Юнги тяжело вдыхает ставший сырым и свежим после очередного летнего дождя воздух. Ему кажется, что когда-нибудь, возвращаясь домой по уже изученному до боли пути, он всё-таки утопится в одной из образовавшихся, отражающих перевернутые крыши унылых домов и забегаловок луж; но в них не только круговорот разноцветных домов, расплывшихся в мелких волнах деревьев и лазурного неба, но и такое уставшее, злое и просто-напросто пустое лицо молодого официанта.
Мин смотрит на своё отражение, нервно дергает вечно потрескавшейся нижней губой и насмешливо хмыкает самому себе; видеть эти покрасневшие, словно варёные, глаза было чем-то повседневным, привычным и обыденным, но всегда — каждый раз — чертовски больным и горьким, оставляющим на корне языка горсть не дающего нормально дышать перца. Юнги с трудом сглатывает застрявший в глотке комок, продолжая идти.
«Блять», — это единственная мысль, приходящая к Юнги в тот момент, когда он уже может увидеть очертания чертовски знакомого кафе. Особой любви к своей работе он не испытывал: не было хоть одной вещи, которая могла бы заставить Мина возвращаться в это заведение с хорошим настроением и улыбкой.
Тяжелая работа, коллектив, который всё время смотрел на него, как на инопланетное существо и ужасный график заставляли парня каждый раз с силой прикладываться головой об стену снятой за копейки на окраине города комнаты. Но, наверное, самой главной проблемой было всё-таки не это; было что-то ещё, отчего Мину автоматически становилось не по себе.
Чонгук. Чон-мать-его-Чонгук.
Юнги уже часто задавал себе один и тот же вопрос: почему нельзя
просто взять и не обращать внимания, почему нельзя
просто, чёрт возьми, забыть о существовании этого человека и
просто делать свою работу? А потом нервно вдыхал максимальное количество воздуха в лёгкие и чуть ли не кричал необъяснимое ничем «ДА ПОТОМУ ЧТО». Да потому что не получается, вот и всё.
Юнги с видом умершего ещё пару дней назад человека открывает давно ставшую ненавистной дверь. Парень окидывает стеклянным, ни разу не заинтересованным взглядом встретившего его ядовитой ухмылкой Намджуна. И, возможно, в любой другой момент он бы солгал, если сказал, что ему абсолютно всё равно на выходки и слова этого человека; но именно сейчас он не в состоянии хоть как-то реагировать на подобное поведение — те два вечных двигателя — злость и литры до тошноты горького кофе, — кажется, перестали работать.
Намджун подходит подозрительно близко, почему-то считая нужным находиться рядом с Юнги, которому кажется, что любая следующая секунда для него может оказаться последней. Мину даже не нужно делать вид, что он не замечает чужого присутствия, потому что его прикрытые из-за недосыпа глаза и болящий по той же причине мозг отказываются хоть как-то воспринимать и анализировать информацию извне.
— Ой, как неловко получилось! — только после этой ядовитой, произнесенной Намджуном фразы Юнги чувствует быстро впитывающийся в его брюки и край футболки ярко-розовый напиток.
Теперь не стоит искать ответы на вопросы о том, что на этот раз понадобилось по непонятной причине обозлившемуся на нового сотрудника Намджуну; теперь всё ясно и без слов — очередной способ поиздеваться, очередная попытка вывести и без того потерявшего все свои нервные клетки Юнги.
Но Мин никак не реагирует. Только устало и измотанно смотрит на образовавшееся мокрое пятно на своей одежде и слишком шумно молчит, подавляя рвущийся наружу рваный вздох. Сердце начинает быстрее биться в приступе идущей по градации злости, хотя пару секунд назад казалось, что оно больше никогда не застучит вновь.
Юнги молчит, отчаянно делает вид, что всё хорошо и что он, блять, не замечает это тупое ярко-розовое месиво различного градиента на своей футболке и любимых (на самом деле просто-напросто единственных) джинсах.
Мин, конечно же, понимает, что единственный, кто не прав в этой ситуации — так это стоящий рядом и делающий вид, что всё это получилось совершенно случайно парень, но, чёрт возьми, как будто кому-то есть дело до справедливости, когда речь идёт о таком человеке, как Юнги. Будто кто-то вспомнит о здравом смысле, а не о том, что этот новый официант им тоже, вообще-то, не очень нравится.
