***
Волны лениво касались берега, хотя линия горизонта не лежала ровно, притворяясь зеркалом штиля: море шумело, лязгало миллиардами зубов, силясь схватить тех, кто плыл на больших парусных гробах. Тем же, кто сидел на песке, глядя на стихию с неуместным пренебрежением, вряд ли что-то могло угрожать. Странный рок меня преследует: куда бы я не пошел, всё равно возвращаюсь к большой соленой воде. Океан ли, море — волны всё те же, драконьими гребнями над темной водой; нежным касанием к босым пяткам; влажными краями подкатанных брюк. Мне нравилось приходить к воде и подолгу смотреть на влажную полосу прибоя, на то, как волны разбиваются о камни. Этот берег не годился для легкомысленных заплывов, нырков, прыжков, детского плесканья на мелководье. Он принадлежал только самому себе. Далеко слева горел маяк, ближе расположилась пристань. Кипела жизнь, загружались и разгружались судна, бранились матросы, но здесь казалось, что время остановилось. Портовые городишки всегда были прелестны, хотя бы для таких, как я. Много новых лиц в толпе, гогочущие шлюхи и пьяные грузчики, незамкнутый круг прибытий и отправлений. Никто не замечал меня с моей хищной мордой и тайными, ночными визитами в город. Ведь все давно привыкли к странностям публики. Жаль, что всё тот же рок раз за разом уводит меня обратно к суше, дальше и дальше к центру континента. Наверное потому, что жизнь не может быть так проста. Я сидел на песке, покуривая сигареты, и всё реальное напоминало сон. Море всегда казалось мне настоящим, старик-вода ведь был куда старше и меня, и старше даже самого древнего существа, живущего на Земле. Иногда мне думалось, что он древнее даже самой смерти. Пахло йодом, солью и никотином, до колена мокрые поблескивали обласканные волнами ноги. Мысли думались сами собой. Горизонт гремел. Кто-то зашуршал по песку — быстрыми, широкими шагами; у воды песок засасывал тебя по щиколотку при малейшем промедлении. Чье-то встревоженное сердце громогласно забилось у меня над правым ухом. Незнакомец громко отдышался, и я терпеливо ждал, окликнут меня или нет. — Прости, что беспокою, — наконец-то заговорил молодой, мальчишеский голос. Я поднял глаза. Правда, мальчишка. На вид ему было лет двадцать: черные, коротко остриженные волосы в крупных кудрях, открытое, доброе лицо. Воробьиные лапки рук с черными кончиками пальцев. Парусиновые брюки и рубашка с закатанными рукавами. Едва ли мой собеседник был красив, но очень мил. И даже в том, как он обратился ко мне, было столько трогательной вежливости, что-то старое и злобное, что я прятал при знакомстве с новыми людьми, рассмеялось где-то за реберной клетью. — Ну? — сигарета, видно, его смутила — он посмотрел на её оранжевый огонек и торопливо отвел взгляд, старательно пытаясь смотреть мне в глаза. Прости, парень. Мои глаза едва ли лучше сигаретных окурков. — Не против стать частью моей картины? — Картины? — я оскалился; посмотрел через его плечо — на месте, где он сидел, торчал воткнутый в песок карандаш; лежал рюкзак и выключенная лампа. — Кто в здравом уме будет рисовать ночью? — Я, — просто ответил парень, улыбнувшись. Одного зуба, сбоку, ему не хватало, еще два — кривились, бунтуя против зубного ряда. Но это странным образом только придавало горе-художнику очарования. — Ночью всё выглядит иначе. Я хмыкнул, но промолчал. Конечно, он был прав. Но я не хотел завязывать разговор. — Так ты согласен? — Валяй, — пожал я плечами и затянулся порядочно истлевшим бычком. — Кричи, если буду мешать творческому процессу. Он просиял. Подал мне руку — теперь я понял, что она была измазана углем — я сдержанно её пожал. Его