Это не зависимость, нет.
Просто если чернила ночи пожирают однотонные крыши домов, то Чонгука съедает его собственная тоска и неизвестность. «Ещё одна фотография моего любимого, но очень вредного братика», — читает Чон одну из подписей к очередной фотографии Юнги и думает лишь о том, что он действительно сходит с ума. Чон так облегченно выдыхает, как никогда раньше.Братика. Братика. Братика.
Его накрывает эмоциями, и Чон даже не может дать им названия; парень даже не уверен в том, что кто-то когда-нибудь ощущал хотя бы что-то похожее на то, что он чувствует сейчас. Этой ночью он так и не засыпает: сидит на кухне, поджав под себя ноги, облаченные в серые пижамные штаны, пьёт зеленый чай из использованного уже пять раз чайного пакетика, листает аккаунт этой девушки и не понимает, почему не может просто взять и остановиться — выключить чёртов телефон и уснуть. «Я ничего о нём не знаю» — эта мысль оседает на корне языка терпким кофе без сахара; эта мысль не даёт ему покоя, вводит в печаль, пропитывает чужое тело грустью. Наверное, с появлением в жизни Чонгука такого человека, как Мин Юнги, «чувствовать себя идиотом» — стало не исключением из всех возможных правил, а обычным, уже приевшимся состоянием души.***
Намджун несколько раз стучит в дверь, но так и не дожидается ответа: ни через пару секунд, ни даже через пару минут. Его усталый вздох ловит тишина. Киму совершенно не хотелось видеть Чонгука ещё несколько дней после произошедшего с новым официантом инцидента, но гнев со временем пропал, злость сошла на «нет», и, кажется, настало время мириться. Именно по этой причине он сейчас нервно мялся возле входа в кабинет своего старого друга в надежде, что тот ответит в привычной ему манере: «заходите» или «да», которое устало звучало в особо загруженные дни. Но ничего подобного не произошло. И официанту не осталось ничего другого, как медленно, будто боясь обжечься, обхватить золотистую ручку двери, слегка нажать, всё также опасаясь чего-то, и, набрав побольше воздуха в лёгкие, оказаться внутри. У Намджуна всегда было плохо с извинениями, и делать первый шаг было даже больше, чем просто страшно и волнительно; хотелось умереть на месте. Но вместо Чонгука Джун находит только вибрирующий и явно не планирующий прекращать начатое мобильник; на экране лишь номер телефона и имя звонившего. «Видимо, какой-то заказчик или что-то такое», — делает вывод Намджун, пока разрывающийся до этого мобильник наконец-то успокаивается, прекращая вещать на весь кабинет элементарную и именно поэтому чертовски приставучую «Attention» Чарли Пут’а. Ким уже планирует уходить, но резко останавливается и даже немеет на пару мгновений, заметив на заставке телефона сейчас накрашенное (чтобы скрыть синяки) лицо нового официанта. Возможно, Намджун бы даже по-доброму пошутил по этому поводу, будь это фотография какой-нибудь девушки или популярного корейского айдола, но с экрана мобильного телефона его старого друга на него всё так же смотрел сидящий в каких-то зелёных зарослях Юнги. Тот самый Мин Юнги, которому Намджун недавно сделал водо-, воздухо- и вообще просто-стойкий макияж в синевато-фиолетовых тонах. … Намджун находит Юнги достаточно быстро — на кухне, где тот иногда принимается за чистку грязной посуды; этот вечно недовольный всем миром парень был тем единственным, кто совершенно не боялся испачкать руки за лишние копейки в своей заработной плате. — Эй! Юнги даже не нужно оборачиваться и смотреть на человека, обращающегося к нему подобным образом; всё ясно и без этого. Мин делает вид, что не замечает. Таким образом он игнорирует многие вещи уже в течение нескольких лет и с ними, в отличие от нарисовавшегося невзначай в жизни парня Намджуна, подобное каким-то волшебным образом работало. Юн умело не замечал даже собственную боль и многие другие чувства, терзавшие большинство; но, блять, Ким Намджун оказался чем-то более невыносимым. — И какие же у тебя параметры? — с насмешкой интересуется Намджун, прикладывая согнутый указательный палец к подбородку с видом заинтересованного в ответе человека. «Сука, чего тебе надо на этот раз?» хочется ответить Мину, а затем разбить пару грязных тарелок об голову этого надоедливого двухметрового шкафа, но он вновь лишь сильнее сжимает зубы, чуть ли не стирая эмаль от напряжения, вцепляется пальцами в скользкие от моющего средства тарелки и принимается к более активной чистке грязной посуды. — По идее, должны быть «девяносто-шестьдесят-девяносто», — всё ещё нагло ухмыляясь, тянет Намджун. С каждым новым днём у Юнги получается бесить его всё больше и больше, выводить из себя всё быстрее и быстрее. В какой-то момент начинает казаться, что Мин занимается этим специально. — Это ты про весовой диапазон своих подружек? — Юнги просто-напросто не выдерживает: откидывает наполовину чистую