— Слушай, извини, — продолжает Намджун, — я действительно не хотел.
«Ага, не хотел, конечно», — Юнги хочется просто-напросто разреветься; его силы и нервы на исходе, больше нет желания и возможности бороться, притворяться сильным.
Но когда его уходящему подальше от Намджуна силуэту прилетает вторая порция «абсолютно случайно» вылившейся сладкой воды, Юнги не выдерживает; сжимает сухие потрескавшиеся губы так сильно, как это только возможно, собирает побелевшие пальцы в кулаки и набирает в лёгкие как можно больше пропитанного кофе воздуха. Казалось, желание умереть, усталость и злость смешались воедино, образуя усовершенствованный «Коктейль Молотова».
Юн не может вспомнить, как оказался лицом к лицу к своему недоброжелателю, как его локоть в момент «познакомился» с подбородком этого чертового двухметрового гиганта, как очередной удар стёр с этой тупой физиономии очередную наглую ухмылочку.
Мин даже не чувствует боли от чужих кулаков, но при этом отражает каждый второй, летящий в него удар; его и без того работающее на исходе тело сейчас использует последние, находящиеся в нём на «черный день» ресурсы.
Нет ничего: ни мыслительной деятельности, ни понимания самой ситуации; только инстинкты, только рефлексы, только одно «хочу» — хочу уйти живым,
пожалуйста.
В такие моменты ты понимаешь, что это «хочу умереть», которое ты говоришь чуть ли не каждое чертово утро, на самом деле означает всё, что угодно — усталость, злость, нетерпимость к некоторым личностям или ситуациям, желание поспать ещё два часа, а не идти в ненавистное место к таким же впору неприятным тебе людям, — но никак не реальное желание оказаться под тонной почвы с остановившимся раз и навсегда сердцем.
Где-то в круговороте обрушенных на него точечных ударов, Юнги чувствует холодную, положенную на его левое плечо руку, а затем звуки — этот голос, будто из-под воды, будто где-то не тут, а за глухой стеной; серьезный, строгий, но при этом заставляющий прийти в себя, остановиться на пару секунд и в некоторой мере осознать происходящее.
Юн оборачивается, чтобы встретиться взглядом со стоящим рядом, резко побледневшим от увиденного ранее Чонгуком. Эмоции перемешиваются, сердце всё ещё бешено стучит, пока лицо буквально сгорает от разыгравшейся не на шутку злости и медленно сходящего на «нет» гнева. Нет больше сил испытывать хоть какие-то эмоции — есть только желание немедленно прекратить всё это; от Юнги не осталось ничего, именно сейчас он — один сплошной чехол для органов, и не больше.
Намджун тяжело дышит, при этом бегая растерянным злым взглядом по чужой, явно разукрашенной вследствие драки физиономии. Юнги отвечает ему тем же. Черные, расширившиеся зрачки, кажется, занимают всё глазное яблоко официанта.
— Охренели?
Наконец-то Юнги слышит поставленный Чонгуком вопрос; рефреном прослеживается недовольство, лейтмотивом — его ярое желание самовольно ударить каждого из зачинщиков.
— Да, — недовольно отвечает Юнги, щурит глаза, всем своим видом показывая нежелание находиться в компании этих людей; резко ведет плечом, сбрасывая чужую, до сих пор находившуюся на нём руку.
Остаётся всего лишь десять минут до открытия. Другие сотрудники застыли, еле дыша и ожидая окончания перепалки.
— Очень за вас рад, — Чон шипит, и официанту даже приходится напрячься, чтобы разобрать произнесенные ранее слова; казалось, менеджер очень долго скрывал свою способность разговаривать на парселтанге, и вот — в порыве недовольства раскрыл свой секрет. — А теперь — в мой кабинет, оба!..
Чонгук еле сдерживает себя от того, чтобы не крикнуть пропитанное раздражением «идиоты»; а ведь действительно хочется кричать, бить их до потери пульса и говорить о том, что все свои недовольства друг другом они могут проявлять где угодно, но не здесь — на рабочем месте, на глазах других, ошеломленных таким поведением, сотрудников. Хотя парочка из последних даже успела собрать ставки на победу Намджуна.
