***
Фабьен Маршаль, несущий свою непростую и не знающую покоя службу на благо Короля-Солнце, был тем, кто обнаружил в охотничьих угодьях близ Версаля таинственную юную девицу. Так же, Фабьен оказался первым, кто попал под влияние особенных чар, которыми владела Хоуп — сам того не зная, он выложил гостье из далекого будущего все необходимые ей сведения, а так же раздобыл для нее одежду и доставил в замок к Касселю — старому чудовищу, который между тем был угоден королю, что значило твердую позицию при дворе. Фабьен Маршаль выпал из жизни на несколько дней, а когда вернулся в Версаль, то любые странные воспоминания исчезли из его памяти напрочь, сменившись уверенностью в том, что его свалила внезапная лихорадка. Слухи о внезапно свалившейся на Касселя племяннице поползли очень скоро — и злые придворные сплетники с удовольствием смаковали каждую новую подробность, доходившую до их сведения. Мадемуазель молода? О, да, ей едва минуло шестнадцать — что ж, для Касселя старовата, может она и не любовница, а в самом деле его племянница? Впрочем, разве Кассель был из тех, кто станет гнушаться племянницы? О его нравах не слышал только глухой. Каково живется бедняжке с этим монстром? Страдает ли она, или же общество Касселя ей мило, поскольку она такая же испорченная, как и ее дядюшка? Хороша ли она собою? Может, оттого Касселя и не представляет ее ко двору, что она способна затмить собою и солнце, и луну, и звезды? Жадный старик ненавидит делиться, ни для кого это не секрет… Когда Атенаис де Монтеспан, наконец, донесла эти слухи до ушей короля, он лично написал Касселю и велел явиться ко двору вместе со своей племянницей — Людовик был не менее любопытен порой, чем его вечно изнывающие от скуки подданные, так что был организован торжественный вечер с танцами и карточными играми, с льющимся рекой вином и изысканными закусками… Небольшой скромный бал, как выразился шевалье де Лоррен, презрительно морщась. Ему нравились события более масштабные — все благодаря Филиппу Орлеанскому, его Монсеньору, склонному баловать шевалье и следовать всем его капризам почти неукоснительно. Монсеньор тем вечером так же был настроен скептически, праздника ему не хотелось — он бы предпочел провести вечер наедине с шевалье, а не ходить по струнке на радость Людовику, в очередной раз обозлившемуся и натянувшему поводья. Да, Филипп свято верил в то, что он сам себе хозяин, и его брат, король, часто даже подогревал эту его веру, но стоило Филиппу пересечь установленные Луи границы, как жизнь из праздной и приятной становилась чредой мерзких дней, заполненных ненужными и опостылевшими обязанностями. С королем лучше не ссориться, даже если вас связывают кровные узы. Итак, Филипп Орлеанский присутствовал на празднике — был мрачен, много пил и ни на шаг не отпускал от себя шевалье де Лоррена, когда на глаза ему попалась та самая таинственная племянница Касселя, о которой все так много говорили. Шевалье, к слову, был заинтригован этой личностью уже не одну неделю, именно он и прожужжал Филиппу все уши об этой девице. Быть может, иначе Филипп бы ее и не заметил… Богато расшитый жемчугом корсаж, пышные юбки из самой дорогой и модной нынче ткани, высокая и затейливая прическа, сапфировое колье на точеной шейке — эта юная особа при дворе сошла за свою тотчас же, ее сдержанная улыбка очаровывала и манила, ее вкрадчивый голос был мелодичен и отличался каким-то особым, неуловимым акцентом… Шевалье отправился за очередной порцией вина, а Филипп не отказал себе в сиюминутном порыве и приблизился к племяннице Касселя, бесцеремонно оттеснив нескольких вьющихся вокруг нее юнцов. — Мадемуазель, — церемонно склонил голову брат короля. — Монсеньор, — девица присела в изящном реверансе, но в ее глазах плясали черти, там не нашлось и тени покорности или подобострастия, за которые Филипп так презирал женщин. — Как ваше имя, дитя? — с интересом вглядываясь в ее милое личико с еще по-детски пухлыми щечками, осведомился брат короля. — Мое имя Хоуп, баронесса Майклсон, — вежливо отозвалась девица, при этом имея наглость не потупить взор перед ним. — Я дальняя родственница небезызвестного вам господина, но родство это столь призрачно и труднообъяснимо, что