1.
Мальчику семь. И единственный сложный вопрос, который он задаёт, звучит как: — Ты считаешь, что поступил правильно? Он не спрашивает у чужого — перед ним Взрослый. Самый доверенный и самый уважаемый. Который на его глазах совершил что-то странное и трудное к восприятию. Наверное, это из разряда тех вещей, что школьный учитель называет: «неприемлемым» и «недопустимым», когда пытается донести до своих маленьких учеников суть плохих и хороших поступков. Не похоже, чтобы учитель хоть сколько-то разбирался в концепции добра и зла. Взрослый с интересом смотрит на ребёнка, который держит в щуплых руках внушительный переплёт совсем не для детского чтения, а потом гаркает, разражаясь хохотом. Но не глумливым — нет. Смех звучит, как почти отеческий. Такой ласковый, как если бы Взрослый и впрямь приходился мальчику родным отцом. Даже жаль, что это не так. — Правильно или нет — в чём разница? — он тянет к голове мальчика широкую, сухую ладонь. На пальце сияет мощью и силой широкий перстень с прекрасным камнем. — Кто определяет границы? Никогда не будет в жизни истинно правильного. Ну-ка, вспомни, что мама говорила об этом. Мальчик кивает, серьёзно хмуря брови. Его целиком и полностью поглощает чувство, что ответ решит всё — для Взрослого, для тупого учителя, для родителей... Для самого мальчика. — «Интересы Семьи стоят превыше всего», — без сомнений цитирует он, даже в собственных мыслях вкладывая в эти строки столько уважения и трепета, что голос искрится неподдельным достоинством. — Верно, мой мальчик. Семья — это наша истина. Наш Абсолют. И не сыскать в мире большей гордости, чем быть частью Семьи. У слов запах металла, соли и пороха, и цвет бургундских винных напитков. Мальчик впитывает их, как впитывается в дорогой шёлковый ковёр жизнь, выливающаяся из чьего-то тела через сквозное отверстие в глазу. Теперь, когда Взрослый всё подтверждает открыто — ничуть не умалённое значение воздвигает нерушимый пиетет. Слова высекаются в наивном сознании. Въедаются в детскую душу и покоряют, как целая религия. И с тех пор у мальчика не возникает подобных вопросов. Потому что нет никаких сомнений — Семья важнее. Важнее всего на свете: правил, законов и даже морали.2.
Поначалу это совсем не показалось странным. Хоронили в закрытом гробу. Нам, дальним родственникам от пятого колена, этот момент не сочли необходимым уточнить. Честно говоря, в отличие от любопытной матери, я совсем не жаждала нарваться на подробное описание всего, что произошло с несчастным… или с его телом. Если вдруг такое имело место. Так что в какой-то степени отсутствие информации об обстоятельствах смерти даже играло на руку. Ведь всё, что мне и маме удалось увидеть – это счастливое фото недельной давности в рамке с траурной лентой и отполированную сосновую коробку, в которой будто и тела-то не было — слишком уж легко немногочисленные дяди и братья подняли и вынесли её из церкви после мессы. Из всех родных, друзей и близких плакала только мать, но... боже, как она плакала! Я никогда не видела жизнерадостную тётю Фелицию такой разбитой. Она так горько содрогалась в молчаливых рыданиях, что в какой-то момент все вокруг разом всерьёз забеспокоились, выдержит ли сломленная потерей младшего ребёнка женщина вид того, как её единственного сына положат на три метра ниже уровня плинтуса и засыплют землёй. На крайний случай у ворот кладбища дежурила неотложка. И муж — тоже бледный как смерть — левой рукой крепко держа супругу за плечи, правой надёжно прихватил пузырёк успокоительного. Но на самом деле хватало одного лишь мимолётного взгляда со стороны, чтобы понять, что лекарство дядя Эмилио припас в большей степени для себя, нежели для жены. — Фелиция, мне безумно жаль видеться с тобой при таких ужасных обстоятельствах, — краем глаза ухватив мать, изящно выплывшую из-за чьей-то спины навстречу тёте, я сделала шаг назад, чтобы не сталкиваться с другими людьми, но и держать маму в поле зрения. На случай, если ей взбредёт в голову сболтнуть лишнего. Но это было зря: не дав толком себя рассмотреть, женщина крепко обхватила Фелицию своими худыми, длинными руками, из-за её макушки с сочувствием взглянула на дядю и дружески коснулась его плеча: — Эмилио, дорогой, прими мои соболезнования — Энио был славным мальчиком. — Лидия, — Фелиция