тарелку в сторону и огрызается, всё ещё не понимая, что он сделал этому человеку не так; чем заслужил подобное отношение к своей персоне. — Очень смешно, — до этого нарисованная широкой линией наглая ухмылка мгновенно стирается с чужого смуглого лица; голос у Кима пропитан чем-то холодным и злым. — Это говорят твои подружки, когда видят твой член. Юнги знает, что он пожалеет; возможно, сделает это уже через пару секунд, когда вспыльчивый и гораздый на драки Намджун всё-таки решит устроить лицу Мина второе свидание со своим кулаком. — У меня хотя бы есть подружки, — Намджуну с трудом даются слова и холодный, лишенный эмоций тон, — и член, собственное, тоже. — Повод для гордости. Эта фраза настолько пропитана сарказмом, что Киму приходиться напрячься ещё сильнее, чтобы не превратить место для мытья грязной посуды в кровавое месиво. — Конечно, тебе не понять, моделька. Губы Намджуна нервно дергаются в натянутой, абсолютно фальшивой ухмылке. Ему совершенно не хочется смеяться или высмеивать кого-то; сохраняется лишь одно-единственное желание — избавиться от этого чертового, почему-то рушившего его дружбу с Чонгуком, идиота. У Юнги бегут мурашки. И он солжёт, если скажет, что совершенно не боится последствий от сказанных ранее с избытком сарказма слов. Ему, и правда, не привыкать к синякам, побоям и издевательствам, но, чёрт возьми, всё-таки в этом мире ещё остались вещи, которые в какой-то момент могут оказаться обыденными, но навсегда — чтобы не происходило — останутся больными и унижающими. — Просто скажи, что на этот раз не так! — у Мина больше нет сил и возможности терпеть эти издевательства; эти успешные попытки вывернуть его и без того порванную на части нервную систему наизнанку. Даже если самого спокойного кота очень долго раздражать игрушкой, он, продолжительное время недовольно виляя хвостом из стороны в сторону и изредка нервно дергая ушами, в конце концов кинется на нарушителя спокойствия. Юн чувствует себя этим котом. — Объяснишь сам? — приподнимая левую бровь, Намджун буквально тыкает включенным телефоном своего друга в лицо побелевшему ещё больше официанту. — Или мне помочь? Мину уже который раз за этот месяц хочется просто сесть на холодный кафельный пол, согнуться калачиком в попытке спрятаться от ударов не жалевшей его реальности и долго-долго плакать: до тех пор, пока кровавые капли не сменят горячие, пропитанные болью и жалостью к самому себе слёзы. Юнги понимает: чтобы он не сделал в прошлой и в этой жизни, он не заслужил многих, произошедших с ним вещей. Например, он совершенно не заслужил Намджуна и его выводящие из себя выходки. Официант смотрит на собственное фото на экране чужого мобильника и не понимает теперь ещё больше, чем до этого. «Пожалуйста, просто дайте мне заниматься своей работой и спокойно жить, — Юн тяжело вздыхает, понимая, что слёзы — это не выход, и никогда им не были, — я же никого из вас никогда не трогал». — И что это? Мин уже даже не хочет думать о том, чем всё это закончится, что будет дальше; окажется ли он сегодня дома или будет лежать в больнице с непосильным ему счетом за лечение. Плевать. Плевать. Плевать. Он смотрит на эту фотографирую и недоумевает. — Это я хотел узнать у тебя, — Намджун смотрит на это уже ничем незаинтересованное лицо наполненным гневом взглядом; потому что какого черта он так спокоен, потому что какого черта лезет в чужую дружбу, в которую его никто никогда не звал. — Или хочешь сказать, что не знаешь? И Юнги молчит, потому что всё, что он мог сказать конкретно этому человеку, он уже сказал; и теперь остался только уставший взгляд, пустое, лишенное чувств и красок выражение лица и внутренний страх перед более сильным противником (он лишь пробегает иногда мурашками, напоминая о себе). — Издеваешься? — Намджун повышает голос и нервно трясёт головой, пока вокруг, будто каким-то оркестром, скапливаются такие привычные, но сейчас так раздражающие шумы кухни: звон столовых приборов, кастрюль, сковородок и голоса поваров, мешающиеся во всём этом. — Думаешь, я не знаю, что ты остался тогда у Чонгука в кабинете и больше не вернулся в зал? Думаешь, я не знаю, что этот наивный придурок угощал тебя завтраком? Захотелось хорошо пристроиться, детдомовец? Намджун играет с мимикой, стараясь сделать ею особые акценты, психически добить человека, единственное желание которого было просто тихо работать и жить. Но Мин не видит его стараний, потому что флёр слёз перекрывает ему всё; мир мутнеет, смешивается в один непонятный коктейль, а затем покрывается всепоглощающим сумраком. Руки дрожат, и кажется, что в помещение ничего больше нет: ни идущего лейтмотивом шума закипающих супов, ни стука ложок и кастрюль; осталось только повторяющееся снова и снова «детдомовец». Юнги скалится и нервно моргает прежде, чем задрать голову и показать