Острие безмолвных чувств

      Идти к целителю — последнее, чего сейчас хотел Лю Цингэ. Но вот продолжать непозволительно близко стоять рядом с Шэнь Цинцю и держать его руки в своих — первое по важности.       Хотелось подойти к нему так близко, чтобы в зеленоватых глазах видна была каждая коричневая прожилка, напоминающая корни гибкого растения. Чтобы можно было чувствовать тепло чужого тела своей грудью и с облегчением осознавать, что всё закончилось так хорошо. Отголоски переживания делали тело владыки Байчжаня чрезвычайно чувствительным и слабым.       Но это не всё. Часть его души всё ещё клокотала от переизбытка силы и желания её выплеснуть. Эту часть разрывала жажда прямо сейчас подраться с Шэнь Цинцю и придавить его, тяжело дышащего, своим телом к земле, зафиксировать тонкие, обманчиво хрупкие запястья над головой владыки пика Цинцзин. Чтобы дать ощутить, насколько опасным может быть Лю Цингэ, когда сердится. Чтобы донести мысль: если он окажется в опасности, Шэнь Цинцю не должен вмешиваться, это недопустимо ни при каких обстоятельствах.        Иначе придётся отвечать за вольность.       Шэнь Цинцю никогда не любил, чтобы переходили его личные границы, и Лю Цингэ уважал это. Но в тот момент, когда они только вынырнули из воды, желание оставаться как есть, — совсем близко, почти что ощущая чужое сердцебиение, — оказалось непреодолимым. Ещё несколько мгновений Лю Цингэ стоял, не шевелясь, не разжимая рук, пока внутри него вспыхнули противоречивые чувства. Он не мог перестать смущаться из-за своей неожиданной слабости и не сумел подавить желание обхватить чужие руки сильнее.       — Проверяю пульс, — пробормотал невнятно в своё оправдание.       — Со мной всё хорошо, шиди. Ты-то как себя чувствуешь?       Лю Цингэ промолчал.       Всё это время он, кажется, неправильно трактовал свои эмоции и чувства по отношению к этому человеку. Недосягаемому, отстранённому.       Он из последних сил сопротивлялся этому желанию: преодолеть жалкие крохи расстояния, что разделяло его с теплом чужого тела, прижать к себе. Зарыться носом в блестящий чёрный шёлк волос и вдыхать, вдыхать всеми легкими аромат воды и Неба, чувствуя, как облегчение после напряжённой битвы распускается в груди вместе с неясным томящим чувством.       Всё, что касалось Шэнь Цинцю, задевало его особенно сильно. Он близко к сердцу воспринимал его разгульную жизнь, считая своим долгом наставить другого заклинателя на путь истинный, не важно, какими средствами: уговорами, грубыми словами или кулаками. Затем его всепоглощающая благодарность за спасение в пещерах Линси, которая в итоге смогла даже вытеснить все сомнения и непонимание: почему Шэнь Цинцю решил его спасти? Куда делась вся та ненависть по отношению к нему, что копилась долгие годы? И, наконец, его бесконечная привязанность, что пробилась нежным зелёным ростком в окаменевшей почве застарелой вражды.       Теперь они стали настоящими друзьями. Лю Цингэ не смел и мечтать о большем. Его сердце рвалось из груди уже от одного намёка на улыбку в уголках тонких губ.       Постепенно он начал замечать, что общение с главой Цинцзина необходимо для него, как воздух. Никто больше не был нужен. Если он видел улыбку Шэнь Цинцю и мог ему в чём-либо помочь, то, значит, день автоматически удался.       И только теперь Лю Цингэ с раздирающим изнутри смущением осознал, что природа его чувств, возможно, далеко не дружеская. Даже если взять Юэ Цинъюаня, которого он бесконечно уважал. Стал бы держать его за руки? Осторожно, даже робко заглядывать в глаза? От одной мысли об этом Лю Цингэ изнутри распирало от сдерживаемого смеха.       Нет, Шэнь Цинцю ему нравится по-другому.       Он не смог произнести эти слова хотя бы мысленно, не вполне уверенный, что имеет право даже думать в подобном ключе после всего, что между ними было. Но и дальше скрывать природу этих чувств от себя самого было бы глупо. Потому что в действительности он хочет… помогать Шэнь Цинцю…       Только вот если бы Лю Цингэ спросили, в какой момент и почему из всех людей его холодное и непоколебимое сердце выбрало утончённого искусствоведа, — он бы не смог дать чёткого ответа.       