5.
Видеть нечто — «за гранью реального», как для красного словца выражаются телевизионщики, — я начала далеко не сразу. По меркам современного оккультизма, это было странно — чувствовать раньше, чем воспринимать зрительно. Моё тело начало реагировать на всё, недоступное человеческому глазу, гораздо раньше. Лет в семь, может быть, если припомнить самый первый конкретный такой испуг. И бояться было чего (по крайней мере семилетней девочке): короткие, бессмысленные образы, возникавшие от соприкосновения с людьми, предметами, или даже мебелью, не всегда были хорошими, а вспышки чужих эмоций в моей голове — приятными. Я не считала себя трусихой, потому что в чудовищ под кроватью и в шкафу не верила. Но в тот раз — самый первый — когда мамино антикварное трюмо, доставшееся нам после покупки дома, отразило в сознании видение незнакомой женщины, которая оставила в голове другого человека дыру, размером с мой детский кулак, из-за чего кровь и ошмётки мозгов брызнули кривым фонтаном на зеркало того самого трюмо, стало до того страшно, что в ночь после этого случая, я умудрилась обмочиться в постели. Как это обычно бывает, после слёзного рассказа мне никто не поверил — списали на буйство детского воображения и выписали профилактику в виде ограничения на просмотр ТВ. На этом моё «обычно» обрывалось, так как кошмарные образы и ещё более кошмарные чувства не оставили меня в покое. Собственно, начиная с этого случая, когда Лидия (прекрасно, к слову, знавшая о некоторых пагубных дополнениях в наследственности) предпочла бросить все силы на то, чтобы поддерживать приличный уровень «обыкновенности» нашей родословной, и закрыла глаза на мои способности, весь уровень защиты детского сознания начал выстраиваться вкривь и вкось. Что породило на свет чудовище — меня нынешнюю. С начинающей (в некоторых местах) стадией алкоголизма, истерии, периодическими пищевыми расстройствами разного калибра, страстной любовью к нытью и жалобам, и тотальным неумением держать себя в руках. Короче говоря, с кем бы я ни связала себя отношениями в далёком будущем, подарочный набор получится специфической радости — на любителя. А ещё, как бонус, любящая «не»-поддержка Лидии напрочь отбила во мне желание делиться с кем бы то ни было этим секретом. В конце концов социум штука такая... специфическая. У людей, порой даже самых близких, есть мерзкая особенность: если они видят твою слабость, они начинают тыкать в неё палкой. — … Ну, хватит уже обижаться, Поппи! В особенности я не собиралась говорить о таких вещах с ней — с Хару. Именно из-за того, что мы (как бы парадоксально это ни звучало) были близки́. До определённых границ. Ни единая живая душа в мире не могла до меня дотронуться без предупреждения, чтобы затем не нарваться на скандал с психом. Нет, у меня не было в запасе хорошего оправдания в виде психологической травмы из детства (чего нет, того нет). Скорее, я вела себя как последняя дрянь из банального страха: мне иногда со своими-то эмоциями совладать было крайне трудно, а если ещё и чужих нахвататься, то меня, скорее всего, увезут в соответствующее заведение весело пускать слюни в комнате с мягкими стенами. Так что едва подруга попыталась ткнуть своим пальчиком мне в щёку, которая могла показаться ей надутой из-за мнимой «обиды», как я, избегая неожиданного касания, резко отклонилась влево, из-за чего попадание в цель оказалось обречено на провал. — Нет. Даже не вздумай. Хотя сейчас я вряд ли бы увидела её последние (или самые яркие — тут уж как повезёт) воспоминания и почувствовала эмоции — наиболее уязвимыми местом были лишь руки — осторожность никогда не помешает. Особенно в случае со мной, у которой косяк на косяке вылезает, когда я этого особенно не хочу. — Извини, я иногда забываю, — Хару демонстративно вскинула обе ладони — трогать моё лицо она больше не собиралась — и слегка отодвинулась, оставляя между нами