Сигареты и время

Рыжая щёлкает прихваченной из Четвертой зажигалкой Лорда с чёртовыми пафосными лилиями, красующимися на доброй половине всех его вещей. Кривится от отвращения и, затянувшись дешёвой сигаретой, кашляет от горько-острого ментолового дыма так, что на глазах выступают слёзы, а в грудь словно вонзаются осколки битого стекла. Толстая Паучиха на еженедельном осмотре в Могильнике всякий раз задумчиво скрипит что-то о вреде курения и бронхиальной астме, а потом поджимает губы и швыряет ей сине-белый баллончик ингалятора, который девушка не глядя заталкивает в карман чёрной толстовки и не вспоминает о нем даже тогда, когда вынуждена часами стоять у открытого окна, согнувшись в три погибели, едва не выплёвывая на пол лёгкие вместе с кровью и пытаясь восстановить сбивающееся дыхание. Ей плевать. Ей уже давно стало на все плевать. Чем ближе выпуск, до которого остается ровно восемь месяцев, тем острее Рыжая чувствует себя чайкой со сломанными бейсбольной битой крыльями. Ей плевать на укоризненное шуршание и щёлканье Паучих, на гневное сопение Крёстной, на тихие уговоры Русалки, украдкой всё же подсовывающей ей пресловутые ингаляторы и пахнущие хрен знает какими травами чаи и сборы. Ей плевать даже на Шакала, который, едва завидев ее вопит, что она ничего не ест, похожа на спичку ещё больше, чем раньше, и что они с Лордом оба окончательно поехали крышей, выясняя свои запредельные отношения. Он всовывает ей в руку стакан с очередным пойлом собственного изготовления и чёрствый столовский бутерброд на закуску. Она послушно жуёт, но не чувствует вкуса, ей плевать на вкус. Если подумать, ей уже почти плевать даже на самого Лорда. Но Рыжей не хочется думать. Ей хочется залпом влить пойло Шакала в себя, а потом разбить этот грёбаный стакан и заорать во всю глотку. Проорать всем, кто готов её услышать, о том, что отношений-то никаких у них уже по сути и нет, ни предельных, ни запредельных, есть только редкие ссоры, поводов к которым она уже не может вспомнить. И намного более частое пугающее её до мурашек молчание, повисающее между ними клейкими паутинными нитями и затягивающее будто отвратительная хлюпающая и чмокающая серо-зелёная трясина. — Уж лучше бы он орал, психовал и швырялся всем, что попадёт под руку, лучше бы у нас всё было как раньше — «запредельно и нараспашку». — Рыжей очень хочется это сказать. Но она молчит. Молчит потому, что слова жгут язык, молчит потому, что помочь ей никто ничем не сможет и не захочет. От мысли же о советах и показной жалости от состайниц или о перемешанных с шуточками философских размышлениях Табаки, будь они хоть тысячу раз правильными, начинает ломить зубы, а язык намертво прилипает к нёбу. Поэтому она ограничивается тем, что бросает в ответ какую-то колкость, сама же над ней хохочет и, выйдя за дверь, молча идёт по коридору, в очередной раз закуривая.