В действительности не важно, что на лице владыки пика Цинцзин: ядовитая усмешка или яркая улыбка — потому что в обоих случаях он был… прекрасен.       Лю Цингэ ещё по привычке пытался уверить самого себя, что всё в порядке, от его внезапного осознания между ними ничего не изменилось. Но факт в том, что теперь заклинатель даже не знал, что лучше: беззаботно сделать шаг навстречу или поддаться смущению, отступить? И как вообще реагировать?       «Мой долг — защищать Шэнь Цинцю», — повторял он про себя, как мантру, зажимая свою решительность в мощном кулаке.       Но также он не желал навязываться, и чаще всего не мог остановить себя от позорного бегства, пусть понимал: со стороны его поведение выглядит как минимум странно.       Принять свои чувства он страшился так же сильно, как отказа от них…       Ещё свежи были воспоминания, от которых при каждой новой встрече с главой Цинцзина — на собраниях или вершине Искусств — сердце болезненно сжималось, а дыхание перехватывало. Лю Цингэ с большим трудом привыкал к этим ощущениям.       Он так и завис на грани принятия своих чувств до одного ничем не примечательного дня. Лечение духовных меридиан Шэнь Цинцю успело уже стать для них обоих приятной привычкой.       Тогда, закончив заполнять отчёты на Байчжань и с замирающим в предвкушении сердцем направляясь прямиком к бамбуковой хижине, владыка Лю неожиданно обнаружил благородного Шэнь Цинцю… спящим на улице.       На самом деле он, с опущенными веками и тенями под глазами, выглядел измотанным, так что Лю Цингэ решил его не будить.       Вероятно, глава Цинцзина закончил занятия на музыкальных инструментах с учениками чуть раньше обычного и потому облюбовал беседку, окружённую золотой кроной, где с книгой в руках стал дожидаться его, Лю Цингэ, прибытия для очистки духовных меридианов.       В беседке оказалось на удивление тепло и уютно для середины осени, а ветер играл в листве и будто напевал какую-то старую, как мир, мелодию. Владыка Байчжаня практически видел, как Шэнь Цинцю глубоко и умиротворённо вздохнул.       Кто бы мог подумать, что он разомлеет под тёплом ласковых лучей настолько, что уснёт, не дождавшись своего гостя?       Лю Цингэ тенью замер перед густым плющом у входа в беседку. Казалось, он даже не дышал, наблюдая за тем, как солнечное сияние пучками ползёт через просветы по лицу повелителя пика Безмятежности; яркие лучи спускаются от высокого лба, очерчивая скулы, прямо к приоткрытым и мягким даже на вид губам. Лучи ползут, неуклонно отмеряя время, о котором Лю Цингэ совсем позабыл.       Он бы это время предпочёл и вовсе остановить…       Не понятно, прошло мгновение или вечность, когда Шэнь Цинцю потянулся со смачным зевком, забыв про веер, и только после этого открыл глаза.       — Ой! Шиди, — едва не взвизгнул он. — Не подкрадывайся так больше…       В попытке исправить свою оплошность заклинатель прикрыл лицо веером, виновато улыбаясь Лю Цингэ.       — Прости меня за бестактность, ладно?       В тот день владыка Байчжань с удивлением обнаружил, что отстранённый и сдержанный глава Цинцзина вообще оказался вполне живым человеком, с этим его бестактным зевком.       Бездонные глаза цвета небесной синевы вспыхнули в закатных лучах, пускай их хозяин продолжал сохранять молчание.       Ему ведь совсем не за что прощать Шэнь Цинцю.       Напротив, Лю Цингэ наслаждался этим мгновением, глубоко вдыхая полный умиротворения воздух, а в груди расцветало ощущение счастья от понимания: иногда он может вот так просто, безо всяких предлогов, побыть рядом с владыкой Цинцзина. Не изящным и прекрасным, как небожитель. А уютным, сонным и смущённым, с раскрасневшимися после сна на свежем воздухе щеками.       — Давно ждёшь? — вопрос вывел Лю Цингэ из задумчивости.       Он резко мотнул головой и также молча присел рядом с заклинателем. Шэнь Цинцю без улыбки отложил книгу, когда владыка Байчжаня, мгновение поколебавшись, коснулся его плеча. Кончики пальцев слегка нагрелись от тепла одеяний цвета цин, а кожу начало покалывать духовной энергией.       Как же уютно… Не от тёплого вечернего ветра, а при взгляде на лицо Шэнь Цинцю, блаженно прикрывшего чуть покрасневшие в уголках глаза, что придавало его благородному облику уязвимости.