мы сошлись на племяннице, и это всех устроило. — Особенно вас, не так ли? — не сдержал усмешки Филипп. — Быть племянницей Касселя весьма почетно. — Не так почетно, как быть братом короля, — парировала баронесса Майклсон, и ехидства в ее голосе было столько, что шевалье непременно зааплодировал бы ей. Филипп склонен был так же оценить ее дерзость по достоинству, но демонстрировать это девушке он был не намерен, поэтому лишь сухо обронил: — Здесь вы правы, дитя. Берегите себя, Версаль коварен. Баронесса Майклсон благодарно кивнула, а спустя десять минут шевалье де Лоррен уже предлагал Филиппу пригласить ее к ним в покои вечером, чтобы предаться разврату. Филипп запретил де Лоррену даже думать об этом, и шевалье польщенно закатил глаза, вещая при этом о том, что ревность — это гадко, ему и невдомек было, что эта идея внезапно пронзила Филиппа до самого естества, камнем упала к нему в сердце и отравила ему разум, оказавшись дьявольски заманчивой: баронесса Майклсон каким-то образом зацепила его столь сильно, что в груди рождалось болезненное чувство… Это пугало Филиппа, и с тех самых пор он стал старательно избегать юную племянницу Касселя, которую его брат пригласил оставаться в Версале в роли фрейлины Марии-Терезии.***
Хоуп зачахла бы и опустила руки, погибла бы в чуждом ей мире, не будь она сама собой — но она была Майклсон, сила и воля ее семьи жила в ней, магия и целеустремленность текли по ее жилам. Да, она не видела пока возможности вернуться из глубокого прошлого в свою реальность, но это ведь было лишь вопросом времени — она знала, что найдет нужное заклинание, что сумеет перехитрить проклятие Маливора. В конце-концов, она была особенной, раз вместо смерти для нее открылся путь в Версаль — и она пошла по этому пути, посчитав глупостью упускать такой шанс. Стать свидетельницей исторических событий, окунуться в интриги французской знати, примерить восхитительные наряды, танцевать на балах, даже участвовать в заговорах, быть может?.. Как могла она пропустить это, если уж у нее все равно не было иного выбора, кроме как на какое-то время обжиться в этой эпохе? К счастью, сверхъестественные способности не покинули ее — Хоуп смогла обеспечить себе легенду и устроиться как можно лучше, и через несколько недель после того, как Маршаль наткнулся на нее, нагую, в лесу, она уже занимала резиденцию в Версале как племянница одного из влиятельных господ и как младшая фрейлина супруги короля. Для нее все это было игрой, увлекательной и захватывающей, и скучно Хоуп не становилось только от того, что она знала — это не навсегда, это временно, это своего рода игра. Все, что она знала о правлении Короля-Солнце, о его приближенных, об укладе того времени — все это теперь стояло перед нею наяву, и это было невероятно. Но невероятней всего были холодные, льдисто-голубые глаза Филиппа Орлеанского, который демонстрировал ей свое пренебрежение так явно, что в конце-концов Хоуп уверилась в том, что он изнывает от давящих на него чувств. О, нет, она не научилась разбираться в сердечных делах — просто у нее и у самой перехватывало горло каждый раз, как она встречала неумолимый взгляд брата короля. И она сама прикрывала буру эмоций хладнокровной усмешкой, непроницаемым взглядом, безликим кивком, дежурным реверансом — и они были так оглушительно похожи в этом желании игнорировать друг друга. Филипп Орлеанский всюду появлялся с шевалье де Лорреном, и де Лоррен нравился Хоуп сам по себе, но завидев его рядом с Монсеньором, ей хотелось обрушить на шевалье парочку стен и навеки избавиться от него. Накал страстей становился тем сильней, чем яростней полыхали их скрещивающиеся взгляды — Филипп не желал зависеть от какой-то девчонки, Хоуп не собиралась терять голову от того, кто в ее реальности не одно столетие уже как был мертв, но… «Мадемуазель, пора покончить с этим безумием. Не запирайте свои покои этой ночью. Филипп», — украшенная вензелями подпись заставила сердце фальшивой баронессы Майклсон екнуть: неужели он в самом деле придет, неужели она в самом деле впустит его? Вот только когда настало время запирать дверь своих покоев, она не сделала этого — это было безумием, но об этом безумии Хоуп никогда не пожалела.