рука была тонкой и сухой, моя — холодной и жилистой. — Я Данко, — он снова улыбнулся; я кивнул: — Марк. Покажешь потом, что вышло. Он серьезно кивнул в ответ и размашистым шагом зачавкал через песок обратно к своему насесту. Я и раньше его видел. Он часто, как я, приходил на берег и смотрел в, казалось, безбрежную водную гладь. Пару раз приходил с синяком под глазом, с разбитыми губами, с мокрым, покрасневшим лицом. И сидел у воды, молча принимая её утешения, спокойный и тихий. Данко был невезуч, как висельник, и талантлив, как Дьявол. Что-то в этом определенно было. Я затушил сигарету о песок и зажег новую. Но остальную часть ночи сидел практически неподвижно. С тех пор он стал приходить чаще, как, впрочем, и я. Обычно художник появлялся ко времени, когда день окончательно уступал власть ночи. А ночь, в свою очередь, уже успевала бледными руками обхватить и берег, и темные воды, и меня, с вечной сигаретой в зубах. У Данко с собой всегда была сумка с бумагой и угольный стержень, изредка сменяющийся карандашом. Еще лампа: что-то вроде фонарика на длинной ручке. Мне было сложно понять, как пусть светлой, но всё еще ночью можно было рассмотреть окрестный пейзаж достаточно для хорошей картины, тем более, человеку. Но парнишку это никак не смущало — он увлеченно шуршал по бумаге, и я то и дело ощущал на себе его короткий, хваткий взгляд. Впрочем, во время «позирования» быстро забывалось его присутствие. В конце концов, ночь оставалась всё так же темна и прохладна: ветер приятно поглаживал миллиметровый ежик на затылке и даже сигареты отдавали не горечью, но солью. Жизнь была прекрасна там, у берега, особенно в дни, когда там бывал Данко. И вот, когда мною почти забылась роль живой декорации, в очередной визит на берег мне не дали даже коснуться песка. Мальчишка подбежал так стремительно, что его хрупкое тело врезалось в меня, как в фонарный столб. Мне бы следовало хоть бы пошатнуться, но я только выжидающе на него посмотрел, и Данко, краснея, рассыпался в извинениях. — Ты просил показать, что получится. — Да, — коротко подтвердил я, намекая, что увидеть результаты жажду, как и раньше, нестерпимо. Он ткнул мне в руки несколько листов, смущаясь еще больше. Однако глаза его загорелись страстно, как у безумца. — Это только наброски, -как бы оправдываясь заметил он. И это правда были наброски. Черное по белому — линии и хаос движений его воробьиной руки. Чудовищно прекрасный хаос. Пускай это был только уголь, Данко удалось придать глубины каждому штриху; свет и тень спелись и отплясывали жгучее танго просто на листах, а в позе сидящего у берега индивида можно было увидеть и взгляд, и настроение, и нрав. Я перевел взгляд на юношу, и он, кажется, неверно истолковал моё выражение. В глазах его мелькнула тень испуга. — А где картина? — В мастерской, — полотнея лицом ответил он, но огонь продолжал поблескивать в его глазах. — Покажешь мне? Он замялся, прикидывая, что высокий и хищный типчик вроде меня может сделать с ним в замкнутом пространстве, но, в конце концов, кивнул. Даже улыбнулся, обезоружив этой своей наивно-детской улыбкой всех грешников в радиусе пятисот метров. Если бы я и хотел сотворить с ним что-то ужасное, то после такой улыбки точно бы не смог. — Конечно. Я проведу. «Мастерская» оказалась небольшим чердачным помещением в одном из домов старого города. Весь город, по сути, был старым, но одни дома всё же дотягивали до состояния жилого помещения, а вот каменные лачужки этого района подобным похвастаться не могли. Однако, место было уютное: в углу лежал матрас с небрежно наброшенным поверх пледом, из маленького окошка под