У Чонгука нет подходящих слов для выговора. Он просто садится в своё до чертиков неудобное кресло, которое сопровождает каждое его телодвижение неприятным, режущим слух скрипом, тяжело вздыхает, отодвигая стопку ещё не заполненных документов в сторону, и поднимает серьезный взгляд на двух, стоящих перед его столом официантов.
Те же находятся почти в метре друг от друга, наверное, боясь сцепиться во второй раз — уже просто так, по привычке. И если Юнги полностью игнорирует присутствие стоящего рядом Намджуна, то Ким только и делает, что пожирает ненавистным взглядом нового сотрудника.
У Мина просто нет сил на всё это: ему абсолютно всё равно на то, что сейчас скажут — вычтут ли несколько тысяч из зарплаты, вообще оставят без неё или просто-напросто уволят. Ему хотелось только одного — лечь, закрыть глаза и наконец-то отдохнуть.
Голова кружилась и болела, уши периодически закладывало; парню казалось, будто он тонет — медленно, какими-то рандомными приступами, но всё-таки идёт ко дну.
Гук что-то говорит, порой кричит, когда Намджун решается ему перечить. Юн следит за будто происходившей за клубками густого тумана сценой: вот оказавшиеся поднятыми в приступе гнева и недовольства руки менеджера, вот горькая ухмылка на том же самом лице, и этот чертов взгляд в юнгиновскую сторону — вскользь, мимолетом и с каким-то резко сменяющим злость беспокойством.
Мурашки. Кажется, клубы дыма, до этого гифами оплетающие силуэт сидящего в кресле Чонгука, в момент рассеиваются: Юнги встречается с этим брошенным в его сторону жалобным взглядом. До недавнего времени царивший перед глазами официанта туман оседает холодными большими каплями на его плечи, покрывая вечно белые, будто мёртвые, руки пробежавшими по коже мурашками.
Это странное чувство холода и одновременной лёгкости заполняет его изнутри, щекочет поддавшееся порыву нутро.
— Так, хватит! — наконец-то требовательный тон заставляет Юнги вернуться в реальность; менеджер первым разрывает зрительный контакт, отвлекаясь на Намджуна, продолжающего заниматься поиском оправданий для выходящего за все рамки разумного поступка. — Мне совершенно не интересно, кто первым начал, кто что сказал и кто виноват… В драке участвовали оба, и оба будут наказаны. Здесь не детский сад, просто поймите это уже. Надеюсь, вы меня услышали.
Намджун согласно кивает, хотя по его лицу видно — ему ни сколько не нравится происходящее; желваки парня нервно ходят туда-сюда, выдавая его и без того очевидное недовольство.
Вскоре слышится негромкий хлопок закрывшейся с той стороны кабинета двери, и Юнги, нервно дернувшись от неожиданного шума, собирается последовать примеру своего коллеги: как можно скорее покинуть это место, не давая повода для расспросов и жалостливых, направленных в его сторону взглядов. Но не успевает.
— Останься.
Чонгук говорит это таким спокойным, но при этом приказным тоном, что измотанное как морально, так и физически тело официанта слушается, резко застывая на одном месте; будто ноги, до этого находившиеся на полу, резко вросли в застывший в мгновение ока цемент.
Гук медленно встаёт из-за стола, будто совершенно не боится, что Юнги, только и делающий, что избегающий его последние десять дней, сбежит, не оставив даже напоминания о своём пребывании здесь; достаёт аптечку, всё также, будто в слоумо, открывая бело-красную крышку.
Возможно, эти действия и происходят быстро, но для Юнги, у которого перед глазами вновь образуется непонятного происхождения пелена, всё кажется кадрами, воспроизведенными в замедленном режиме.
— И что у вас произошло на этот раз? — Чон и сам удивляется тому, как быстро ему удается усадить совершенно несопротивляющегося Юнги на всё так же противно скрипящее кресло.
Чонгук заносит пропитанную дезинфицирующим средством ватную палочку над разбитой губой парня, медленно и аккуратно прикасаясь к каждой, окрашенной в ярко-красный, ранке.