Намджуну будто налившиеся кровью глаза. В этом безумном озлобленном взгляде словно читается «ты меня, блять, не знаешь». «Я никогда ни к кому не подлизывался, никогда не пользовался людьми ради своей выгоды. И никогда не буду такое делать», — Мину хочется закричать эти слова в лицо перешедшему последнюю грань официанту, но напряженность даёт о себе знать: голосовые связки натягиваются так, что извлечь хоть какой-то членораздельный звук становится нереальным заданием. Пальцы — в кулаки, злость — в действие, а слёзы — в никуда. Юнги не заплачет. Никогда. Не сегодня. — Я никогда там не был, — подчеркивая «там», шипит парень; не столько от злости, сколько от перенапряжения, — и… если это для тебя считается оскорблением, то просто убейся, чёртов выродок. Юн выплевывает слова прямо в лицо. Ему всё равно на Намджуна, на Чонгука, на эти чертовы фотографии и… абсолютно на всё. Плевать. Ему хочется убежать — и он убегает, с каждым разом всё прибавляя шаг, слыша, как сердце бешено бьется в висках и как сбивается будто кем-то порванное дыхание. «Плакать в туалете — это только для слабаков. Держись, Юнги, понимаешь, надо просто держаться — сегодня, завтра, всю жизнь», — он вспоминает слова сестры только тогда, когда закрывает дверь, оседает за закрытую книжку унитаза и чувствует первые упавшие на ладони слёзы.***
Ладони наполняются струями холодной воды. Юнги смотрит сначала на белую раковину, на стекающую по ней прозрачную жидкость, а затем поднимает голову и внимательно всматривается в это потерянное, покрасневшее из-за слёз и тихой, забитой в кулак, истерики лицо. Выглядит отвратительно. Эти заплаканные глаза с ещё большим количеством лопнувших капилляров являются доказательством проявленной слабости, показателем того, что этому парню с нелепыми веснушками и вечно каменным выражением лица тоже бывает больно.Отвратительно.
Юнги становится отвратительно от самого себя: от этих чертовых липких и почему-то холодных, несмотря на явные покраснения, щек; от болящих и уставших от слёз глаз; от всех этих чувств, осевших пеплом где-то глубоко внутри. Вместо сердца — пепельница. Мин даже не знает, что хочется ему разбить на самом деле — это чертово зеркало или всё-таки лицо, которое в нём отражается. Но ему не дают даже секунды на то, чтобы разобраться с собственными чувствами и мыслями, ведь на пороге оказывается знакомый, так не вовремя оказавшийся здесь силуэт. Чонгук молчит, не решаясь проронить хоть слово. Сейчас всё кажется лишним и ненужным, потому что человек, которому всё это время приписывали отсутствие души, стоял с заплаканными глазами и смотрел в ответную — с ненавистью (правда, непонятно к кому), со злобой и… смущением. Просто Юнги было стыдно за свой вид, за свою слабость, за самого себя; хотелось провалиться сквозь землю и больше никогда никому не попадаться на глаза. Он впивается пальцами в края раковины и опускает голову, не решаясь больше смотреть на мгновенно изменившегося в лице менеджера. В голове так много вопросов: «Зачем тебе моё фото?», «Почему ты так волнуешься?», «Тебе действительно интересна моя жизнь?», «Ты настоящий, когда находишься со мной?», «Эти улыбки… являются ли они наигранными?». Глухая боль отдаётся в области висков и затылка, заставляя до этого крепко сжатые пальцы отпустить ни в чем неповинную раковину. — Что случилось на этот раз? — Чонгук подходит как можно ближе, но всё равно сохраняет определенную дистанцию; его движения медленные и продуманные, потому что кажется, что ещё один неверный шаг — и этот парень, словно туман, просто-напросто растворится. И Чон совершенно не удивляется, когда не получает ответа на свой вопрос; только ещё немного сокращает дистанцию, пока через пару секунд не понимает, что может только наполовину вытянуть руку и коснуться чужих, сейчас мокрых и свисающих вниз волос. Это достаточно близко для того, чтобы Юнги начал протестовать, брыкаться и убегать, но он всё ещё стоит, свесив голову вниз, всматривается в белое покрытие раковины и искренне не понимает, почему этот мир так, блять, с ним поступает; какого хрена Чонгуку именно сейчас стоило оказаться здесь? Гук слегка выпрямляет руку и касается чужих волос, прекрасно понимая, что это совершенно не то, что ему стоило бы сделать в данной ситуации; просто это неконтролируемое желание погладить, успокоить и утопить в своих объятиях, кажется, вытеснило все остатки разума. Мин дергается, чувствуя, как его и без того бешено бьющееся сердце ускоряет темп. Он, не контролируя своё тело, автоматически хватается за докоснувшуюся до него руку, отодвигает её от себя на несколько сантиметров и с видом ничего непонимающего, но при этом чертовски измотанного человека смотрит в глаза стоявшему напротив парню. — Откуда у тебя моё фото? Юнги не понимает, почему эта фраза всё-таки вырвалась из его поганого