отпустила руку супруга и спрятала заплаканное лицо на костлявом плече моей матери, очевидно нуждаясь не только в поддержке мужа, но и кого-то стороннего. — Это кошмар наяву... Святая Мадонна... Лидия, мой Энни, мой бедный мальчик... — Он в лучшем месте, милая. Я с трудом сдержала внутренний порыв закатить глаза и разочарованно вздохнуть — из уст Лидии, никогда не верившей в то самое «лучшее место», как и во всё паранормальное, эти слова звучали не просто смехотворно, но лицемерно. Оставаться и дальше около чужого захоронения, не имея при себе острых приливов скорби и желания проститься, стало как-то совсем уж неловко, поэтому я плавно обогнула маму, великодушно принимавшую в своих объятиях безутешную подругу, и, умудрившись ни с кем не столкнуться, выскользнула из тесного круга горевавших родственников и друзей, собравшихся тесной кучей у свежей земляной насыпи, чтобы проводить Энио в последний путь. Не знаю, сколько раз уже успела пожалеть о том, что вообще согласилась на это. Сдалась под натиском уговоров, взяла перерыв и пересекла девять тысяч километров вслед за неугомонной матерью, чтобы стоять среди незнакомых и едва знакомых людей и делать вид, будто мне есть большое дело до смерти парня, которого я видела в своей жизни раза два от силы. Что мои чувства были чуть глубже, чем обычное соболезнование чужой утрате и жалость к юноше, встретившему свой конец, будучи молодым и толком не пожившим. Над головой свинцовой тучей нависла аура угнетения, которая, по всей видимости, и отпугивала всех охотников до пустого трёпа о погибшем (о котором я знала старое-доброе ничего). Ох, знали бы они, что в действительности расстраивало меня в данный момент — точно не изъявили бы желания даже подойти поближе. А расстраивало многое: ноги гудели страшно, в голове была каша и монотонная фоновая боль, от духоты и жары (от которых я успела отвыкнуть за столько лет, проведённых в разъездах по всему миру), становившаяся всё заметнее. Да ещё и в глаза будто с лихвой сыпанули горсть песка от недостатка здорового человеческого сна. И это несмотря на то, что за пару часов до похорон я влила в своё тело немалую дозу кофеина в надежде, что он вовремя сработает, а не дотянет до глубокой ночи, прежде чем начнёт действовать. Перелёт через Атлантический океан дался непривычно-нелегко: он занял около двадцати часов беспокойного ёрзанья по неудобному креслу, плюсом к этому шла утомительная поездка до отеля и от него до места похорон, убившая ещё часа четыре. Такую усталость невозможно было замаскировать как следует (да и не было на это времени), так что мне пришлось довольствоваться экспресс-патчами, минимумом косметики из стратегических запасов для выживания в экстремальных условиях, и огромными тёмными очками-стрекозами на пол-лица, и выглядеть при этом, как дешёвая гламурная киса с Риверволк. Чего я совсем не планировала, потому что случай был явно не совсем подходящий. Возможно именно эти мелкие неудобства, сложившиеся в общую картину плохого самочувствия, и стали огромным препятствием между окружавшими на каждом шагу итальянцами с их горячей национальной словоохотливостью и пиететом любви, дружбы и семейных уз, и циничной, меркантильной мной. Решение ретироваться, пока чья-нибудь убитая горем нонна не добралась до моего личного пространства, было принято незамедлительно. Выгодное место вдали от всех нашлось поближе к воротам и, соответственно, к неотложке, которую люди, почему-то, старались обходить десятой дорогой. Но и там, как оказалось несколькими минутами позже, для меня нашлась компания, совсем не принимавшая во внимание дурную атмосферу, наседавшую на мои плечи и со всей дури вдавливавшую их вниз, к кладбищенской земле. — Что, мозги заклевали эти любители погоревать? — я медленно обернулась, ожидая худшего, но никого пугающего — просто девчонка, немногим младше меня самой. Под моим недоумевающим взглядом она нервно втянула добрую половину сигаретного столбика, стёрла заискрившийся бычок об серый кирпич ограды и метко швырнула его в урну к другим. А потом подняла голову, выпустила изо рта тонкую струю дыма и посмотрела прямо на меня: глаза оказались заплаканные и пустые на эмоции — жуть! Да и вообще вся она не внушала доверия: какая-то анорексично-худая, маленькая, серая и