Смотреть на Юнги вот так — сверху вниз, рассматривая каждую деталь чужого лица в искусственном свете ламп, — даже приятнее, чем зарываться холодными пальцами в эти черные, напоминающие смоль, волосы.
Мин не решается смотреть Чонгуку в глаза: с «особым» интересом изучает собственные, собранные будто в замок руки, то самое ярко-розовое пятно, ставшее поводом для драки, свои любимые черные джинсы, постепенно приобретающие модные, но образовавшиеся естественным путём потертости. Становится как-то не по себе; не хочется брыкаться, противиться этим действиям, вырываться и пытаться сбежать, но при этом такое желание кажется чем-то неправильным и просто-напросто запретным, ведь Юнги не понимает, как это — принимать чужую заботу.
Именно поэтому он пока не заморачивается и не думает о своём «нравится ли мне это или не нравится»; решает оставить всё просто так, на время — позволить себе плыть по течению, пока эта усталость не покинет его тело.
— Не хочешь говорить? — Чон, отвлекаясь на очередной вопрос, сильнее обычного прижимает ватную палочку к ране.
Мин автоматически дергается и кривится; на секунду ему кажется, что это чертово кресло всё-таки развалится, и он окажется на полу с ещё добавленным, как бонус, сотрясением головного мозга.
«Как будто не видно, что не хочу», — саркастично подмечает Юнги, но не решается произнести это вслух, когда Чонгук наклоняется уже как-то совсем близко; из-за неожиданного действия менеджера Юн автоматически поднимает глаза и, как бы он этого не желал, встречается с ним взглядом.
И снова…
Мурашки. Почему-то в этом кабинете в мгновение становится холодно, а затем — жарко; и уже через пару секунд эти два чувства хаотично сменяют друг друга, заставляя Юнги задержать дыхание в тщетной попытке восстановить предательски ускорившееся сердцебиение.
Он в порядке, правда. Осталось только поверить в это.
— Прости-и, — Чон поджимает нижнюю губу, как бы извиняясь всем своим видом; от всего этого веет чем-то сладким, приятным и обволакивающим, как будто всё вокруг окутывают теплым одеялом, состоящим из розовой сахарной ваты. — И не дергайся.
Чон аккуратно подносит большой палец к чужим губам, собирая излишки дезинфицирующего, выжатого при нажатии из мягкой части ватной палочки, средства; ведёт им слева направо и на секунду останавливается, скользя взглядом по чужому лицу.
Сейчас Юнги хочется дернуться так, чтобы его кулак поздоровался с челюстью слишком много позволяющего себе Чонгука. Правда, у парня даже нет точной характеристики к этому «много».
— Отвали, — Юн наконец приходит в себя: резко поднимает до этого автоматически закрывающиеся веки, дергает губой, отчего по телу разносится словно электрический разряд боли, а затем выбивает из чужих рук лекарство. — Я сам всё сделаю.
Чонгук не протестует: пусть кривится, жалуется и ноет, обрабатывает раны сам; главное, чтобы не убегал.
Менеджер пододвигает старый деревянный стул из соседнего угла помещения к столу и с полуулыбкой наблюдает за тем, как Юнги неловко и как-то совсем нервно старается разобраться с неподдающейся его манипуляциям крышкой заживляющей мази; его пальцы трясутся, неестественно дергаются в очередной тщетной попытке.
Наблюдать за этим чертовски забавно; на несколько мгновений складывается ощущение, что смотришь на разозленного неправильной игрушкой котёнка.
— Как хочешь, — на лице парня рисуется линия широкой улыбки, — только осторожнее.
«Будто я без тебя не знаю, придурок», — мысленно бурчит Юнги, не решаясь произнести данную фразу вслух; это те самые слова, которые никогда не приобретут статус «сказанных», потому что Мину не нужны проблемы, но при этом нужна работа и, возможно, что-то ещ-…
Нет.