рта, почему решилась стать сказанной; хотелось отмотать время назад, на пару мгновений, и убежать, не объясняя причины своей истерики, не объясняя хотя бы потому, что он никому ничего не обязан. Это его жизнь, его проблемы. Мин разберется сам; впрочем, как и всегда. «Нет-нет, не отвечай, — увидев, что Чон задумался, Юну хотелось закрыть его рот и просто не дать словам вырваться наружу, — сделай вид, что просто не услышал, чёрт!» — Убрать его? — не решаясь начать долгий и совсем не интересный рассказ о находке целого склада фотографий этого строптивого официанта, Чонгук задает вполне логичный и правильный в этой ситуации вопрос. Он внимательно смотрит на покрасневшие щеки, изучает каждую винную, расположившуюся на лице парня, веснушку; напивается искусственным оттенком чужих глаз. Чон ловит себя на мысли, что пора прекращать думать о таких странных, не свойственных ему вещах; одно дело восхищаться необычной внешностью, другое — рассматривать её в романтическом контексте. Последним менеджер занимается уже подозрительно долго. — Нет… — чёрт, Юнги мысленно бьет себя по затылку, — В смысле, мне плевать. Делай всякие странные вещи дальше, если хочешь. Мин даже не может себе представить, насколько странные вещи порой хочется сделать привыкшему часто поддаваться своим желаниям менеджеру. Чон редко боялся сделать первый шаг, какое-то, выходящее за рамки привычного действие; именно поэтому одноклассники и однокурсники часто называли его сумасшедшим. — Один, два, три… — Чонгук внезапно начал считать, смешно и как-то совсем нелепо загибая длинные загорелые пальцы, — десять, одиннадцать, двенадцать. Целых двенадцать. Идёшь на рекорд. И снова эта широкая яркая улыбка, снова этот добрый шутливый тон, который как будто просил и умолял «расслабься, всё будет хорошо», заставлял отвлечься от всей той серой сырой массы, которая происходила вокруг. И Юнги, несмотря на всё недоверие к людям, почему-то забывал о всех тех вещах, которые делали ему больно, резали его нервные клетки на части; всё это напоминало магию, сказку, которая творилась не волшебной палочкой, а обычной человеческой улыбкой. Юнги хочет, но не может улыбнуться в ответ; его сухие бесцветные губы нервно дергаются, не давая линии улыбки оказаться на лице. Такая реакция на чужое глупое и слишком детское поведение кажется неправильной; официант не привык вести себя подобным образом. — Целых двенадцать чего? — но, не решаясь уйти, по непонятной причине желая остаться в обществе этого человека, который сеет хоть немного тепла и заботы в круговороте вечных черно-белых проблем, Юнги всё-таки задает вопрос. — Слов, — и Чонгук тихо смеётся, хоть и не понимает, что Юнги находит забавным, что глупым, что отвратительным, что красивым; он ничего о нём не знает, и это та самая вещь, с которой парень мириться совершенно не хочет. — Рекорд. «В своей голове я говорю так много, что количество слов просто не сосчитать», — именно с этой мыслью Юн грустно ухмыляется, приподнимая уголок губ; его взгляд опущен, будто он что-то активно ищет на чистом, отражающем свет ламп кафеле. — И всё-таки, — обходя парня и собираясь к выходу из туалета, говорит Юнги, — убери ту фотографирую. Он не произносит «удали», потому что это не то, чего он на самом деле хочет. Просто… Ему не нужны проблемы. И если источником этой проблемы является его же фотография, то легче просто-напросто избавиться от неё. Мин спокойно закрывает за собой дверь, оставляя Чонгука в одиночестве. Юну ничего не остается, как только уйти, ведь он прекрасно понимает: им больше не о чем говорить. Они — два разных человека с абсолютно противоположными судьбами и жизнями; всё, что их хоть как-то связывает, так это место работы, к которому у Мина вполне обоснованные ненависть и отвращение. Нить, держащая их вместе, настолько тонкая, незаметная и эфемерная, что разорвать её не стоит особого труда; кажется, что нарушить её целостность сможет даже лёгкий порыв весеннего ветра. Этим рабочим днём Юн как можно меньше появляется в зале, предпочитая остаться наедине с грязными тарелками. Его более-менее успокаивает шум льющейся холодной воды, приводящей в чувства и заставляющей возвращаться в реальность каждый раз, когда мысли улетают в не самые радужные русла; монотонные и однородные движения, повторяющиеся снова и снова, выравнивают общее состояние, убаюкивают официанта. «Ну да, где ещё может быть комфортно такому человеку, как я? Конечно, только в обществе грязных тарелок! — Юнги не позволяет другим людям, посчитавшим, что они имеют на это право, шутить над его внешностью, материальным положением и прочими аспектами жизни, но при этом без подколов над самим собой он жить, и правда, не может; это его особый способ размышлять о жизни, философствовать, находить нужные решения, да и грустить, впрочем, тоже. — Хотя, те