больная. — … Меня тоже достали. Блевать уже тянет от их соболезнований. От безразличной интонации и придушенного хрипа передёрнуло. О чём я вообще? Здесь хоронят родных, друзей, любимых и просто близких. Как иначе могут выглядеть люди в такие моменты? Явно не как в фильмах, потому что я даже по праздникам так не выгляжу, как актёры в сценах с похоронами. — Скорее просто считаю себя лишней, — я ответила ей и аккуратно присела рядом, несмотря на то, что от сигаретного дыма, и от запаха табака в принципе, меня воротило порой аж до тошноты. Особенно когда Лидия дымила где-то рядом — тогда рвота аж поперёк глотки вставала. — А ты… — Юлия, — коротко обронила девушка. — Мы с Энио были… мы были вместе, — она выпустила из лёгких дрожащий выдох, ломая хрупкие загорелые пальцы, достала из клатча упаковку тонких ментоловых сигарет и протянула мне: — Закуришь? — О, нет, спасибо. — Как хочешь. А я вот, пожалуй, ещё затянусь. Её мало интересовала моя персона, а я не была настроена на душевный диалог, так что мы обе были вполне удовлетворены обоюдным молчанием и какое-то время просто сидели и смотрели на постепенно редевшее скопление людей. В некотором роде было даже забавно наблюдать это однообразие: они выражали свои соболезнования родителям и сёстрам, крепко их обнимали, говорили одни и те же прощальные слова, а после оставалось лицезреть лишь удалявшиеся спины. И на уме у всех наверняка крутилось примерно одно и то же: «Как хорошо, что это не мой сын. Не мой брат. Не моя трагедия.» Не скажу, что их можно было в этом обвинить. — … Гроб пустой, — осипшим от молчания и курева голосом, сказала Юлия, и меня, несмотря на все подозрения, эти слова хорошенько встряхнули. — Там ничего нет. Хоронят деревяшку и плачут над ней. Полицейские сказали, что с первого раза и не поняли, что человека убили — думали, будто собакам огромный кусок мяса кинули и они его разодрали. — Так и сказали? — Мне пришлось подслушать. Чем ещё можно заняться, когда твоего парня даже для открытого гроба не собрали? Я не усмехнулась трагическому сарказму, но и сочувствовать тоже не стала. По крайней мере вслух. Никогда не воспринимала красивые соболезнующие слова, как жест утешения на похоронах. Из всех возможных людей, которых я когда-либо теряла, в списке значимых числился только мой отец — Этторе — ушедший из жизни больше десяти лет назад. И я до сих пор отчётливо помнила, что гаже, чем в день его похорон, никогда себя не чувствовала. Из-за чужих соболезнований, которые не высказал лишь ленивый и которые мне были нужны как собаке пятая нога. Потому что после церемонии никто не остался. Не разделил со мной это. Соответственно, годы спустя «это», варившееся внутри моей головы денно и нощно, эволюционировало в некие формы цинизма, пессимизма и закалило эдакий «дух самостоятельности» в моём — и без того несахарном — характере. — Он работал в тот вечер. Кто-то нанял его официантом на вечеринку. Её проводили за городом и после Энио не захотел возвращаться домой на такси. Пошёл пешком… Ночью вдоль пустой трассы. Не дошёл до черты города полмили и… — Юлия подавилась словами, согнулась пополам, будто от удара под дых, пальцами зарылась в волосы и глубоко-глубоко вдохнула. На секунду я растерялась — действительно ли натянутые до состояния скрипичных струн нервы нехило так долбанули по здоровью, или же это просто было что-то среднее между срывом и своеобразной медитацией, чтобы его предотвратить — но когда девушка заговорила, то моё внутреннее напряжение быстро спало. — … Я не понимаю. За что с ним так? У него друзей-то не было, что уж говорить про врагов… Знаешь, временная официальная версия не утешает, но по крайней мере она уморительная — «нападение диких животных». Мне не оставалось ничего иного, кроме как согласно кивнуть. Уморительно — лучше слова и не придумаешь. Потому что вешать такое на зверей... ну, так себе умозаключение. Если Энио и впрямь «собирали», то на этом острове отродясь не ступало лап, способных на подобное: ни из голода, ни тем более из агрессии. Насколько хорошо в моих воспоминаниях закрепилась школьная программа десятилетней давности, я могла с уверенностью заявить, что из скудной наземной сицилийской фауны «хищными» были лишь лисы, которые к трассам на пушечный выстрел не подходили даже ночью. И