Юн возится с мазью, будто та может ему помочь. Ему абсолютно всё равно на ссадины, раны и вскоре покрывшиеся фиолетовой пеленой синяки; эта резкая, будто щекочущая боль хотя бы напоминает — он здесь, он дышит,
он жив. Не хочется избавляться хоть от какого-то, пусть горького и связанного с не самым лучшим событием в этой чертовой несправедливой жизни, ощущения реальности.
Мин не позволяет себе смотреть в сторону сидящего неподалеку Чонгука; только тяжело вздыхает, наконец разобравшись с будто заклеенной изнутри крышкой лечебной мази.
«Почему, чёрт возьми, он возится со мной? Или это какое-то волонтерское движение? В таком случае не пойти бы ему на хуй со всем этим, — Юн сильнее сжимает новый тюбик, и его содержимое в мгновение выскакивает на и без того испорченные сладкой водой джинсы, — И эту ебаную мазь тоже пусть с собой прихватит!»
— И почему своему дружку мазь не предложил? — с раздражением, будучи огорченным полетом лекарства на его джинсы, интересуется Юнги.
Он скрывает всё это под тонной сарказма и насмешки, в очередной раз показывая все колкости своего характера, но ему, и правда, интересно — хочется узнать, почему, чёрт возьми, именно он, а не Ким Намджун сидит в кабинете главного менеджера и пытается обработать полученные ссадины. Почему?
— А надо было? — по-доброму, но как-то подозрительно весело интересуется удивленный заданным вопросом Чонгук; он даже тихо хмыкает себе в ладонь, чтобы не спугнуть и без того до чертиков строптивого парня.
— Конечно, смотри, как она быстро действует, — показывая на свои измазанные джинсы, с недовольством фыркает официант; на самом деле он понимает, что Чонгук во всём этом не виноват, но почему-то так сильно хочется обвинить его во всех грехах и всевозможных бедах. — Думаю, ему было бы как раз кстати.
— Сам виноват, пусть походит с опухшей рожей один рабочий денёк, снизит хоть немного рождаемость в Корее, — шутит Чонгук.
Но Юнги даже не реагирует: заканчивает с нанесением мази и складывает все использованные предметы либо обратно в аптечку, либо в стоящее рядом с рабочим столом менеджера мусорное ведро. В последнее хочется закинуть и самого себя.
***
— А говорил, что не хочешь есть, — Чонгук растягивает светло-розовые мягкие губы в улыбке; и на секунду кажется, что солнце действительно меркнет по сравнению с этим человеком.
Он подставляет кулак под щеку, отчего последняя становится в два раза больше; образ строгого старшего менеджера окончательно рушится: лицо этого парня выглядит слишком по-наивному детским. Эта искренняя радость, отпечатавшаяся на его лике, эти настоящие, а не обязательные по регламенту и правилам улыбки, эти свободные и открытые жесты и непринужденность, сочившаяся изнутри — всё это заставляло Юнги тяжело и напряженно дышать, пытаясь поверить в реальность происходящего.
Он и сам не понимает, как оказался здесь; почему, чёрт возьми, вообще согласился позавтракать в обществе этого человека на заброшенном, когда-то пользующимся популярностью летнем дворике кафе. Возможно, это просто очередная попытка сбросить весь тот груз, который свалился на его хрупкие бледные плечи за последние несколько дней (возможно, даже лет).
Он никогда никому не жаловался, не просил его жалеть и тем более не принимал подобные подачки — даже если те были в виде еды с подтекстом «угощаю», — одной из которых он сейчас спешно забивал свой рот. Оказанную ему помощь Юнги каждый раз расценивал как жалость, в которой он совершенно не нуждался; ему не нравилось чувствовать себя слабым, чувствовать себя тем, кто выглядит как человек, которому стоит предложить поесть за свой счёт.
Но Юнги устал: устал настолько, что вместе с мозгом на некотором время отключились и все его жизненные принципы. Скорее всего, потом он просто будет ненавидеть себя за эту слабость, за этот глупый порыв, которому совершенно нет объяснений, но не сейчас — тогда, когда он впервые, пусть и как-то нервно-странно, ощущает малейшую заботу о себе.
Мин откусывает ещё один маленький кусок сэндвича, стараясь не заглотить больше пищи; парень боится показаться наглым, выглядеть тем самым человеком, который за чужой счёт готов съест не одну порцию еды. Но Юн, плотно прижав локти к деревянному небольшому столику, уже сейчас чувствует себя чертовски неловко за то, что делает.