мусорные баки на заднем дворе, наверное, должны подойти куда больше. В следующий раз тусуюсь только там». … Покидая раздевалку последним, Юнги тяжело выдыхает накопленный в лёгких воздух. Он всё в той же, испорченной по воле Намджуна футболке; одна усердная тщательная стирка вернула вещь в прежнее состояние, будто и не было никакого сахарного напитка и огромного ярко-розового пятна. Одинокая и самостоятельная жизнь с раннего возраста сделала из Мина идеальную домохозяйку: совсем неплох в готовке, прекрасно справляется с пятнами, которые не всегда может до конца вывести стиральная машина, не терпит беспорядок и особенно пыль, которой в его доме не бывает. Даже если в жизни официанта происходил самый настоящий хаос, подобного в своей квартире он допустить не мог; иначе бы он точно сошёл с ума. Юнги настолько устал удивляться чему-то в этом мире (потому что миновское удивление всегда имело эффект «казалось, хуже быть не может, но»), что он даже не останавливается, когда встречает у выхода ждущего его Чонгука. «Бред, с чего бы ему ждать меня? — от одной этой мысли с одной стороны закрадывается какой-то интерес и приятное ощущение, не имеющее названия, а с другой — тревога и желание сбежать. Не хотелось сейчас находиться в обществе человека, который видел его слёзы, который видел его слабым, сломленным и подавленным. — Конечно, ему просто надо закрыть кафе и всё… Просто… Надо…» Но Юнги не успевает закончить свою, развивающуюся в попытке успокоиться мысль. Он слышит мужской, заставляющий его остановиться голос. Поворачивается, рассматривая в свете ночного города обеспокоенное и чем-то сильно озадаченное лицо Чонгука. Менеджер никогда не выглядел настолько уставшим; кажется, такими темпами ему не так уж и далеко до сильно изменяющих лицо морщин. — Куда-то спешишь? — но, несмотря на эту измотанность, Чонгук умудряется выдавить из себя измученную, но при этом пропитанную добротой и чем-то невыносимо солнечным улыбку. — Да. Так хочется убежать и скрыться, но при этом же — остаться и не уходить никогда. Юнги как можно сильнее впивается пальцами в ярко-красную лямку закинутого на одно плечо полупустого рюкзака; положенные в него сигареты сваливаются в противоположную сторону. — Ну, тогда будем спешить вместе. У Чонгука врожденное обаяние, которым он умело пользуется: широко обворожительно улыбается, оголяя ряд идеально ровных зубов; в уголках глаз образуется мимические морщинки, добавляющие образу ещё больше открытости; и даже загорелая кожа, не вписывающая в стандарты корейской красоты, придаёт ему особенный шарм. «Некоторые просто рождаются успешными», — думает Юнги, одновременно ненавидя подобные вещи и восхищаясь ими; просто ему ничего не досталось от его обворожительной, способной заставить многих людей сделать всё, что она захочет, лишь одной милой улыбкой, матери. Правда, знает о ней Мин лишь по рассказам старшей сестры и некоторым, сохранившимся до нынешних дней, фотографиям. И не больше. И Юнги не протестует, но и не соглашается — просто молча продолжает брести по улице, слегка сбавив шаг (он делает это лишь потому, что устал, а не для того, чтобы дать оставшемуся позади Чонгуку его догнать, ни в коем случае). И Гук догоняет, всё ещё сохраняя на лице слабую теплую, будто обволакивающую тебя изнутри мягким плюшевым пледом, улыбку. Мин не знает, как объяснить это состояние; то самое состояние, когда идти молча с почти незнакомым тебе человеком кажется чем-то нормальным и даже приятным. Это не имеющее названия чувство пробирается под кожу, бежит по артериям и венам, пропитывается в каждую имеющуюся клеточку тела. Лицо официанта окрашивается светом разнообразых вывесок. «Красиво», — Чонгук понимает, что уже совершенно не может контролировать свои желания; пусть странные, пусть непонятные даже ему, пусть глупые и те самые, за которые ему, скорее всего, завтра будет стыдно. Он слегка наклоняет голову, хитро улыбается и, не долго думая, толкает спокойно идущего, но, правда, еле перебирающего ногами Юнги. Последний же не сразу понимает то, что только что произошло; резко поворачивает голову в сторону всё так же ухмыляющегося менеджера и смотрит на него полными удивления глазами. Но Чонгук и не думает останавливаться; его переполняет необъяснимое, напоминающее щекотку, чувство: хочется прыгать, улыбаться и не переставая смеяться. Он всё ещё несильно, играясь, толкает решившего продолжить идти Юна, упирается головой ему в плечо и широко-широко улыбается. Чувство счастья переполняет его изнутри; кажется, оно прорастает цветами в лёгкие, не давая дышать — с каждой новой секундой требуется всё больше и больше кислорода. Чонгуку хочется касаться Юнги: от каждого прикосновения по телу разносятся струи непонятного, но чертовски приятного тепла, электрические разряды. Хочется снова и снова. И