положенное по моральным соображениям личное пространство на двадцать с лишним сантиметров. — И перестань дуться. — Я не дуюсь, а размышляю, — я схватила со стола бокал с коктейлем, для верности запивая все невысказанные слова, чтобы невзначай не обидеть Миуру своим ядовитым и откровенно предвзятым отношением к маячившим на её горизонте свадебным колоколам. Сказать мне, разумеется, было что. Вернее спросить. Вот в какой именно момент в голову Хару ударила (именно ударила — шибанула с такой силой, что выбила всю рассудительность) мысль о том, что не рассказать мне о переводе своего бойфренда в статус «я-хочу-быть-с-ним-до-глубокой-старости» — будет хорошим выходом из положения? В двадцать семь невозможно ситуацию просто отпустить, мол «само рассосётся», и потом прикрыться незрелостью, которой уж кто-кто, а квалифицированный юрист не имеет права обладать. — Так, перестань налегать на спиртное — ещё даже десяти нет — и давай поговорим. Хотя, чёрт их разберёт, этих японцев, которым лет до сорока больше двадцати пяти не дашь, может у них с мозгами та же чертовщина творится. Подруга силой отняла заслуженный непосильным трудом и терпением беллини, поставила обратно на стол и упрямо посмотрела мне в глаза, тем самым демонстрируя заведомое отклонение любых сопротивлений и попыток избежать болтовни на трезвый рассудок с моей стороны. Пять лет интенсивной дружбы научили меня тому, что в некоторых случаях спорить с Хару — всё равно, что пытаться сдвинуть с места Эйфелеву башню и поменять её местами с Пизанской. — Не пойми меня неправильно, я не злюсь и не обижаюсь… — Поппи... — … Но у меня есть вопросы. — Послушай меня. — Много вопросов. — Поппи. — Тебе не приходило в голову… даже не знаю… сказать мне о том, что ты в принципе задумываешься о свадьбе? А то как-то ты все о карьере, да о делах рабочих. — Полс, притормози. — Или на худой конец сообщить о том, что вы живёте вместе? Потому что об этом ты упомянуть — представь себе! — тоже забыла. — Полина! — Хару одёрнула меня так громко, что на мгновение я даже позабыла о прямом назначении своей болтовни, тупо уставившись на смутившуюся от лишнего внимания (к тому моменту за нами наблюдала добрая половина бара) подругу. — Ты первая, кому я рассказала — даже мама не знает! — Не комплимент, чтоб ты знала. Пока я медленно и вдумчиво соображала, какую бы гадость ляпнуть, чтобы уколоть побольнее, подруга коротко и не вдаваясь в подробности пересказала мне события вечера накануне моего прибытия в Италию, которые не смогла донести сразу из-за того, что самолёт, видите ли, за столько лет прогресса, так и не предусмотрел функцию общения по телефону в процессе полёта, а потом я была категорически занята чужими похоронами и продолжительным отдыхом. Хару сказала достаточно, чтобы чётко разъяснить свою позицию и дать понять — она не шутила. И, что ещё страшнее, даже была уверена в своём выборе. Всё бы ничего — можно было поверить в честность обоюдных намерений — если бы не одна маленькая загвоздка. Короткая, неосторожная фраза, сравнявшая всё моё доверие к этим непонятным, откровенно кривым отношениям (а они таковыми являлись, потому что толком Хару ничего не рассказывала, будто что-то скрывала) с нулём. — … Мы обсудили это. Я на подлёте остановила свою нерожденную, полную вдохновения и смирения, тираду, затолкала её, наравне с вялыми поздравлениями, обратно в глотку, и выразительно взглянула на уверенную в себе Миуру, очень стараясь не реагировать чересчур бурно. Серьёзно, Хару? «Обсудили»? Это с твоей-то страстью к романтическим конфетно-букетным штучкам, о которых ты иногда грезила так старательно, что улетала в мечты прямо посреди нашего общения? С трогательными девичьими мечтами о красивых ухаживаниях, красивой свадьбе и красивом, чёрт подери, «жили долго и счастливо»? И что я слышу? Простое, бесчувственное, ни капли не любящее, расчётливое: «обсудили»? Хотя… встреченный