крышей слабо пробивался лунный, мертвенный свет. Мольберт было невозможно не заметить — он стоял посреди комнаты, поставленный так, чтобы вечернее солнце могло хорошенько его осветить. Другие картины опасливо прислонялись к стенам, задом ко мне и краской к деревянной обшивке. — Тут бардак, но извини, я не ждал гостей, — снова виновато заговорил Данко и хотел добавить что-то еще, но застыл у всё еще открытого люка в полу. Пожалуй, он просто увидел, как я смотрю на картину. А смотрел я не веря своим чертовым глазам. В чем-то эта картина была совершенно академичной, с четким движением кисти и реалистичными чертами, но при этом полотно обладало душой. Трепетной, слабой, человеческой душой. Я стоял перед ней завороженный, как от взгляда Горгоны Медузы обратившись в каменное изваяние. Сигарета обожгла мне пальцы, дотлев, и они судорожно разжались. Знаешь, я по- прежнему так и не узнал, действительно ли выгляжу так, как на той картине. Незнакомец, сидящий на масляном песке, был вроде моим отражением — как отражает человека не зеркало, но чужой взгляд; большей частью картины был пейзаж -просто пляж, море и камни, тусклый маяк как точка на горизонте, и силуэт находился достаточно далеко, чтобы черты его лица стали смутными росчерками. Но весь облик и всё настроение картины говорили о чем-то, что не говорят вслух. Такое не вытащишь из человека — а, тем более, из меня — даже под страшнейшими пытками Испанской Инквизиции. Но Данко смог, просто сидя в нескольких метрах правее вдоль берега и изредка поглядывая в сторону мрачного незнакомца с вечным огоньком сигареты у тонких губ. Нервно дернулся кадык — я сглотнул, отмирая от своего мгновенного шока. Вынудил себя сделать шаг, вплотную приблизившись к полотнищу; пришлось даже немного наклонится, опираясь руками об острые колени. Возможно, всё это видел только я. Ведь ты всегда ожидаешь увидеть собственную тайну в чужом исполнении. Всегда ожидаешь, что новое лицо увидит в тебе большее, чем ты сам смог за долгие годы своего существования. И я по прежнему не знаю, что ощущали другие, глядя на ту картину. Но мне хочется верить, что самую страшную из тайн. Тайну бесконечного земного одиночества, сокрытую в душах древнейших существ этого мира и, случайно, в смутном силуэте у соленых волн. — Знаешь, это лучшая картина, что я видел за последнее время, — наконец-то просипел я, чувствуя, что несчастный художник скоро начнет сползать по стенке. Уточнять, что «последнее время» было примерно сотней лет, я не стал. Хотя очень хотелось. — Ты не шутишь? — подступая ко мне уточнил юноша, опасливо покосившись на мольберт. Как будто боялся, что некий злоумышленник в его отсутствии подменил его полотно луврским шедевром. — Нет, — я выпрямился и посмотрел ему в лицо, — по-моему, ты чертов гений. Данко слегка порозовел щеками и хотел было что-то ответить, но нечто в моем лице его отвлекло. Впрочем, я догадывался, что. В конце концов, я тоже смотрел в его глаза, озаренные слабым светом чердачной лампочки. Они оказались серыми, как вода в горстях. Не голубые, не синие — нежные, бледного цвета… Мои глаза, сам знаешь, ржавые, однако он, казалось, смотрел в них с тем же восторгом, что и я — в его. — Так вот какие они, — проговорил он задумчиво и смутился, даже сильнее, чем когда я похвалил его. — Прости. Тебе правда нравится? — Конечно, — я не подал виду, однако его лицо в тот момент наполнилось таким трепетом, что трудно было не рассмеяться. — Тогда, — он замялся, всё еще не отрываясь от моих глаз. В его зрачках мысли мелькали так быстро, что я не успевал их ловить. — Тогда ты был бы не против, если я попрошу