zweisamkeit

Со временем привыкаешь к отсутствию чего-то в твоей жизни. Как привыкаешь жить без предсмертных стонов; когда мне дали шанс получить грант в Америке на исследование влияния боевых психических травм на общее состояние организма, я, конечно же, поехал; потому что когда тебе предлагают сбежать туда, в Новый Свет, вместе с последними звонками Титаника, ты соглашаешься, ты всегда соглашаешься, надеясь, что в холодных водах Атлантики тебе повезет утопить тоску, собственные ранения, может быть, себя тоже. Иногда мне все еще снится сад, в котором мне довелось открыть тебя. Только все немного иначе: ты не боишься лечь на мои колени, а я не смущаюсь думать о том, сколько же на самом деле любви и тепла в мальчике, в чьих лимонных кудрях запутываются случайно упавшие лепестки цветущей яблони. Таким спокойным твое лицо мне виделось всего несколько раз в жизни, эти разы были самыми счастливыми для меня. Наверное, это так глупо: все еще помнить какое-то одиночное лето, которое мучало нас своей духотой и маревом, а потом, как по щелчку, перемещаться в тесноту январской темноты, где на твоей коже уже нет красных пятен от палящего солнца, где звонкую тишину не разрывают неумолкаемые кузнечики, где с твоих губ срывается не колкое «жидовское отродье», а самое искреннее, по-ребячески нежное «мышонок». Но я никак не могу перестать благодарить Бога, судьбу, рок, за то, что нам удалось встретиться. Осенью тридцать четвертого и зимой сорок пятого. Дни, ради которых, мне кажется, мы родились в принципе. Я решил остаться в них. И дело не в том, что я не смогу больше влюбиться — я влюблялся опасное количество раз, но полюбить, наверное, я уже никогда не смогу, как когда-то любил ершистого мальчика в коричневой рубашке, как когда-то любил озлобленного на мир щенка, любил громкого, наивного, сострадающего, пусть и скрытно, любил того, кого нельзя было, как любил, в конце концов, выросшего мужчину с мозолями от грубой формы, как любил, все же, несмотря ни на что. У всех моих будущих любовников и любовниц я буду подмечать раздражающие привычки, особенности походки и прищуров, странный говор, который они имитируют, чтобы выдать себя за коренного городского жителя, а не такого же иммигранта, как все вокруг, а потом буду осознавать, что это все — ты. Понимаешь, немецких солдат окрестили грязными свиньями, даже на родине, где еще вчера они были героями. Понимаешь, к немцам еще долго отношение будет отвратное. Понимаешь, я так не умею. Ты же помнишь, что я могу научиться всему — я научился держать скальпель, научился не бояться глубины, научился не ждать того, чего никогда не будет, — всему, кроме ненависти. Наш мир полон зла и ужаса, но я нахожу утешение в благоухающих букетах, поразивших мое сердце; сорванные в саду гауляйтера вишневые цветы, пусть давно и засохшие, пахнут все так же. От них веет надеждой, что сын хозяина — молодой Бенджамин Харди — будет жить, пока у его дома стоит раскидистый бук, пока не сожжен наш лес, пока на той поляне из года в год упорно лезут яркие васильки. Я там не был с тех пор, но что-то мне подсказывает, что природа, в отличие от человека, девушка более постоянная. А значит — ты еще жив. А значит — мне надо жить тоже. Поэтому, я дожил до Нью-Йорка. Как доживу до Сиэтла, Лондона, Парижа, Варшавы, Берлина. До Буэнос-Айреса я пока не добрался. Но, говорят, в Аргентине сегодня особенно жарко.

ноябрь 1948