дикие кошки, в которых росту насчитывалось полметра от силы. Каким бы вариантом бравые умы полицейских не пытались прикрыть абсолютное отсутствие подозреваемых и не большее количество улик, отмазка про животных для любого здравомыслящего человека не возымела бы никакой другой реакции, помимо бесконтрольного смеха. Ну, и набора старых-добрых нецензурных со всеми возможными жестами того же характера. — … Извините, что влезаю, но прощание почти закончилось. Я хотел успеть выразить свои соболезнования до того, как Юлия уедет домой. Над головой прозвучал обходительный мужской голос с очень хорошо — но всё-таки недостаточно — скрываемым акцентом, и я отвлеклась от своей скудной воображаемой игры в детектива, чтобы из вежливости взглянуть на обладателя этого непонятного говора, адаптированного под коренную итальянскую речь. Конечно, за отсутствием личного интереса можно было и проигнорировать его, но мама учила меня хорошим манерам, так что не уделить внимание человеку я просто не могла. И вскоре искренне пожелала своей морали мучительно сдохнуть в агонии и навсегда раствориться в кислоте. Потому что представшего зрелища стоило избежать во имя всего адекватного и здравомыслящего. Я даже зажмурилась пару раз (благо за очками не видно), крохотными зачатками своей веры лелея надежду на обман зрения с недосыпа. Ага. Как же. Размечталась. За спиной незнакомца, что выразительно-вежливо улыбался и терпеливо ждал, пока Юлия обратит на него своё внимание, мои глаза разглядели тёмно-серую, почти чёрную тень, отдалённо напоминавшую человеческий силуэт. Я никогда прежде не видела настолько грязного сгустка материи, поэтому даже не сразу поверила в то, что подобное действительно могло существовать. Но оно было. Многолетний опыт подсказывал как-нибудь аккуратно изучить это «нечто», чтобы добавить в копилку мудрости лишнюю монетку. Но вместо этого я поддалась первобытному желанию унестись прочь, пока ноги целы. Вчера утром, перед самым вылетом, гороскоп предостерёг меня и настойчиво попросил сторониться темноты на этой неделе, так что пренебрегать предсказаниями не очень-то и хотелось. В конце концов, когда глаза видят чуть глубже, чем предусмотрено природой обычного человека, невольно начинаешь верить не только в астрологию, нумерологию, но и даже в то, что показывают на Паранормал Телевижн и Гост Хантерс. — Юлия, — я дотронулась до плеча своей новой знакомой и слегка встряхнула её, призывая обратить внимание на меня и на подошедшего мужчину заодно. — Мне пора идти. Девушка встрепенулась, будто сбрасывая с себя невидимые оковы прострации, и в тот момент, когда ослеплённые слезами глаза уставились в моё лицо, я ощутила такую небывалую жалость к этой девочке, что попросту не смогла не поступить так, как поступила: — Я пробуду в Италии ещё несколько дней. Если захочешь бесплатно выговориться и не услышать никаких бесполезных советов — можешь найти меня в этом отеле, — коротко черканув на блокноте (таскать его у себя в сумочке было чем-то, в роде издержек женской запасливости) название гостиницы, номер комнаты и своего мобильного, я вручила его сбитой с толку Юлии. А после, уже собираясь раз и навсегда распрощаться с увиденным, решила закрепить в собственной памяти этот образ, увиденный впервые за всю мою практику (а повидала я этого дерьма немало), чтобы позже попытаться проанализировать это редкое зрелище. Даже очки слегка приспустила на нос, чтобы никакие затемнения не мешали мне рассмотреть истинный цвет пугающей формы. В глаза моментально ударил яркий свет полуденного солнца, но перед тем, как слепо зажмуриться, я успела запомнить всё, до мельчайших деталей. Как есть: чёрно-серый, нечёткий и отдалённо похожий человеческий силуэт. Будь я в том бесстрашном возрасте, когда хочется сделать что-то, просто чтобы посмотреть, что из этого получится, то вслух посоветовала бы мужчине на обратном пути заглянуть в церковь и помолиться разок-другой за своё благополучие. Но жизнь сука такая — многому учит на опыте, в том числе и держать язык за зубами, — так что мне посчастливилось ограничиться мысленным пожеланием и мимолётным, ничего не значащим взглядом. И мне совершенно не хочется знать, откуда у Энио мог взяться настолько экзотичный знакомый. Ведь у него, по словам Юлии, не было друзей.3.