попозировать для портрета? Я вопросительно изогнул бровь и уточнил: — Зачем тебе мой портрет? — Понимаешь, Марк, — моё имя он назвал с небольшой запинкой, наверняка опасаясь, что с такими глупыми просьбами к человеку не стоит обращаться так фамильярно. Если бы он знал, что человеком я не был, запинок бы не возникло. Впрочем, как и меня в его крохотной комнатке поздно ночью в приморском городке, где исчезновение одного человека из толпы мало что значит. — Таких лиц, как у тебя, я раньше нигде не встречал. — И? — И мне очень не хочется терять возможность нарисовать такое лицо на своей картине. Я знаю, что это очень нагло, но… Я вздохнул. Перевел взгляд на картину, что дамокловым мечом застыла между нами. Она была большой. Глядя на неё, ты переставал замечать комнату, и оставался только шелест волн и запах соли. — Я не смогу позировать тебе днем. — Ничего, — бойко возразил он, воспрянув духом, — мне хватит света ламп. — А еще я буду приходить, когда мне удобно. — Идет! — он порывисто обнял меня, всё же вынудив пошатнуться — от неожиданность. Воробьиное сердце художника билось быстро, как у настоящей птицы. -Спасибо, Марк. Я неловко усмехнулся. Так начались мои визиты в его дом. Они начинались после заката; Данко работал с 5-ти утра, заканчивая уже к двум, и до моего прихода успевал поспать и настроится. Иногда рядом с палитрой помещалась не только банка с подкрашенной водой, но и кружка с чаем. Данко шутил, что чай с привкусом краски -не такое плохое дело, «хочешь попробовать?». Еще он любил вертеть кисточку между тонких пальцев, и поэтому на щеке у него всегда был цветастый рочерк, а то и несколько; рабочая клетчатая рубашка и вовсе утратила исконный окрас еще давным-давно. Бывало, мы встречались на полпути, и тогда я помогал ему донести до дома сумки -не потому, что считал его слабым, парнишке просто не хватало рук для всех пакетов и свертков. А на чердаке, за работой, мы вскоре начали болтать, чтобы унять мою скуку. Конечно, сидеть неподвижно мне было куда проще, чем человеку, но небольшую обитель художника я изучил очень быстро, а самого Данко интереснее было рассматривать с ссылкой на разговоры. Так я узнал, что он сирота; до 18 лет жил в приюте, но еще в 15 стал подрабатывать натурщиком в школе искусств. — Натурщиком? — Да, -он в очередной раз застыл у полотна, оценивая результаты; кисточка уже пару раз мазнула по клетчатой груди, оставив темные росчерки, — а что в этом такого? Просто работа, не хуже и не лучше остальных. — Ты не похож на кого-то, кто может запросто раздеться перед незнакомыми людьми. Он отмахнулся: — Говорю же: просто работа. Знай себе стой на месте и наблюдай. Да, сначала было немного неловко, но тогда мне было гораздо интереснее понаблюдать за профессиональной школой живописи. А остальное меня не заботило. — Так ты самоучка? — Был им, — его губ коснулась горькая улыбка. — Денег на нормальное обучение у меня не было, но рисовать нравилось еще с детства. В конце концов, — он бросил на меня строгий взгляд, и я послушно вернулся в исходную позицию; Данко вернулся к портрету, — преподаватель из того класса поинтересовался, зачем мне всё это нужно. Я объяснил, и он взял меня в ученики. Не в класс, конечно, но мы виделись в его личной мастерской. Прекрасный был человек, — он тяжело вдохнул и продолжил колдовать над картиной. — Насколько же прекрасный? — спросил я, едва разжимая губы. — Всё это, — он театрально обвел кисточкой пространство чердака, — раньше принадлежало ему. — Он…? — Умер? Да, — Данко говорил об этом так просто, что стало понятно: учителя не стало уже довольно давно. — Но даже умерев, сделал мне