мною символ традиционной японской выдержки определённо походил на того, кто будет составлять подробный план действий даже для того, чтобы в туалет сходить — я согласна. — Ты понимаешь, да, что я поверю в искренность этого брака только в том случае, если один из вас умрёт, а второй будет хранить ему верность до самой своей смерти? Вместо ответа Миура нервно прокрутила обручальное кольцо на своём пальце и закусила губу. Не знаю, по какой причине она не проронила ни слова, хотя обычно о чём угодно трещала в режиме нон-стоп, лишь бы не сидеть в тишине. Мне же было любопытно посидеть тихо в ожидании какой-нибудь реакции с её стороны — будет ли она вообще? Ну, и, может быть, ещё я ждала просветления рассудка. Порой Хару каким-то совершенно непонятным и причудливым образом умудрялась сочетать в себе уверенную карьеристку с железным характером, и в то же время быть мечтательницей, которая в перерыве между поеданием сладостей и просмотром романтических комедий рисовала в воображении недосягаемый идеал и наивно верила в него, хотя опыт болезненных отношений и ещё более болезненных безответных чувств у неё за плечами был просто огромный. Конечно мы обе знали: взросление — это какой-то особый вид мазохизма. Больно не потому, что рушатся романтические идеалы и приходят взрослые счета с кодекс Хаммурапи за всю детскую наивность, а потому что бьются модные розовые очки. И бьются они, к сожалению, стёклами внутрь. Но сейчас выбранный ею способ избавиться от розового фильтра немного настораживал. Хотя больше всего в этой ситуации в первую очередь пугал сам избранник моей подруги. Правильнее даже будет сказать, что я боялась того чувства опасности, которое тревожно звенело в голове до сих пор, хотя с момента нашего знакомства прошло уже несколько часов. Если бы только я могла выяснить, что именно видела за спиной Хибари Кёи, чтобы настолько переживать. Но я понятия не имела. Возможно плохую шутку с сознанием играл страх перед неизвестностью, в которой могло оказаться что угодно — хорошее, плохое, несчастное или просто необычное — вызывал во мне эту неприязнь. — Знаешь, Поппи, я… Совесть взяла верх над тревожностью. Она всегда побеждает. И порой это так паршиво. — Не надо. — бокал слегка дрогнул в пальцах. — Я была неправа. — но редко ошибаюсь. — … ты молодец. — просто не разбейся об это. — Поздравляю. Хару сделала выбор. — Спасибо, Полина. — За тебя, дорогая. Кто я такая, чтобы судить?6.
Способность Чувствовать чем-то напоминает хроническое заболевание — у неё есть состояние покоя и обострения раз в полгода-год. В периоды слабой ремиссии она не так, чтобы сильно заметна, если соблюдать осторожность. Но временами, когда приходит рецидив и от малейшего касания накрывает так, что толком не разберёшь, где чужое, а где свое собственное, невольно хочется сделать выбор: пустить себе пулю в висок или того хуже — обдолбаться до пены изо рта и лопнувших капилляров, чтобы пережить этот хаос в голове в нарколептическом забвении. Просто потому, что это кажется самым гуманным выходом из ситуации, где тошнит буквально от всего мира. По этой причине эмпаты и медиумы стараются закрывать, если не девяносто, то хотя бы семьдесят процентов своего тела. Наш негласный девиз — «как можно меньше оголённой кожи и никаких неожиданных касаний». Никто не хочет, чтобы его личность оказалась затоптана и смята в кашу не своими эмоциями, верно ведь? Огромный минус и одновременно плюс этого, как следствие, — полностью неадекватная терморегуляция тела, из-за которой я никогда не могла до конца прочувствовать все прелести и невзгоды удушливой итальянской жары, а порой и вовсе мёрзла, если столбик термометра показывал меньше двадцати пяти градусов по Цельсию. Спасибо папе за наследственный лёгкий загар в генах — так никто даже и не подумает, что я веду тот самый образ жизни, из-за которого должна быть похожа на последствие