— … И ты вот так запросто пригласила её к себе. Я согласно замычала и с наслаждением потянулась, подставляясь благодатным утренним лучам жаркого итальянского солнца (вид из окна номера открывался просто шикарный — а роскошь и комфорт я очень любила). Мобильный на тумбочке говорил слегка рассерженно, но упрёк был больше насмешливый, нежели и впрямь огорчённый, так что это не особо тревожило. — Это всего лишь благотворительность. — Поппи, дорогая, давай начистоту: если у тебя нет сердца, то мотивов на благотворительность — тем более. — Если бы у меня не было сердца, то я бы не впустила тебя в свою жизнь. Динамик звонко рассмеялся. — Я взяла тебя измором, Неприступная стена. Здесь нет ни единой твоей заслуги — только мои усилия и самопожертвование. Ответный смех вырвался сам собой — с кем бы я ни спорила, а её победить в аргументах никогда не удавалось. Я могла бросить слово, а в ответ мне прилетало с десяток фраз, которые генерировались в голове с невероятной скоростью, умудряясь при этом оказываться достоверными. Нашей с Хару дружбе исполнялось пять лет (не помню, когда, но что в этом году — точно). Мне было восемнадцать, когда из-за работы отчима пришлось переехать в Токио на одиннадцать месяцев. Я находилась в самом разгаре учебного процесса в Ю-Эн-Оу, но благодаря связям матери без особого труда выступила в роли студентки по обмену в языковой школе. Не зная ни словечка по-японски, и имея в представлении общие стереотипы о Стране восходящего солнца. Совпадение привело нас в одну аудиторию, где Хару доводила свой итальянский до совершенства, а я, как коренная жительница (до десяти лет, как минимум) и носитель языка, помогала преподавателю-японцу устранять дефекты в произношении и иностранный акцент заодно. Случай же загнал меня нелепую ситуацию, где я умудрилась накосячить в произношении и смертельно оскорбить какого-то японца на улице, просто спросив у него про ближайшее кафе (и это со словарём-то!), а Хару оказалась рядом и, будучи предельно вежливой, но до жути трепливой, умудрилась отвадить возмущённого мужчину и оставить его с мыслью о том, что я глупая иностранка, которая мало смыслит в межнациональных культурах (что сущая правда, но всё равно обидно). Слово за слово — как-то так и сложилось, что мы стали больше контактировать друг с другом и в конечном итоге моя злобная и жадная душонка не позволила упустить из виду подругу, которая не только держала мои волосы, пока меня тошнило в туалете ночного клуба, но и вследствие дегустировала все напитки, чтобы блевать в соседней кабинке. — Я сегодня работаю до трёх часов. Если ты найдёшь себе занятие до этого времени, то предлагаю прогулку по местам былой славы… и убери свои руки от мини-бара, пока я не разозлилась, Поппи. Удручённо вздохнув, я пересилила своё желание найти что-нибудь вкусное, лёгкое и ненавязчивое в том ассортименте, что так любезно (сорок евро за ночь: любезно — умереть не встать) предлагал мне отель, и послушно прикрыла дверцу мини-бара. Пока Хару действительно не решила настучать мне бутылкой из-под спиртного по голове. — Мы будем одни? — спросила я, припоминая, как в последнем нашем разговоре Хару между делом успела пожаловаться на излишнюю ревностность своего нынешнего кавалера, а также негодовала по поводу его недвусмысленного желания сопровождать её на любых гуляниях. — Он обещал, что только подвезёт меня. — И заберёт. Уточнила, но насмешливо фыркнув при этом. Хару знала моё отношение к попыткам посторонних контролировать наше личное время и веселье, поэтому не обиделась. Хотя — уверена — иногда моё поведение даже её выводило из себя. — Поппи, ты невыносима. — Дружеское напоминание — я не принуждала тебя осаждать эту Неприступную стену. — А по мне, так ты просто кричала о том, что тебе нужен друг. — Так уж и кричала? — Всей своей душой. Расслабленно завалившись на свою