много хорошего. Понимаешь, он был одинок, и я тоже. Без семьи и друзей, только я — молод, а он стар. Так и вышло, что двум одиночествам было вместе комфортнее, чем по-одному. Честно говоря, он не особо любил людей, а особенно тех, кто ничего не смыслил в искусстве. Меня же считал просто даром свыше. — Вы были близки? — Как учитель и ученик, не больше. Но, — он макнул кисть в чашку с чаем, даже не заметив этого, — никого роднее в этой жизни у меня так пока и не появилось. — Значит, — я немного помедлил, раздумывая, как прозвучит этот вопрос, — ты один? — Да, — просто ответил Данко, не уточняя, что именно я имею в виду. Опираясь на такой лаконичный ответ можно было понять: один — значит, один. Во всех возможных смыслах. В маленькую «студию» юного художника я приходил, как и предупреждал, когда вздумается. Четкий график как-то не получался. Однажды в мою квартиру стал ломится сосед, с криками о том, что я его затапливаю, хотя это было не так (после чего у соседа надолго отпало желание ходить вверх по лестнице и — на несколько дней — вообще ходить). Приходилось и отлеживаться после стычек с «сородичами» — особо мелкую шваль, тупую и неуравновешенную, никак не удерживал ни мой возраст, ни дальнейшая смерть, но я в итоге всё равно был вынужден наверстывать упущенное время и зализывать раны в своей конуре (кстати, сосед стучался как раз после одной такой ночи, так что еще легко отделался). У Данко, впрочем, тоже случались проколы. Я ведь упоминал, что он невезучий, как висельник? Однажды, придя в нужный дом, я застал его у лестницы, ведущей на чердак. Знаете, что случилось? Когда он открывал люк, железная скоба полоснула его по руке, оставив глубокий, сильно кровоточащий порез. Тогда плохо стало не только ему -смертельно побледневшему — но и мне. Чердак Данко находился над полу-жилым домом, где на первом этаже располагался бар, а на втором — четыре маленьких квартирки, одна из которых тоже принадлежала художнику. Там он иногда спал и хранил вещи, так что, подперев его своим плечом, я дотащил его до этой квартиры и под вялые возражения, остановил кровь, перебинтовал руку и потом повел в ближайшую точку, где бы можно было наложить швы. В тот день он, конечно, еще рвался продолжить работу, но я настойчиво его переубедил. Забавный парень он был, Данко. Кстати, оказалось, что ему двадцать три, хотя я ему и двадцать давал с натяжкой. Наверное, дело было в его немного детских, мечтательных нравах. Но он умел быть серьезным, отличался острым умом и многое понимал в этой жизни — достаточно многое, как для простого человека. Так что наблюдать за ним было очень и очень интересно. Удивительно, но даже на его вопросы я отвечал без лукавинки, только едва утаивая часть информации. Когда ведешь своё существование от распада Римской Империи, так или иначе приходится что-то недоговаривать.***
— И? — Что «и»? — Что было потом? — Потом он закончил картину. А я остался. Еще на семь лет, — Марк вздохнул, стянул с волос резинку. Ветер тут же расплел косу и я заметил, что за время путешествия она отросла, почти до лопаток. Странно: я ни разу не видел, как он её переплетал. — Так делать нельзя: чем дольше тянешь с уходом, тем тяжелее уходить. — А не уходить — не вариант? Он покачал головой. — Ты и сам знаешь, что нет, — Марк поежился, посмотрев на небо. — Светает. Пора идти. Куда нам? Я кивнул в сторону маяка. — …то есть? — Данко стал смотрителем маяка. Бессмертный усмехнулся и пошел за мной, на ходу заплетая косу. А мне вспомнилось, что римляне по мертвым не стригут волос… Маяк оказался ближе, чем виделось издалека: возможно лишь потому, что был совсем