поэтому Чон снова трется головой о чужое плечо, не замечая ни ночные огни ушедшего во мрак города, ни редких прохожих, наверняка принявших их за очередных сумасшедших, ни собственного, ускорившегося до максимума сердцебиения. Есть только Юнги и исходивший от него запах сигарет, что переплетается в крепких объятиях с терпким, наверняка до невыносимости горьким кофе. Юнги уже прислоняется плечом к какому-то серому, отличающемуся от других жилищ только очертаниями, дому и даже ловит себя на том, что слабо улыбается без возможности стереть эту глуповатую улыбку со своего лица. «Хорошо, что ты не видишь всего этого дерьма», — думает Мин, наклоняя голову и пряча своё счастье в сумраке окутавшей их ночи. Всю оставшуюся дорогу Чонгук только и занимается тем, что дурачится. Юнги старается никак не реагировать, потому что, поддавшись играющим в нём чувствам, он вряд ли сможет изобразить недовольного происходящим человека; вряд ли сможет наполнить своё голос чем-то раздраженным и злым. Именно поэтому он только медленно перебирает ногами, наблюдая за тем, как расплывчатое, будто в пикселях, из-за сумрака лицо идущего рядом парня снова и снова украшается искренней улыбкой. В автобусе в такое время, как всегда, слишком мало народа. Это лишает Юнги надежды усесться в какой-нибудь дальний, забитый людьми и не имеющий больше мест, угол, в котором он сможет сбежать от Чонгука: от его искренних, отдающихся в груди ускоренным биением сердца, улыбок, от звенящего в сумраке смеха, а что ещё важнее — от внимательных глаз, способных легко заметить чужое смутившееся выражение лица. То самое выражение, от которого Мин при всём своём желании до сих пор не мог избавиться. Его щеки всё ещё были окрашены в бело-серый, будто мёртвый, цвет, но уши напоминали спелые, только сошедшие с огорода, томаты. И если раньше сумрак плотно скрывал подобные, являющиеся для Юна постыдными, детали, то сейчас они лежали на поверхности — нужно было только повнимательней взглянуть, окинуть взглядом сидящего у окна и гнущего вниз голову как можно больше человека, чтобы почувствовать всю находящуюся в нём неловкость. Юнги никогда раньше не жался к окну и не пытался занять как можно меньше места на сидениях в общественном транспорте, ощущая смущение и какую-то внутреннюю, не дающую ему покоя, тесноту; обычно все его поездки проходили в одиночестве — мало кто осмеливался занять место с выглядевшим настолько убитым и безжизненным человеком, как Мин (а если такие и находились в часы, когда мест не оставалось совсем, парень предпочитал не обращать на них и на их комфорт никакого внимания, спокойно расположившись в своём законном сидении). Сейчас же, как бы Юнги этого не хотел, он не мог позволить себе подобную роскошь: ему казалось неправильным даже локтем задевать сидящего рядом и всё также мило улыбающегося Чонгука, докасаться своим бедром до его и при этом сохранять полное спокойствие. Всё это было настолько одновременно «так» и «не так», что у Мина постепенно начинала болеть голова. — О чём думаешь? Ладно, Юнги нужна помощь. Желательно, «скорая». Желательно, прямо сейчас. Чонгук всё ещё с полуулыбкой смотрит на него, ожидая ответа на заданный пару секунд назад вопрос. И Юнги даже не знает, что сказать, потому что произнести «не поверишь, но все мои мысли почему-то занимаешь ты, тупой придурок» он вряд ли сможет; да и не захочет — не захочет умереть так быстро от стыда и неловкости, которая гифами проросла в его тело, сковывая даже кончики будто оказавшихся в цементе пальцев. — Какая разница? — Юн автоматически недовольно дергается, слегка задирая голову и отворачиваясь к окну; ему совершенно не интересно наблюдать за светящимися вывесками заведений и потухшими, уже успевшими уснуть домами, но выхода нет, ведь смотреть на Чона куда невыносимее. — Просто ты сидишь с таким задумчивым лицом, — Юнги мечтает его ударить за этот слишком сладкий, даже какой-то чересчур приторный тон, от которого хочется стошнить на пол этого автобуса каждой клеточкой своего тела; Мин, правда, не уверен, что такое вообще возможно, но попробовать всё-таки стоит, — Кажется, что ещё немного — и взорвешься. Твоё лицо… Оно просто… — Я с таким лицом родился, понятно? — Юн уже устал объяснять людям, что «нет, я не злюсь», «нет, я не расстроен», «нет, у меня никто не умер», «нет, я не болею», «это просто моё обычное выражение лица, можно ли отъебаться до того момента, пока я не решу вам вдарить?». — Серьезно? Я видел, как ты улыбался, — Чонгук уже жалеет о том, что он только что сказал, но теперь останавливаться поздно — если и топить себя, то делать это со всей душой, — И это было совершенно не похоже на то, что я вижу сейчас. — Я редко улыбаюсь, — Мин начинает спокойно, будто просто рассказывая очередной факт о себе, но не может обойтись без сарказма, — Если быть