кровать, я подложила под грудь подушки и притянула ближе к себе телефон и ноутбук. Интернет мало мог дать в плане информации — такие как я не выползают со своими проблемами в сеть даже ради забавы. Однако некоторые оккультные сайты оказывались полезными в совершенно неожиданных направлениях. Так что во мне тлела надежда. Небольшая, но всё-таки. Мы с Хару недолго поболтали (я-то в отпуске, а подруге в такой роскоши отказывали вот уже второй год): обсудили план развлекательной программы, договорились о том, что хвалёный бойфренд заберёт Хару с работы и вместе они приедут за мной, после чего мы будем отпущены на волю до наступления комендантского часа — и Миура плавно скрылась с радара, углубившись в работу. Я же, так ничего и не найдя на просторах всемирной паутины, решила направить свою энергию в более полезное русло и позвала Лидию на романтическое свидание у береговой линии. Мама приняла моё предложение с превеликой радостью. Думаю, что эмоции от смерти сына Фелиции всё же повлияли на неё гораздо больше, чем она могла признать (об этом говорило её решение провести рядом с тётей как можно больше времени, пока мы здесь).(— Поппи, умоляю тебя, будь осторожна. Ты же знаешь, я не переживу, если… — Всё хорошо, мам. По крайней мере на роль девственного жертвоприношения я точно не сгожусь. — Полетт, будь немного серьёзнее! — И я люблю тебя.)
Мы обе знали, что я приехала сюда не ради того, чтобы найти приключения.4.
Пускай это уже очевидно, но... мы с Хару были подругами. Нас не могло разделить расстояние, расхожее мнение, разница менталитетов и даже возраст. Однако правда в том, что существовали вещи, которые она обо мне не знала. О которых я никогда не рассказывала. Проще было объяснить, почему я постоянно носила перчатки (в мой лютый фетишизм Миура поверила легко и безболезненно), чем доказать подруге, что я не страдала ни шизофренией, ни манией величия, а всего-навсего обладала самым мерзким типом эмпатической связи, позволявшей мне видеть даже в простом подоконнике гораздо больше, чем просто вещь, на которую ставят цветочные горшки и на которой драматично сидят девочки-подростки, куря в раскрытое окно. Всё, что угодно, кроме этого — в этом я уверяла саму себя, страшно боясь потерять родственную душу из-за того, что отравляло и одновременно спасало мою жизнь. Я не знала, что когда-нибудь пожалею о своей клятве ни с кем не делиться этой тайной. Пожалею горько и болезненно. Стоило только увидеть, кого привела лучшая в мире подруга в качестве своего избранника. — Поппи, хочу вас представить. Это мой жених. Темнее ли было то, что неотступно следовало за спиной будущего мужа моей лучшей подруги, или же это просто свет так падал, что я была не в силах выцепить ни единого просвета из всей этой… материи? Понятия не имею. Не знаю. Не хочу это выяснять. Тёмные очки, спасшие вчера на похоронах мой внешний вид от позора, сейчас будто делали то же самое, но с более крупной ставкой: стервозные линзы-стрекозы помогали мне сохранить жизнь. Боялась ли я? Нет. Ни одно слово не подходило под описание всей палитры эмоций ужаса и тревоги, которые прошли сквозь меня, словно один мощный разряд электричества, оставивший после себя больные, дрожащие импульсы. — Полина, — коротко, на выдохе, произнесла я, усилием воли зажмурив веки так крепко, что заболели глаза. — Полина Виан. — Хибари. — отрывистый ответ. — Кёя. Взгляд острый, как стекло, способное в любой момент при самом малейшем проявлении неосторожности разрезать руку и оставить в ней осколки. И холод. Бесконечный, могильный, смертельный холод во всём, что у него было: на лице, в глазах, голосе и даже жестах. Как будто и не человек вовсе. Недаром показалось, что я, назвавшись этому мрачному слуге Дьявола, добровольно сделала шаг в бездну, которая грозила разверзнуться адским пламенем и разрушить весь мир, выстроенный вокруг.