невелик. Красно-белая башня уже закрыла свой сияющий глаз и ни в одном окне не горел свет. Слишком рано. Уже у стен маяка бессмертный застыл, качнул головой. — Я не буду заходить. Глянув на небо, уже вспыхнувшее красной полосой, будто кожа треснув под скальпелем утра, я уточнил: — Ты уверен? — Да. Иди один. Я здесь где-то…пережду. Пожал плечами. Это и правда не моё дело. Шагнул к порогу, нервно «поправил» плечи и зачем-то по привычке потянулся к глазам. В застекленном окошке входной двери раннее солнце выхватило моё лицо, и на нём — глаза. Тоже, как и стекла очков, зелёные. Я постучал. Дверь открылась не сразу: внутри что-то загрохотало, зашипело, стукнуло и лишь затем в полу-открытом дверном проёме возник сонный человек, в халате поверх пижамы. — Здравствуйте, — заученно начал я, — извините, что так рано, но я на счет картины… — А, — мужчина протёр глаза, смахнул завитую прядь; до меня запоздало дошло, что он иностранец, и может меня не понять; но тот ответил на удивления ясно, — да-да, я помню. Подождете пару минут? Не думал, что вы придете так рано… — Простите, так получилось. Подожду, сколько будет нужно. — Спасибо, — дверь закрылась и я в последний раз обернулся на мыс. Но там, конечно, уже никого не было. Вероятно, Марк ушел на другую сторону маяка, куда выходило меньше окон. Во второй раз дверь открылась и правда скоро. Смотритель жестом пригласил меня внутрь, в уютную, пускай и тесную нижнюю комнату, по совместительству являющейся и гостиной, и кухней, и столовой. Тут же предложил кофе и завозился у плиты, орудуя склянками, банками и ковшиками на длинных ручках, как средневековый алхимик. Как-то незаметно помимо двух чашек на небольшом деревянном столике оказалось блюдо с трогательными спиральными булочками и бутербродами вперемешку. Я замешкался, прислушиваясь к бурчанию в желудке, но хозяин дома сам пригласил угощаться. За его спиной над кухонной раковиной виднелись измазанные в краске тряпки и полотенца. Данко не выглядел на свои 59 и всё еще был похож на того мальчишку, которого описывал Марк. Крупные кудри тронула седина, возраст подарил уголкам рта и глаз улыбчивые морщинки. Но осталась прежней просторная рубашка, в которой так легко шевелить локтями, сами локти — острые в ребяческой худобе — и взгляд, добрый и грустный одновременно, всегда изучающий собеседника до малейшей детали. — Пожалуй, можно начать, — заметил он с улыбкой, отряхивая пальцы от хлебных крошек. — Насколько я понял, вас интересует именно «Беседы со Смертью»? — Вас это удивляет? — Нет, о ней часто спрашивают, просто не в рамках отдельного интервью. — Неформального. — Пускай. — Насколько мне известно, — оторваться от бутербродов было довольно трудно, учитывая, что с тех пор как мы покинули машину, я ничего не ел, — это единственная ваша картина, написанная в импрессионистичной манере, к тому же, не на реалистичный сюжет. — Как сказать, — Данко качнул головой. — Однако, человек на картине — Смерть. По вашим же словам. — Да, но…вы не против, если мы пройдем наверх, в мастерскую? — Конечно. Немолодой человек взлетел по узкой лестницей с завидной легкостью. Мне же пришлось, прихрамывая, тащиться наверх на одной ноге. «Мастерская» занимала весь второй этаж, выше — сам фонарь маяка. От спальни у художника была только узкая кровать в углу, у окна. Правда, помнится, внизу был весьма удобный диван… Данко, вопреки ожиданиям, пошел перебирать не штабели холстов, а альбомы, стопкой лежащие на письменном столе. Тот, по виду, использовался в качестве палитры уже не один год. — Вот, первые наброски. Альбом, оказавшийся у меня в руках, тоже видывал виды; судя