точнее, то без четверти никогда. — Хорошо, пусть будет так. И Чонгук отступает, не решаясь продолжать эту беседу; Юнги сказал уже достаточно, чтобы Чон чувствовал себя сегодня чуточку счастливее, чем обычно, чтобы уснул, не задумываясь о всяких плохих, почему-то лезущих в его голову совместно с изображением нового официанта, вещах. Юнги думает, что он всё-таки сгорит от позора и неловкости, но автобус тормозит на его остановке раньше, чем подобное достигает своего пика. Мин спокойно покидает своё место, слыша тихое, пробирающее до мурашек «Подожди». Но не останавливается, выходя на улицу и ощущая сзади себя почему-то слишком шумное дыхание вышедшего за ним Чона. «Ты до сих пор не починил свою тупую машину, мистер Богач? Или просто по приколу таскаешься на автобусе? И почему у тебя была моя фотография на заставке телефона? Где ты, блять, вообще её нашел? И почему, черт возьми, ты меня преследуешь?! Разве это твоя остановка?! Нет, конечно же, нет! Так зачем ты, блять, выходишь сейчас, тупой ты ублюдок?!» — Юнги так бесится и кипит внутри, что кажется, будто вся его кожа тотчас покроется ужасающими ожогами четвертой степени и за пару секунд сварится в одно непонятное нечто. На остановке знакомый силуэт — такой родной и одновременно раздражающий до дрожи в коленях. Мин стремится к нему, бежит, словно к спасательному, единственному дарящему надежду в просторном холодном океане, кругу. Он слышит брошенное в спину слегка разочарованное и достаточно тихое «Спокойной ночи». И Чонгук, несмотря на свою приставучую и бесящую, по мнению Мин Юнги, натуру, в это же мгновение сходит с места и направляется куда-то в сумрак, куда-то, куда молодой официант не знает дороги. Чон молча уходит, задаваясь только одним, интересующим его сейчас вопросом: кто та, стоящая и ожидающая прихода Юнги девушка? Кто та незнакомка, укрытая сумраком? «Что, чёрт, вообще происходит? — Гук ни черта не понимает. — Почему от меня ты бежишь, будто я делаю что-то плохое и неправильное, а к другим, совершенно не знакомым мне людям, летишь так, что я не успеваю уследить за всем этим дерьмом?»***
— Кто этот парень? — Лиен поправляет пшеничные волосы, пытаясь заправить выбившийся из общей картины локон за ухо; она, как обычно, чертовски игрива — тянет гласные, раздражая уставшего от работы и от всей этой тупой жизни брата. Они только ушли от остановки, затеряв где-то в темноте прекрасно сложенный силуэт старшего менеджера, как девушка с серыми линзами, ни сколько не позаботившись о приветствии, накинулась с расспросами. — Менеджер, — спокойно отвечает Юн, не решаясь ещё больше разжигать и без того дымящийся интерес идущей рядом девушки, — Мой главный с работы. — О-о-о, он высокий. И хорошо сложен, — будто пытаясь продать товар, Лиен, преуспевающая почти во всём студентка факультета маркетинга, весело улыбается, — Жалко, что не видно лица. Думаю, он неплох. Я же права? Права-права?! — Понятия не имею, — он пытается сохранять спокойствие и беспечность, ненавидя тот факт, что улыбающееся лицо Чонгука вновь всплывает в его мыслях, — Я не разбираюсь в таких вещах. И вообще, нахрен тебе линзы, если ты всё равно в них ни черта не видишь? — Как грубо, — Лиен только говорит подобные вещи, но они никогда не звучат с обидой, разочарованием или грустью; ей всегда плевать на такие выходки младшего брата — она просто привыкла. — Как будто в такой темноте можно кого-то разглядеть. — Зачем тебе вообще его разглядывать? — Юн не знает, что послужило причиной злости, которую он сейчас испытывает. — Он не товар, его не нужно рекламировать и продавать, или что ты там обычно делаешь… — Да-а, торговать людьми — это именно то, чем я занимаюсь, тупой ты засранец, — она несильно ударяет его, будучи выше почти на голову; не то чтобы она носила обувь на высоком каблуке — просто кто-то пошёл в двухметрового, когда-то бывшего завидным женихом, отца, а кто-то — в мать, низкую и миловидную девушку с длинными волосами. — Просто подумала, что у тебя появились хоть какие-то друзья, решила порадоваться. А ты… Как обычно, в общем. Чему я вообще удивляюсь? — Не похоже на радость, — Юнги недовольно цокает языком, — Больше на то, что ты бы хотела отправить его в свой гарем. — У меня уже давно нет гарема, знаешь же. — Ну, конечно, — Юн тяжело вздыхает, — сделаем вид, что я этого не слышал. — Делай, что хочешь, — Лиен не обращает внимания на очередную шутку, — Лучше расскажи мне о том, почему вы так сблизились с этим парнем? — Мы просто приехали на одном автобусе, а ты уже называешь это «сблизились». Ужасно. — У меня есть основания, знаешь ли, — и снова эта лисья широкая улыбка, которую хочется взять и просто-напросто стереть с чужого лица. — И какие же? Чертовски мечтаю послушать! — последнее предложение Мин говорит с таким сарказмом, что старшей хочется ударить его