В этом рваном ритме

устав от бесцельных драм… я думал о том, зачем, зачем бог придумал вас…

…как приехали — господина Гоголя силою не оторвать было, всюду следом вился, разве что в рот не заглядывал, а теперь — чуть молнии от неприязни не летят, до того она в воздухе чуется. У Николая Васильевича челюсти стиснуты до острых теней под скулами — злится он по-честному и честно же держится, хоть любуйся на него такого. Александр Христофорович, поодаль стоя, в этом себе не отказывает. На измождённом лице Якова же — сплошь самодовольство да деловая собранность, всем тут привычная и насквозь лживая, искусная, а от того — вдвойне раздражающая. Не знай Александр Христофорович это лицо, поверил бы охотно да еще и рад бы остался, по-злому рад: уезжает, мол, столичный следователь — так и скатертью тебе дорога, скотина эдакая. Да только знает Александр Христофорович побольше прочих. Побольше Гоголя уж точно. Пускай, пускай лицо красивое изрезано, исчерчено немилосердно морщинами, пусть виден на нём каждый прожитый год, один другого не легче. Пускай. Не помешало это Александру Христофоровичу задохнуться малость при одном только взгляде в первую на этой земле встречу. Как и сейчас не мешает — отчётливо видеть, что устал Яков Петрович не менее остальных и как напряжён в своём бесконечном наблюдении искоса за всеми, кто вокруг находится. За Гоголем — в особенности. За всеми, кроме Александра Христофоровича, к которому он слишком — слишком давно потерял интерес, которого списал со счетов — рано и много лет тому назад. Но радоваться хотя бы этому — своей возможности безнаказанно наблюдать чужую слабость во всей её красе и ликовать в своё удовольствие как раз мешает — в том числе и лицо это. И руки нервные. И глаза больные насквозь. И сильная хватка на трости, когда приходится ступать на отбитую в схватке той ногу. Все потому — сердце глухо жмёт от желания усталость эту ладонями собрать, стряхнуть прочь, исцеловать ее с жёстких губ и век воспалённых, всю и без остатка. Но — никак. Яков Петрович здесь, но дальше того же господина Гоголя. По-особенному дальше. Гоголя же — хоть рукой мани, разбит и одним лишь звенящим напряжением цел он и собран сам собой в единое. Вот уж чья сила пугать должна, самая неявная из здесь имеющихся, самая достойная. Да только колени у Александра Христофоровича как косились, так по сей день и подкашиваются от одного лишь; схлестнувшись на короткую секунду с выразительно-пустым взглядом Якова, Александр Христофорович сам плавно делает шаг, второй, третий. Гоголь замирает перед ним, оборачивается лицом к лицу, тут же — удивительно, как это лестно, — заметно расслабляясь. Не так даже — слабея на глазах. Прозрачный взгляд куда чище его, Бинха, собственного. Смотрит Гоголь так, как сам себе Александр Христофорович даже и коленями в пол поставленный смотреть не позволял. В Гоголе другая гордость, юношеская, трепетная. В нужный час легко ему склонить покорную голову, поддаться, раскрыться до самого нутра. Александр Христофорович знает, как метко стреляют в такие души. Прекрасно он знает и то, чей палец однажды спустит курок. Столько во взгляде Гоголя несчастья и надломленности — Якову и года будет достаточно, чтобы предательство своё обратить в очередную лишь острую нотку своего богатого на притягательное и внезапное великолепия. Как был, так и остался Гоголь на его крючке, у него под прицелом. Не денется — никуда и ни к кому. И это — очень жаль. Не за себя Александр Христофорович, ясное дело, жалеет, а всё ж таки… — Ну вот и всё, Николай Васильевич, — улыбка открытая, честная, будто покровительствует над его, Гоголя, нервными и непослушными губами. Так сильная ладонь накрывает дрожащую. Так заходящаяся в спазмах грудь жмётся к крепкой, мерно дышащей в такт спокойному пульсу. Только улыбка — она напротив. Не ближе дозволенного. Без мешающегося одно с другим дыхания. Без. — Рад знакомству, Александр… Христофорович, — Гоголь тянет ему сухую, чуть дрожащую ладонь. Удивительно горячую в контраст его собственной. — Приятно было работать с вами. Бинх не таит смешливого лукавства, позволяет Николаю Васильевичу читать его по глазам, и тот, вняв, прибавляет, и улыбка его смелеет: — В основном. — Паршивец, — с готовностью сжимает