по дате в углу листа, ему было лет двадцать. Я всмотрелся в желтоватую бумагу. Несколько портретов — беглых, лишенных проработки деталей. Его я сразу узнал и даже не стал этого скрывать: на картине ведь тоже был Рипер (и именно по ней я и вышел на Данко). Был здесь и общий эскиз — комната, камин и кресло. Незаметно заглянув дальше я увидел, что там была только комната. — Выглядит, как рисунок с натуры, — признал я с толикой напускного удивления. — Но почему именно Смерть? А не просто — незнакомец… Данко улыбнулся: — Берите альбом и вернемся вниз, там всё же больше места. Когда мы уже расположились на том самом диване, он предложил: — Могу вам рассказать историю написания. Если интересно, конечно. — Внимательно вас слушаю. Он откашлялся, извинившись и признав, что слегка простыл во время работы над последней картиной. — Тут придется начать издалека… В общем, я довольно одинокий человек. Поэтому действительно важных людей в моей жизни было немного. К сожалению, многие из них ушли. Некоторые — не прощаясь. Мой первый учитель умер, потому что был уже очень стар. Ну, а еще один… Просто ушел. Мы встретились ночью на побережье: тогда я часто приходил туда, побыть наедине с собой. Днём на это не оставалось сил. Сил вообще было мало — даже на саму жизнь. К тому моменту я почти сдался. И вдруг появился он…тоже, один. Даже больше, чем я. Сначала был моим вдохновением. Потом — другом. Потом…показал мне Европу. Помог открыть галерею… Снова захотелось жить. А он исчез так же, как появился: без лишних слов. Даже без прощальной записки. Мужчина вздохнул. — Потом, когда картины уже продавались и меня начали звать на международные выставки, меня занесло в маленький город неподалеку от Лондона. Там мне согласились сдать комнату: небольшую и полутёмную. Впрочем, мне было всё равно, что это будет за комната: я взял с собой бритвенное лезвие. — А как же жажда жизни? — Жизнь — это такая штука, жажду к которой приходится поддерживать постоянно. Моей хватило на пять лет. Я уже надел халат и отправился в ванную, но засмотрелся на огонь в камине, особенно на холодную его часть, синеватую. Огонь ведь по большей части горячий — этого холода в нём очень мало. «Тут ты прав» — отозвался чей-то голос из кресла. Я подошел ближе, ведь с той точки были видны лишь кисти длиннопалых рук, лежащие на подлокотниках. Человек тоже смотрел на огонь. Он был…да вот, как на картине. — И что, никаких капюшонов-масок? Пустых глазниц? Обнаженных рёбер? — Нет, ничего из этого. Правда, его глаз я не видел: он сидел, склонив голову. Я подошел ближе: он качнул головой, приветствуя меня. «Предложил бы присоединиться, но, как видишь…». Я спросил его, что он делает здесь. Он усмехнулся: «Мне известно, что ты задумал, Данко. Это конечно, не моё дело, но смерть — это последнее утешение. А жизнь — это их череда». «Уверены, что это не ваше дело?» — уточнил я. «Нет» — вновь усмехнулся незнакомец. Был ли он тем, о ком я подумал? Кажется, да. По крайней мере, на мой вопрос он ответил прямо. На следующий вопрос — почему он решил прийти ко мне и именно ко мне? — он, помолчав мгновение, ответил: «У тебя был близкий друг. И он ушел несколько лет назад, вовсе не потому, что хотел, но лишь затем, чтобы не причинить тебе боль». «Как он мог причинить мне боль?». «Жить. Жить вечно и неустанно, пока твои силы угасали бы с пугающей быстротой. И он ушел. Но перед этим спросил меня о том, что будет с тобой после его ухода. Знаешь, Данко, я никак не мог ответить ему, что через несколько лет ты будешь искать встречи со мной. Опять». Незнакомец поднялся и, повернувшись ко мне, усмехнулся в последний