соития трупа в морге и его патологоанатома. — … Ради бога, Поппи, на улице пекло хуже, чем в нашей сломанной духовке, а ты нацепила на себя кардиган и ещё кутаешься в него? Перчаток тебе недостаточно? Я согласно замычала, сморщившись как соленья в банке от громкого голоса Лидии и опустив на нос очки: из-за того, что моя голова (будучи не в силах выдержать вертикального положения) лежала на кресле прямо под окном, солнце жгло опухшие от весёлых ночных гуляний глаза. В этот раз я познавала вкусы барного ассортимента в одиночку: Хару, которая вдруг решила начать репетировать роль послушной жены через два дня после помолвки и лишь для приличия пригубила вина (одно злорадство радовало — за отсутствием градуса в крови её веселье было куда скуднее моего), стала личным телохранителем, самоотверженно оберегая мой отдых на случай, если кто-нибудь очень смелый решит подцепить накаченное спиртным от ушей до пяток тело. Такси (спасибо понимающему водителю) плавно следовало от нашего уютного отеля Ностос до частного сектора в Катании по прибрежной трассе. Прямым маршрутом до загородного дома Фелиции и Эмилио, если говорить точно. Не скажу, что поездка была желанной, поскольку приходилось настраивать себя на резкую смену атмосферы, но Лидия рвалась к ним всей душой, так что я решила проводить её и заодно немного проветриться. — Мам, дай воды, — бутылку Лидия без слов кинула мне на живот, от чего всё тело тут же передёрнуло от холода. — Спасибо. — Поппи, я не одобряю твоих пристрастий, — угрюмо выдала мама следом за моим стоном облегчения от огромного количества выпитой несладкой газировки, на секунду заморозившей не только мозг, но и монотонную, давящую боль. — А если бы с вами, девочки, что-нибудь случилось? — Напоминаю, что я никогда не пью, если не уверена, что потом смогу дойти до дома на своих двоих. — И с каждым разом твоя устойчивость к спиртному растягивается на дополнительные один-два коктейля. — Спасибо. — Я не хвалю тебя, Полина. Этой устойчивости прямо пропорционально растёт зависимость. Слегка приподняв очки, я сильно сомневающимися глазами посмотрела на Лидию, которая устроилась на переднем сидении, рядом с водителем, и развернулась ко мне в пол-оборота, наивно полагая, будто осуждающий взгляд строгого родителя вызовет у моего похмелья стыд за своё существование. Боже, да она даже таксиста умудрилась рассмешить своей заведомо провальной попыткой упрекнуть меня. — Воспитательный момент не удался, если ты целилась в него. — Я и не надеялась. Тебе двадцать три, а не тринадцать, в конце концов, — Лидия невозмутимо фыркнула и тоже надела на нос тёмные очки. — Но после случившегося с Энио… сама понимаешь. — Мам, Энио работал где-то за городом, у чёрта на рогах. И шёл домой пешком по шоссе в середине ночи. — И это тебя оправдывает? Вообще-то, твоё пристрастие к алкоголю уже давно наводит меня на мысли о том, что пора обратиться к специалисту. — Ого, — неискренне удивилась я. Когда слышишь одну и ту же угрозу с семнадцати лет, она как-то перестаёт излучать тот же авторитет и влияние на разум. — Что ж, я с нетерпением жду того дня, когда в мою дверь постучится наряд скорой помощи и определит в центр алкозависимых. — Это ещё почему? — Потому что меня будут кормить, мыть, одевать и всячески развлекать… и да, мне не нужно будет ходить на работу и параллельно с этим учиться. Ещё и таблеток каких-нибудь насыплют, чтоб не скучала сильно. Краем глаза я ухватилась за сменившуюся верхушку пейзажа и приподнялась на локтях: автомобиль свернул к частному сектору, и прибрежная зона сменилась холмистым залесьем, а курортные домики и отели постепенно превратились в огороженные частные одно- и двухэтажные дома, скрытые белокаменными заборами и маленькими территориальными садиками. Водитель такси не сдержался и салон наполнился звучным мужским смехом. — Это определённо раунд, мадам. Я победоносно усмехнулась: дядя знает, за кого голосовать. Лидия возмущённо подбоченилась — она по-своему права, но власть юмора ей не побороть. — Полина! — … О, посмотри-ка, мы приехали — тётя Фелиция уже вышла встречать. Как жаль, что ты не сможешь и дальше читать мне мораль. Водитель притормозил у ворот смутно знакомого из детских воспоминаний дома. Я выбралась из машины и присмотрелась к слегка обшарпанной двухэтажной громадине, утопавшей в огромных кустарниковых цветах и садовых деревьях: под палящим солнцем белый камень казался тёплым, по-семейному очаровательным, и даже немного несуразная, устаревшая постройка приобретала какую-то своеобразную провинциальную красоту. Нам доводилось быть здесь всего раз или два, ещё когда па́дре был жив, но оглушительный цветочно-цитрусовый запах, буквально окутавший с ног до головы, стоило только подойти к ограде на пару шагов ближе, освежил те скудные воспоминания о времени, проведённом у дальних родственников. В окружении домашнего уюта Фелиция выглядела… неплохо. Лучше, чем в нашу последнюю встречу. Насколько это вообще было возможно для человека, которому расследование убийства сына обещало быть долгим и не факт, что успешным. Женщина встретила мой жест неуверенной улыбкой и приветственно кивнула, но почти сразу же её взгляд перестал акцентироваться на нас с мамой и обратился к кому-то другому, находившемуся в доме. Подумав, что это дядя Эмилио захотел поздороваться со мной и Лидией, я с готовностью шагнула навстречу. — Благодарю вас за беседу, Фелиция. Чтобы в следующий момент потерять силы идти дальше и свалиться на нагретые солнцем камни. — Бог мой, Полина?! Мне отвели лишь секунду на то, чтобы осознать: тот, кто два дня назад подошёл к Юлии на похоронах, и прямо сейчас выходил из дома семьи Коэлли — был одним и тем же человеком. А потом он повернул голову и вцепился своим взглядом в моё лицо. И подошёл непозволительно близко. — Вы в порядке? Я сидела и смотрела снизу-вверх, как отупевшая. — Я могу помочь? Пыталась вдохнуть — лёгкие скрутило давящей болью. Не могу дышать. — … Вы поможете мне, если отойдёте на пару шагов. — Встала сама, оттолкнув чужую руку. Он смеялся, нарочно не замечая ужас, с которым на него смотрели, — у меня в ответ на это стыла кровь в жилах. — Вы родственница Коэлли? Не могу. — Да. Дальняя. Приехала на похороны. Дышать. Не смотреть было труднее всего — эта разъедающая серость позади него не могла оказаться вне поля зрения, как бы я ни старалась избегать зрительного контакта. Словно в уголки глаз ввели чернила: нормально видеть не мешает, но в то же время постоянно маячит где-то на периферии. И давит-давит-давит. Так сильно, что кажется, будто вот-вот переломит пополам и сплющит. — Ямамото Такеши. На данный момент я помогаю в расследовании дела о смерти вашего… родственника. Почему дыхания не хватает? — Полина. Я не хотела ничего узнавать. Но перчатка оказывается снята, а рука протянута, и мне остаётся лишь слабое понимание — назад поворачивать уже поздно. Единственным касанием всё вокруг на мгновение, растянувшееся на одну маленькую вечность, сжимается, взрывается чередой спутанных, размытых вспышек, кидая в ледяную океанскую глубину: Светом и тенью, созиданием и основательным разрушением, жизнью и смертью. Запахом пороха, дыма и крови. Передо мной катастрофа: бешеная, неукротимая, непредсказуемая. Поломанные, перебитые вдоль и поперёк жизни. Выгоревшие дотла души. Есть слепое обожание, поклонение и готовность следовать даже в могилу. И в ногу с ними идёт жгучая ненависть и желание собственными руками похоронить заживо. А в центре всего этого стоит лишь один человек, имя которого словно выжжено на всей жизни калёным железом.Савада Тсунаёши.
Растекается жидким азотом и кусками льда по венам. Вы ведь видите, что я не могу дышать?Савада.
Тсунаёши.
Горит необъятным пламенем, въевшись в кости, внутренности. Дайте же мне этот чёртов воздух.