я опять на районе потерял себя в одном из дворов.
Клиника — это нарочно метить ублюдку в оскал, чтобы скользко стесать костяшки о чужие зубы — в мясо, в кровавое рванье. Тупой очередью удар за ударом: еще — сердце врезается в ребра, отскакивает от них, — еще — уши продирает звоном, в голову бьет кислород, — еще! — мир несется каруселью, как после четырех лишних стопок, как после яростного, голодного секса. Фонит белым шумом, у вселенной перезагрузка, дыхание — будто в четыре легких сразу. Клиника — это угандошить кого-то до отключки и даже не проверить, живой он там или нет. Сам полез. Сам виноват. Артем вслух, конечно, не предупреждал, но сам по себе выглядит как предупреждение. «Не влезай — убьет!» И перекрестье обглоданных костей. Руки гудят так, словно по венам и правда течет электричество. Артем как земля после военных действий: усыпан трупами и напитан тяжелой, мертвой силой. Подраться еще раз ему сегодня не судьба (на самом деле — как знать?), а вот отравить кому-нибудь душу — самое то. Мобильник коротко жужжит в кармане, но рука в этот карман просто не пролезет. В конце концов, Артему тоже больно. Костяшка на безымянном пальце воет так, словно вот-вот выскочит. Она может, она разболтанная в хлам и вылетает на раз. Пока Артем дышит — до свиста, до белого шара в груди, холода в голове, мушек перед глазами, дышит, — ублюдок принимается подавать признаки жизни. Он коротко стонет и елозит едва уцелевшей кистью по асфальту, по брызгам крови, грязи и мелким камням. Ну, Артема тут недавно долбили за то, что дела до конца не доводит. Да как нехуй делать, пожалуйста! Мягкая подошва кеда контур без пяти минут сломанной ладони повторяет так забавно, что Артем умудряется отвлечься. Затем ублюдок орет, протяжно, с подвываниями. Артем убирает ступню. На пробу наступает еще раз, и тип воет на бис. Получается такая игрушка с кнопкой, вроде тех дебильно пищащих мишек. «Я тебя люблю», — говорят мишки. «Да нихуя», — на автомате огрызается Артем про себя. «А-А-А-АЫ-Ы-Ы-Х-Х!!!» — говорит ублюдок. «Артем, прекрати это!» — приказывает голос… ебаный голос, который сам по себе возникает в трезвеющей голове. Нет у Артема привычки слушаться этот голос по любому поводу, но ногу он послушно убирает. И вообще — уходит из подворотни, едва натянув убитыми пальцами капюшон. Моросит, сука, с самого утра. Клиника — это идти сейчас прямо, а не направо. Идти к себе на квартиру, а не в родную шиномонтажку, к одиночеству и скрипучему дивану. Идти к пасущему его у него же дома Лебедеву, которому Артем никогда, блять, не давал ключей — они просто у товарища полковника были, как и все остальное. Пароль от телефона, код от сейфа, будь у Темы сейф, активационный шифр, будь Тема киборгом-убийцей, ключ от сердца, будь Тема… Клиника, натуральная клиника. «У такой ебанины вообще название есть?» — думает Артем, зависнув перед домофоном. Пальцами шевелить очень больно. Лицом, по которому успел словить, тоже. На третьем этаже на проветривании стоит четвертое справа окно, и в окне этом недвусмысленно горит свет. Легкие печет, тело едва держится на ногах. Артем, оббитый один раз о кирпичную стенку, отбитый на всю свою невесть чем загруженную голову, почти счастливо — до злых, без алкоголя пьяных слез, — запрокидывает ее, эту голову, к мелкому дождю, и вдохнув поглубже, до боли в межреберье, что есть сил — орет. Орет. Орет дурниной на весь свой и пару близлежащих дворов: — ОФИЦЕРЫ! ОФИЦЕ-Е-ЕРЫ!!! — еще глубже вдо-ох, чтобы едва не треснули ребра. — ВА-АШЕ СЕРДЦЕ ПО-О-ОД!!!.. Лебедев, застывший в оконном проеме, распахивает его настежь и швыряет в Артема яблоком. Целым. Даже, мать его, попадает — в плечо. Артем смеется так сильно, что от боли, от горечи — упускает пару горячих слез. Их нихрена не видно в общей мороси, но все равно — охренеть как унизительно. (было бы, не будь Теме искренне поебать.) — В квартиру, живо! — голос у Лебедева звенит так, что перед глазами мигом — его белое лицо и сжатые в нитку губы. Лебедев по-настоящему страшный, когда приходит в ярость. Возможно, потому, что похож на человека, которого вот-вот хватит удар — насмерть. Артем боится так сильно, что не знает, какими словами признаваться себе в этом. А вот для Лебедева у него всегда найдутся хоть какие-нибудь слова. — А никак, товарищ полковник! У меня руки — во! — не работают! Артем показательно шатает окровавленной кистью. Улыбка у него неприлично счастливая. Пиздец же счастье — взрослого мужика, вояку, доводить до белого каления вместо того, чтобы нахуй послать, раз — и навсегда. — Мозги у тебя не работают! — рявкает Лебедев. Чудом на их вопли не выползают сонные балконные зрители, не ввинчивается третий лишний, которому не дают спать. Третий лишний — это потому, что Тема сам себе лишний под своими же окнами. Это потому, что Лебедев охуеть какой лишний в его квартире. В его подъезде. В проеме подъездной двери. Лебедев держит железную дверь нараспашку с видом человека, готового расплющить ею первого подошедшего. Подходя первым — на подгибающихся ногах, трясясь от смешливых всхлипов, — Тема только на это и надеется. «Да убейте вы меня наконец, товарищ полковник, никаких, блять, сил уже нет — с вами на одной планете жить». Товарищ полковник молча идет позади и придерживает за локоть, когда Тему ведет на подходе к лифту, и вот это — клиника. В лифте Артем жмурит глаза и едва сдерживает слезы, но не может сдержать хриплого, шепотом, перебесившись и опустев: — Что это вообще такое, Валентин Юрич? Что это за херня? «Зачем мы с вами терпим?» «Вы меня — зачем?» «Я-то вас — нахера?» Лебедев смотрит на него, не отрываясь. Лебедев молчит. Говорит одними глазами. Глаза у Лебедева пиздец красноречивые. Артем прекрасно знает ответ, и закрывает свои. Он честно, прочно, навсегда, блять, думает, что все это — клиника чистой воды. Дурдом. Шизофрения в последней стадии. Люди почему-то зовут это любовью.(Наверное потому, что это — тоже не лечится.)