раз: «Так уже лучше». Я задержал его еще на полчаса, чтобы сделать пару набросков. Он, как вы сами видите, позволил. — И это был… Смерть? — Полагаю, что так. Странно. Раньше я не рассказывал эту историю ни одному журналисту, или…другу. Вы располагаете к себе, Влад. — Да. Как мебель или стена. — Не сказал бы. У вас…интересное лицо. — И только, — я хмыкнул, поднялся. — Благодарю вас за доверие. — Можете не скидывать материалы интервью, — заметил Данко и в уголках его глаза блеснула прозорливость. Я благодарно кивнул. Уже на пороге обернулся, вспомнив кое-что: — Последний вопрос. Что это был за город?***
Красное зарево отгорело так быстро, что серое утро, казалось, и не было никогда ни ночью, ни рассветом. На горизонте небо сливалось с водой, образуя одно нескончаемое, целое и пустое пространство. Я задержался у почтового ящика (смотритель маяка еще не успел его проверить), наблюдая эту картину и мысленно перебирая в голове всё услышанное. Напоследок в сознании возникла какая-то мелкая, тревожная и донельзя печальная мысль, но думать её я не стал. Как и ожидалось, бессмертный скрылся в тени маяка, на той стороне. Сначала мне показалось, что он задремал: спиной к стене, коленами ко лбу. Но потом он глубоко, будто всем телом, вдохнул, и поднял голову. Глаза у него были тёмными в глубине и воспалёнными по кайме. — Дай угадаю: ты всё слышал? — Конечно, слышал: здесь форточка открыта. Тощий урод…я не знал, что он приходил к… — …Данко? А ты правда спрашивал у Рипера о его судьбе? — Да. Когда уже был в поезде на пути в неизвестность. Он ответил, что, если бы не наше знакомство, Данко был бы мёртв уже дважды. В первый, от эпидемии гриппа в 23. И еще раз…в 27. Повесился на своём чердаке. Странно, что я хоть кого-то смог задержать на Земле, а не наоборот… Но Рипер…- Марк судорожно вздохнул. — …от него я не ждал такой… — …человечности? — я хмыкнул. — Да. Мило с его стороны. Марк одарил меня горьким взглядом. Я вздохнул и обернулся к морю. — Знаешь. Ты ведь человек. Несмотря на все разговоры и размышления…вот и Рипер — тоже. Хотя, вроде как, не должен им быть. А я даже не удивился, когда он пришел ко мне впервые и сказал, что я не человек вовсе. Что произошла ошибка. Что у меня есть место: настоящее, впервые за всю жизнь. Но он меня обманул. И даже в этом была человечность… — Без обид, — Марк поднялся, неуклюже опираясь о стенку, — но тебе, Владик, всего 26. Ты очень молод для таких фатальных рассуждений. — Угу. А на выпускном я выпил и сел на мотоцикл. Попал в аварию. Впал в кому. И вот вся жизнь. В чем тогда смысл? — Нет смысла, Влад. И не было никогда. Живи ты хоть 20, хоть 2 000 лет… — А сам говоришь — молод… — Прости, — Марк виновато опустил голову. И на мгновение стал тем самым неуловимым образом — образом самого себя, лишенным масок и карикатур. — Понимаешь: вся моя биография — три строки. И все три тебе известны: «Родился в маленьком городе, одном из тех, до которых никому нет дела. Сбежал из дома в 9-м классе: поступил в училище в другой город, бросив мать и младшую сестру… В 18 — погиб по глупости и попал в руки Смерти». — У Рипера лучше, что ли? — Может, и не лучше. Только вот куда он нас привел?.. Марк хмыкнул. И не ответил. — Может, вечность — это действительно очень долго…но это как раз достаточно для того, чтобы стать…кем-то. — А есть ли в этом смысл? Я посмотрел на него. И ответил, заглянув в его покрасневшие глаза: — Есть. Он усмехнулся. Похлопал меня по плечу, утешая. — Пошли, Влад. Кстати, нам хоть есть — куда? — Да, — я качнул головой на далёкую пристань. — Городок Рединг, Англия. — Значит, время искать подходящее судно…