моих дрожащих от холода рук. Я бы тоже на себя обиделся. Нахожу своего художника сидящим на краю ванной (он как всегда забыл запереть дверь на щеколду). Он наматывает самый длинный локон на палец, а другой рукой вытирает подступающие слёзы. Ну что, Чехов, доржался? Посмотри до чего ты своим поведением довёл доморощенную тонкую душевную натуру. — Леви, — мне стыдно, но я перебарываю себя и заговариваю первый, — прости. Я сейчас же поеду и куплю новое масло. Пообещать-то пообещал, но средств на карте осталось только на оплату квартиры, а ты на масло собрался тратиться… И всё же я демонстративно срываюсь, бегу в коридор, попутно проверяя баланс через мобильный банк. — Тоша, стой, — мягкий, ласковый, я бы описывал этот голос всю свою жизнь, он останавливает меня с первого раза, — не надо. У нас ведь ещё два дня есть. Исаак смеётся и бежит, чтобы в который раз упасть в мои объятия.— Можешь ли ты удою вытащить левиафана и верёвкою схватить за язык его? — Могу.