Александр Христофорович его кисть напоследок. Отпускает. Секунду они стоят, улыбаясь друг другу, словно добрые друзья. В эту же секунду Александр Христофорович решает Якова Петровича добить, — но заранее проигрышным для самого себя поступком. — Ну, идите сюда, — почти смеётся он, положив ладонь чуть ниже худого плеча. Гоголь до того скоро принимает его объятия, что крадётся непотребная, но никак не дикая, естественная мысль, и суть её — сплошь «а если бы?» Если бы он Николая Васильевича раньше застал, вчерашним вечером, в полумраке комнаты, при одной лишь дрожащей свече, в обнажённом и усталом отчаянии… в одном лишь белом исподнем… Если бы тогда — к себе привлёк, откровеннее и дольше, мол, плачьте, Николай Васильевич, плачьте хоть за меня, я, видите, не в силах больше слёзы лить. Если бы хоть сейчас мог теснее прижать, зашептать до румянца, до того, чтоб дыхание сбилось, останьтесь, господин дознаватель, не сбежит от вас Петербург. Если бы хоть сильнее нелепость эта двадцати лет от роду ему принадлежала. Да если бы хоть кто-то из них не принадлежал больным глазам, что жрут их, обнявшихся на прощание, так явно, пусть и всё ещё украдкой. Знать хочется, мыслит ли Николай Васильевич в ту же, Якова Петровича, сторону, судорожно сжимая ему камзол, к правому боку больше прильнув, чем к тому, что шпага обломленная на днях вспорола, — или и правда к одному лишь Александру Христофоровичу сейчас душой обёрнут. Коли так — так что ж будет, если загривок рукой здоровой несильно прижать, сказать тихо: — Берегите себя, Николай Васильевич. Не давайте своему любопытству, — сильнее сжать, виском к виску — едва заметно, — сгубить себя вновь. Последнее слово проглотить бы, да само просится с губ. — И вы себя берегите, — Гоголь предпочитает смотреть прямо в глаза, отпрянув, но так и не отняв рук, что держат чуть выше локтей, — Александр Христофорович. Александр Христофорович кивает, смежив веки. Хорошо. Вдали от Якова Петровича обещание это сдерживать будет до смешного просто. Мысленно Александр Христофорович, глядя, как Гоголь неловко взбирается в карету, желает ему, сильному слабому юноше, сломать Якова Петровича изнутри, извести сильнее и выйти из схватки этой — куда больше похожей на смертельный парный танец — победителем. Оно ведь может — должно — именно так и случиться. Гуро поперхнётся своей же властностью, и поводок в его ладони свяжет его по рукам и ногам. Все потому, что есть у Николая Васильевича — тот смущённо взмахивает ему на прощанье ладонью перед тем, как закроется створка — одно коварное преимущество: в него невозможно не влюбиться. И, в отличие от горячего яда, каким с рук опаивает своих жертв Гуро, этой влюбленности даже не думаешь сопротивляться. И боли от ней — Александр Христофорович вдыхает, когда карета Николая Васильевича движется с места, и улыбается ей вслед — ни единой капли. Разве что светлая, лёгкая, как и улыбка эта, печаль. Собирая последние крупицы этого чувства, смотрит Александр Христофорович, как удаляется повозка, и тут же, себе в извращённое удовольствие, оборачивается на Якова. Он всё никак не усядется: стоит у кареты, переговариваясь с кем-то из тех, что за ним присланы. Но глазами в ответ пронзает не хуже сабли: не левый бок и не левую ладонь, но тоже — слева. Насквозь. С кровью. Сейчас — как и много чёртовых лет назад. Махнув на лошадь, Александр Христофорович, как может быстро, правит прочь, прочь от дьявольских глаз, несостоявшихся прощаний и сожалений по господину Гоголю. Прочь — от чужой, едва занявшейся пламенем истории, которой только длиться и длиться. Прочь — зализывать раны и дальше жить, забывая чёрно-белую фигуру Гоголя, силясь забыть Якова, но помнить всего — вплоть до россыпи родинок на спине. Благо что и раны зализать, и забыться на время, и дальше жить — на всё это всё ж нашёлся здесь человек. И обещание ему данное: никогда — — Никогда больше, никогда, не покидайте меня боле, Александр Христофорыч… — Бинх сдержать намерен, и держать будет — обязательно будет — до самой смерти. Кто б знал, что смерть Александра Христофоровича предпочитает красное — и наносить неожиданные, но всегда, как ни стыдно, долгожданные визиты. Но самому себе Александр Христофорович обещает больше не ждать.