***

Крыса кутается в привычную кожаную куртку и, взявшись одной рукой за железную перекладину старых скрипучих качелей, зажимает в другой зажжённую сигарету и отталкивается от земли. Облезшая краска неприятно царапает ладони, а холодное ржавое сидение совершенно точно подарит ее чёрным джинсам парочку отвратительных рыжих разводов, но ей плевать. Качели с протяжным скрипом поднимаются в темнеющее вечернее небо вместе с выдохнутой струёй сигаретного дыма. Налетевший ветер треплет волосы, и они начинают лезть в рот и глаза. Крыса раздражённо мотает головой и, сделав очередную затяжку, бросает тлеющий окурок куда-то в сгущающиеся синие сумерки. Когда качели в очередной раз идут на снижение, она упирается носком ботинка в раскрошившуюся плитку, которой выложен двор, и пристально смотрит на медленно приближающуюся долговязую фигуру в таких же как у неё чёрных джинсах и толстовке. Капюшон толстовки сбивается от ветра, выпуская наружу огненно-рыжие пряди, и Крыса облегчённо вздыхает и подвигается в сторону, освобождая Рыжей место рядом с собой. Несмотря на то, что уже окончательно стемнело, вечер довольно тёплый, так что Крыса спрыгивает с качелей и, сняв с себя куртку, обвязывает ее вокруг пояса, зеркалами наружу, перед этим вынув из кармана пачку сигарет и чёрную с серебром зажигалку. Рыжая искоса смотрит из-под капюшона на худые бледные запястья, выглядывающие из рукавов тонкого чёрного свитера, и ничего не говорит, поглубже пряча руку без сигареты в карман. Крыса закуривает, задумчиво вертит в пальцах зажигалку и тоже ничего не говорит. Два тлеющих огонька на кончиках сигарет вспыхивают и гаснут, немного рассеивая темноту осеннего вечера и отражаясь в зеркалах на куртке, а дым окутывает девушек непроницаемой пеленой, скрывая от посторонних глаз. Они не говорят друг другу ни слова. Они вообще практически не говорят друг с другом,несмотря на то, что живут в одной спальне, но вот такие вечерние посиделки на качелях уже стали своеобразной традицией. Традицией, о которой они никому никогда не скажут. Когда сигареты докурены до фильтров, а окурки выброшены куда-то в темноту, Крыса достает из кармана смятый клетчатый тетрадный листок и поджигает его. Рыжая молчит, глядя как края листка сворачиваются и чернеют. — Так будет со всеми его чёртовыми душеспасительными записочками. — Голос Крысы срывается в шипение, и это первое, что она говорит за вечер. Рыжая не отвечает, просто молча пододвигается ближе и берет её за руку, переплетая покрытые веснушками пальцы с длинными и тонкими, с покрытыми чёрным блестящим лаком ногтями, под одним из которых прячется лезвие. Всем в Доме известно, как Крыса относится к припу и как он относится к ней, и тут остаётся лишь искренне посочувствовать. Они сидят так, кажется, целую вечность. А потом так же молча встают и идут к крыльцу Дома. Ни одна из них в этом не признается и под пытками, но от таких вот безмолвных встреч сентябрьскими вечерами обеим становится намного легче. И обе знают, что сидят так не в последний раз. На первый взгляд они кажутся разными. И на второй тоже. Они, чёрт возьми, и есть разные настолько, насколько это вообще возможно. У Рыжей веснушки рассыпаны по коже в таком количестве, что их не возьмет и целая ванна с лимонным соком, обгрызенные до мяса ногти, невесть откуда взявшиеся синяки и шрамы и абсолютно нечитаемое выражение чёрных глаз. Она любит костры, свободу, солнце, бирюзово-зелёное море, пронзительно-синее небо, старого плюшевого медведя и крикливых лёгкокрылых чаек. И ненавидит чёртовы ментоловые сигареты, пачка которых всегда лежит у нее в кармане. У Крысы все лицо в белой пудре, вечные чёрные кофты с длинными рукавами, под которые не хочется заглядывать, татуировка в виде животного, давшего ей кличку, и чёрные грубые ботинки, которыми отлично получается драться. Она ненавидит костры, а крики чаек вне всякого сомнения вызывали бы у нее нестерпимую головную боль — она не выносит громких звуков и яркого света, оттого и сбегает в Наружность исключительно по ночам. Ей вообще милее ночь, низкое пасмурное осеннее небо и тёмные закоулки. Двух более разных людей сложно даже представить. Но есть у этих двоих нечто общее. Обе сломанные. Разбитые. С вырванными кусками души. «Всё, что может спасти меня, — лишь время и сигареты».* В их случае это действительно так. Время, сигареты и они сами. Но последнее невероятно сложно признать. Впрочем, пока что они и не пытаются.