«Называть его ёбанным богачом, а потом жрать за его же деньги, — к парню постепенно возвращаются его мыслительные способности, — какой же я идиот, чёрт».
С каждой новой секундой потребления пищи он чувствует, как энергия начинает восстанавливаться в его организме; как тело, до этого способное только не лежание и тупое стояние на месте, теперь чувствует некоторый прилив сил.
— Вкусно? — заставляя официанта чувствовать себя ещё более виноватым, интересуется Чонгук.
Он с интересом наблюдает за этим парнем: за тем, как он аккуратно, будто боясь обжечься, откусывает один маленький кусок за другим, как сдерживает себя от того, чтобы не проглотить ещё даже не прожеванный кусок целиком; как краснеют его уши и розовеют впалые, придающие лицу ещё большей измотанности, щёки.
Юнги делает вид, что не слышит. Только откусывает ещё один маленький кусочек, с каждой новой секундой понимания всю неправильность ситуации.
Лёгкие ветер запутывается в его волосах, играет с маленькими короткими локонами и затихает, чтобы через пару мгновений вернуться вновь. Чёрные ресницы Юна подрагивают; он старается не смотреть по сторонам (и особенно — в сторону сидящего рядом менеджера), лишь снова и снова пялится то на сэндвич, находившийся в руках и постепенно уменьшающийся в размерах, то на деревянный стол и незамысловатые, непонятные здравому уму рисунки, изображённые на нём.
— Вкусно? — Чон ещё раз повторяет свой вопрос, спокойно и без всякой агрессии.
Он понимает, что игнорирование в случае Юнги — одна из основ поведения, одна из заповедей жизни. С ним нельзя вести себя так, как со всеми; здесь что-то особенное, совсем другое, ранее неизведанное и до сих непонятое (даже самому Мин Юнги).
И Гук не расстраивается, не получая ответ. Тянется к чужому лицу, останавливаясь в нескольких сантиметрах от него и, ни сколько не стесняясь, а лишь по-лисьи улыбаясь, захватывает край сэндвича, пока другой край находится в зубах застывшего от удивления Юнги.
Чонгук смотрит прямо в голубые, напоминающие цветом Тихий океан, глаза; он даже может рассмотреть край надетых сегодня линз и лопнувшие от усталости, неправильного образа жизни и такого же впору питания капилляры. Выглядит, как абстрактная, сложная для понимания, но почему-то притягивающая к себе всё больше и больше картина.
Гук даже не чувствует ветер, который хватается за край его рубашки и стремится утащить его куда-то в другие, неизвестные никому страны; в нём лишь интерес и странное, сеющееся пыльцой сакуры в груди чувство — новое, ошеломляющее, пугающее и при этом чертовски приятное. Такое, что хочется оставить его навсегда.
Юнги же казалось, что его парализовало; конечности предательски отказывались двигаться, пока уши с каждым новым мгновением всё больше напоминали по цвету спелые, только что собранные с грядки томаты. Он не понимал, что происходит или просто-напросто в какой-то момент отказался понимать реальность для сохранения собственной же психики и морального здоровья. Ему уже хватило приключений на сегодня, ещё одной шоковой терапии его организм просто-напросто бы не выдержал.
Чонгук наконец откусывает захваченную ранее часть сэндвича и отдаляется, с улыбкой пережевывая получившуюся достаточно пресной пищу. Но ему абсолютно нет дела до этого, потому что, чёрт возьми, куда интересней наблюдать за тем, как меняется выражение лица Юнги.
А меняется оно так быстро, что Гук даже не успевает охарактеризовать каждое из них; а вскоре понимает и бесполезность этого занятия, потому что Юнги убегает — вот просто так, без всяких слов и объяснений, оставляя после себя только парочку недоеденных, лежащих в светло-розовом контейнере сэндвичей и выпитый наполовину апельсиновый сок.
«Как же у него круто получается выставлять меня идиотом каждый раз», — действительно чувствуя себя последним дураком, Чон с грустью смотрит на стоявший в стороне контейнер.