снова. — Он лыбится, как идиот, когда смотрит на тебя. Я знаю этот взгляд, Юнги-я. — Он лыбится, как идиот, потому что он идиот, а не то, о чем ты думаешь… И Юнги будто ударяют в живот: нет больше возможности дышать и думать, нет больше ничего, кроме какого-то, покрывшего всё вокруг, вакуума. Осознание приходит слишком не вовремя, вынуждая замереть на некоторое мгновение; застыть в сумраке упавшей на город чернилами ночи, чтобы понять смысл сказанных ранее слово. «О чём ты думаешь», — и Мин только сейчас понимает, что думает об этом вовсе не идущая рядом с ним сестра со своей тупой хитрой улыбкой и этим взглядом, будто только и говорящим «я вижу тебя насквозь, мой дорогой братец», а он сам. — И о чём же я думаю, Юнги-я? Просвяти же меня, дорогуша. — Отвали. Домой Юнги возвращается молча: ему не хочется совершенно ни о чем думать, и поэтому он насильно очищает свой разум от различных, решивших там посеяться, мыслей. Его взгляд, и без того редко выражающий хоть какие-то эмоции, становится абсолютно стеклянным; кажется, что его можно разбить одним неверным движением. Лиен, как и большинство её подруг, любит влезать в личную жизнь своих друзей и родственников, но большее удовольствие она получает лишь тогда, когда вмешивается в судьбу своего младшего брата. И если других девушек больше беспокоила именно романтическая часть личной жизни своих любимых братьев, то Лиен должна была знать абсолютно всё: вплоть до того, почему Юнги в последнее время отдаёт предпочтение темно-синим, а не чёрным, как бывало раньше, носкам. Но на этот раз она с широкой, играющей на её идеально накрашенном лице, улыбкой усаживается на старый диван в снятой Юнги квартире и утыкается в мобильник. Девушка снова и снова отвечает на быстро приходящие сообщения с огромным количеством сердечек и поцелуйчиков от своего парня. В такие моменты Лиен выглядит самой счастливой на свете. Они с этим парнем уже полтора года, и за всё это время в их жизни не возникло никаких серьезных конфликтов, ссор и разногласий. Мину казалось, что его сестра наконец нашла своё место в жизни: у неё скоро будет высшее образование, на практике её хвалят и всегда приглашают работать, поэтому с трудоустройством точно проблем не возникнет; у Лиен есть тот, кто её любит, кто о ней заботиться, тот, кто её обеспечивает и помогает в трудные минуты. Поэтому Мин уже не видит смысла сильно переживать и волноваться за свою старшую сестру, ведь она прекрасно устроилась в этой жизни… в отличие от него. В отличие от человека, который не смог нормально закончить школу, потому что рано пошёл работать (Лиен же в это время усердно училась, бросив подработки, и они жили на деньги вскоре умершей бабушки и на те копейки, которые приносил Юн); думать об институте или колледже было бесполезно, поэтому парень просто продолжил работать в местах, в которых никто не требует от него высшего образования и сложных вычислений. Ничего не меняется со временем. — Лиен… — тихо зовёт Юнги, отводя взгляд от погрязшего в темноте окна; звёзды, казались, падали с неба прямо на его обшарпанный старый подоконник и разбивались на мелкие осколки. Ему трудно общаться людьми, находить с ними общий язык и вести беседы, но с Мин-старшей дела обстоят куда лучше; по крайней мере, он не боится задать ей вопрос или ответить на те вопросы, которые другим людям задавать Юну просто-напросто опасно. — Да? — Лиен неохотно отвлекается от очередного пришедшего сообщения, но делает вид, что всё в порядке — что она совершенно не занята и внимательно слушает. — Слушай, ты же не публикуешь больше мои фотографии? «Зачем я только спросил? — парень уже ненавидит то, что он только что сделал; он так сильно жалеет, но понимает, что отступать бессмысленно. — Просто убейте уже меня!» — А что? Хочешь взглянуть? — Лиен мило хихикает, но Юнги это почему-то начинает откровенно раздражать; он с трудом прочищает горло от застрявшего там колом невидимого комка и тяжело вздыхает, набирая в лёгкие как можно больше кислорода. — Ладно-ладно, не злись. Я помню, что ты говорил уже, что не хочешь, чтобы я публиковала или вообще делала твои фотографии. Успокойся, хорошо? Я их больше не делаю и не выкладываю. Остались только те старые, которые ты сам разрешил мне оставить, чтобы мой блог не пустовал. Ты же знаешь, многие очень любят твои фото. — Да, просто обожают… — каждое слово буквально пропитано сарказмом. Юн вновь отворачивается к окну и пытается потеряться в той гуще тьмы, что расползлась за ним; так хочется утонуть где-нибудь в глубоком безлюдном океане, чтобы никто не мешал, не трогал, не бесил. Смотреть на звезды — любимое занятие Мина. По крайней мере, оно всегда было бесплатным. Чонгук вновь всплывает перед глазами, и если Юнги думает, что, просто поспав, он избавиться от мыслей об этом парне, он глубоко заблуждается...