1
…сдержаться, чтоб сильнее не сжать юлькины волосы, сложно. Хочется — вцепиться, натянуть пряди так, чтобы по коже резануло, стиснуть до судороги в жилах. Но Тёма лишь гладит её, нежно и ласково. Тяжело держит ладонь на талии, прижимает, маленькую, тёплую, к себе теснее. Греет. Острый юлькин подбородок ему в ключицу, виском она доверчиво жмётся к плечу. Тёма скалится. Не ей — ей он улыбается красиво, сейчас — сейчас иначе. До опасного тепла по лопаткам приятно нарываться, когда нихера тебе не будет. Ничего не будет — между вами четыре метра ламината, вагон несказанного и его юная дочь. Твоя девушка. Юлька. — Как у тебя сердце колотится, — еле слышно шепчет Юля ему на ухо. Щекотные волны дрожи идут внахлёст, пробирают до ребёр. Тёма стискивает её крепче, и она покорно жмётся — соскучилась. А может, тоже демонстрирует всей собой, мол, посмотри, отец. Тёма не против. Давай, посмотри. Тёма категорически за. За то, чтобы стоять вот так в этой небольшой прихожей, смотреть вглубь квартиры и до упора держать суровый взгляд. Но вот Лебедев возвращает ему оскал — скупой и опасный, уверенный, — и сердце у Тёмы разгоняется быстрее. Напряжёнными руками он отстраняет Юлю за секунду до того, как вцепился бы в неё до синяков, и смотрит куда угодно, — но только не ей в глаза.2
…и это — самое оглушительно-тихое утро в его жизни. Мягкое, полумрачное. По глазам даже близко не бьёт — видимо, в какой-то момент всё же было принято разумное решение задёрнуть шторы, и так до утра и осталось. Холодильник не жужжит. Часы на нервы не действуют. Даже будильник в уши не долбит. Ти-ши-на. От нереальности хочется заорать и сорвать глотку — настолько вокруг тихо, а внутри, во всём теле — хорошо. Тепло так, разнеженно. Малость одиноко, может, но если подгребсти вторую подушку под нос, то можно пару секунд продышать остатком чужого присутствия. И тогда нормально. Как-то не совсем по-человечески получилось, конечно. Им бы, по-хорошему, поменяться сейчас местами. То есть, товарищу полковнику — к себе в прекрасную постель, а ему, с какого-то хрена всё ещё в этой постели нежащемуся, — хуй пойми куда, но точно не в эту квартиру. Скорее, зная кое-чьи замашки, куда-нибудь в Сибирь, Родине долг за аморальный образ жизни отдавать. Хотя, положим, что он тут делает — вопрос не такой уж сложный. Что он тут делал — вот это уже мысль. Хочется думать её — до тех пор, пока пинками из-под одеяла не погонят. С другой стороны, если прислушаться — нихрена не услышишь. Квартира, кажется, и правда пустая. Значит, из кровати придётся выбираться самостоятельно. Это, конечно, ничего себе уровень доверия. Или крайняя степень похуизма. Или его тут просто заперли и по возвращению пристрелят. Все варианты такие рабочие, что просыпается чувство, похожее на гордость за самого себя, — добился-таки, дорвался, несмотря на… да на всё. Не зря глотку под окнами рвал, не зря названивал, на улице ловил не… нет, в тот раз, наверное, всё-таки зря. Так или иначе — дело сделано. И охренеть как хорошо сделано. Только и остаётся теперь валяться, наслаждаться собой, охуевать по-тихому. Потом, конечно, как-то со всем этим придётся разбираться… это ведь не девочку в клубе подцепить. Да даже не мальчика. Это вообще космос какой-то, если уж и правда сравнивать. Но сравнивать и не хочется. И думать, о том, как дальше, и почему, если всё хорошо, утро он встречает в гордом одиночестве, не хочется тоже. Хотя бы потому, что на деле всё наверняка, ой, да по-любому — нехорошо. Хреново даже. Катастрофически хреново. Дрёма от осознания дальнейших перспектив мигом отпускает, а вот желание задержаться в постели ещё на пару-тройку минут — нет. Хлещет, конечно, под спину что-то, мол, срочно ищи трусы и телефон — да чёрт с ним, с телефоном, — просто вали отсюда полным ходом. Никогда тебе тут рады не были, что, один раз — и что-то изменится? Хотелось бы верить, конечно. Тут вон какие перемены по будням ёбнули, чего другим-то мешает? Невовремя пробирает смех — ведь в первые секунды-то сам чуть заднюю не дал от такого поворота. Ещё бы, товарищ полковник так стиснул — чуть ворот не порвал, в прихожую волоком затащил. О чём тут ещё думать, кроме как о том, что бить сейчас будут — больно, долго и без свидетелей. В стену впечатал так, что рядом зеркало звякнуло. За загривок схватил. Рывком на себя, больными глазами — до самого нутра обжёг. Так посмотрел, — казалось, умрёт сейчас или с ума сойдёт, — невозможные глаза у человека. И: — Как же ты мне надоел. И вот вроде бы и да, а вроде и в самые губы на выдохе — тут хрен разберёшь, что отвечать. Ну, по ситуации разобрались, конечно. Так разобрались, что к утру в обозримом пространстве не было ни трусов, ни полковника. Что тут скажешь, не его это профиль — такие разборки.3
Есть свои плюсы в том, чтобы доставать насквозь военных людей: они никогда не звонят в полицию. Особенно если дело касается чего-то категорически личного, неприемлемого для рассмотрения чужими глазами, тем более — ментовскими. Нет, такие люди, — такие, как Лебедев, если есть, конечно, на свете ему подобные, — со всем этим дерьмом разбираются сами, своими руками. Тёма по-честному рад, что с ним разбираются именно эти руки, а не чьи-то еще. У Лебедева кулаки бьют честнее. Заслуженнее как-то. По капле, по крохе, — выбивают из него вину. Свои плюсы есть и в том, чтобы избивать таких, как Тёма, — опять же, если есть на свете другие такие сказочные долбоёбы. Хотя другие к ситуации не имеют никакого отношения, — это Тёма, именно Тёма позволяет бить себя до кровавых соплей и ни разу не заикается о полиции. Поэтому всё, что происходит сейчас, остаётся лишь между ним и Лебедевым. Между больным перехлёстом взглядов, в самой искрящей точке, дрожащей — ярость и отчаяние, непролитые слезы, всё это размывает фокус; между мясом стёсанных костяшек и мясом сбитой скулы; между зубами, сжатыми до скрежета, до провалов на худых щеках, и зубами в кровавых потёках, чудом целых. И почему-то один из взглядов, тот, что смотрит снизу вверх, светлеет из раза в раз, а скулы розовеют, и по-дурацки плывёт в шальной улыбке рот. Лебедевское прощение летит коленом в солнечное сплетение. Они даже близко не пиздятся, уж точно не Артём. В какой-то момент он начинает позволять себе, а главное, ему начинают позволять: укусы, царапины. До этого доходит далеко не сразу, а первый раз и вовсе им обоим — как далеко не самый приятный сюрприз. Но реальность и без того крошится, словно высотка под многотонной ударной волной: четыре месяца назад Тёма стрелял по Юле, едва выбравшись из инопланетного экзоскелета. Четыре месяца. И вот, что сталось с этой ненормальной реальностью сегодня. Тот факт, что в один из миллиардов моментов Лебедев зло целует его в разбитые губы, не вызывает должного удивления, возмущения — даже близко нет. «Простил», — только и успевает подумать Тема, глупо скалясь в скользящий по крови поцелуй. Затем его вновь складывают пополам в один удар.