Пламя-2. Фиолетовая Ночка

Рэй, не сразу опомнившись, побежал следом, но, выскочив из подъезда, успел лишь увидеть уносящийся прочь мотоцикл. Брата нужно было догнать, пока не натворил глупостей, и молодой офицер вспомнил о втором байке, принадлежавшем Кэвину. Искусственный интеллект мотоцикла знал Рэя и не должен был, по идее, отказать ему в возможности погонять. Тем более что застоялся, наверное, в унылой, заброшенной мастерской. Рэй оказался прав – мотоцикл ему обрадовался. Следы на пыльной дороге вели к лесу, к той его части, что не была ещё съедена грибком. Знакомые всё места. Вот и одинокая острая скала с заветной пещеркой. Вот и синий байк у её подножия… И старший лейтенант Флейм, оставив мотоцикл рядом с его собратом, стал ловко карабкаться по каменным уступам – верным друзьям навсегда ушедшего детства. *** Удар! Удар! Удар! Ещё! Ещё! Воздух каменной ниши разрывало от раскатов страшного рёва, точно дикий зверь, каких давно уже в этих краях не водилось, решил заявить на пещеру свои права. Рёв во всю глотку, во всю мощь развитых, сильных лёгких. Отчаянный крик, полный горя, которому тесно в груди, какая б та ни была широкая. И какая б ни была она крепкая, её разнесёт, если не дать боли выплеснуться наружу. - Модо! - ЧТО? ЧТО ТЫ ХОЧЕШЬ ОТ МЕНЯ? ОСТАВЬ ВСЕ МЕНЯ В ПОКОЕ! Обезумевший «зверь» перестав, наконец, в кровь разбивать кулаки и плечи о каменную стену, обернулся к тому, кто посмел потревожить его. Испепеляющий взгляд, лишённый разума, смертоносные окровавленные кулаки, хвост, точно кнут хлещущий по всему, что попадётся, в том числе и по телу своего хозяина, антенны, пылающие, точно магма внутри планеты – Рэй едва сдержался, чтобы не отступить. - Брат, успокойся! - Я СДОХНУТЬ ХОЧУ! СДООООХНУУУУТЬ! Вновь удары. Удары неодолимого горя в несокрушимые, молчаливые стены. - Отставить! Разворот. Занесённый кулак, способный прикончить с одного замаха, и… … проблеск сознания в дявольски-алых глазах. Старший брат! Перед ним – старший брат! Он хоть и ниже, и в плечах уже, а всё же вроде командира. А командир – это командир. Кому как не Флейму знать такие вещи? «Зверь» пошатнулся и упал на колени, на старое измятое одеяло, когда-то давным-давно оставленное здесь в качестве подстилки. Да не «зверь» уже – всё разом схлынуло, будто и не было. Перед Рэем предстал его родной младший братишка. Тот самый. Да не тот. Он был пуст: ничего не было ни в погасшем взгляде, ни в потерянном, несчастном выражении лица, ни в опущенных плечах, которые обычно, что бы не стряслось, всегда бывали расправлены, ни в руках, теперь рассеянно гладивших давно не стиранную, всю в серых шерстинках ткань покрывала. Рэй, с трудом поборов накатившую душевную боль при виде несчастья, свалившегося на брата, опустился на одеяло рядом с ним, положил руки на его поникшие плечи, прижался лбом ко лбу и сплёл свои антенны с антеннами Модо. И едва сдержался, чтобы тут же не отпрянуть. Потому как то, что он почувствовал, нельзя было описать словами. Никакими. Ни один язык Галактики, наверное, не имел в своём составе ничего подходящего. От разверзшейся чёрной бездны, в которую превратилась теперь душа серого парня, хотелось убежать сломя голову куда-нибудь очень далеко, забиться в угол, закрыться, лишь бы только не чувствовать, холодея, как подбираются к твоему сердцу и разуму жуткие, беспощадные щупальца… Рэй вскрикнул, задышал часто и, лишь призвав на помощь всю силу воли, которой славился их с братом славный воинственный род, сумел оставить связь неразорванной. Боль хлынула к нему сокрушительным, как сель, потоком, и молодой офицер, чтоб не захлебнуться во всём этом, начал вспоминать свою жену и потомство. Он был самым счастливым семейным мужчиной на свете. Его младший брат навсегда потерял это счастье. Так пусть хоть так, через антенны, ощутит его. Может, тьма хоть чуть-чуть отпустит? Старший Флейм вспомнил несколько строк, которые слышал как-то от деда по отцовской линии. Это было нечто вроде заговора. Вроде как в былые времена такие заклинания знал любой, даже самый заурядный воин, и они были, что называется, на все случаи военно-походной жизни: и стрелу отводили, и раны закрывали, и боль прогонять умели. Теперь, в век высоких технологий, древнее волшебство забыто. Забыто, да не совсем. Рэй, чуть напрягши память, зашептал нараспев, так, как когда-то приговаривал дед: «На тебе, брат, мой Рай. Мне же отдай свой Ад. Ветер, боль забирай, Не возвращай назад! На тебе, брат, мой Рай, То, чему был я рад. На сто замков запирай, Не возвращай назад! На тебе, брат, мой Рай, Будь теперь ему рад. Вместе со мной взлетай И не гляди назад!» Старинный напев, как ни странно, помог. Впрочем, странного тут ничего и не было. Забытое – не значит отжившее. Не грех бы когда-то и вспомнить… Дыхание братьев стало неспешным, глубоким и размеренным, сердца ровно забились в такт друг другу, следуя ритму заговора, антенны начали пульсировать в спокойном, «штатном» режиме. Они долго ещё так сидели, прислушиваясь к общим ощущениям. Наконец, Рэй решил, что дело сделано, и связь можно прервать. Впрочем, кровное и духовное родство между братьями всё равно не даст до конца разомкнуть контакты. Старший лейтенант чуть отодвинулся от бойца-добровольца и посмотрел тому в глаза. Пожалуй, взгляд этот никогда прежде не был столь глубок – он принадлежал уже не подростку-старшекласснику, так и не успевшему окончить школу, а взрослому молодому мужчине. - Ты сбережёшь их, брат? – спросил Рэй, продолжая крепко сжимать широченные плечи Модо, и, поймав на себе всё ещё мутноватый, но уже вполне осознанный вопросительный взгляд, пояснил, - Тех, кто мне дороже всего на свете. Если с ними что-то случится, у меня внутри будет то же, что у тебя. Я боюсь этого, братишка. Смерти не боюсь, боли не боюсь. А от этого – хоть всё нутро вынимай, чтоб не жгло. - Сберегу, - отозвался Модо окончательно охрипшим шёпотом. - Поклянись. - Клянусь! Я люблю их так же, как и ты. Рэй, часто заморгав, потрепал брата по взлохмаченному затылку и обнял. - Мне остаться или уйти? – спросил он. - Уйди. Рэя это не обидело. Он, всё ещё настроенный на эмоции Модо, прекрасно понимал его состояние. Ему надо побыть одному, постараться пережить страшную потерю. - Ты только сильно не задерживайся, - попросил старший брат уже по пути к выходу из пещеры, - а то мамка волноваться будет. Да и мне к четырём утра уходить. Модо кивнул. Рэй стал спускаться по причудливым скальным «ступенькам», которых было почти уже не различить в вечерних сумерках, как вдруг осипший от недавнего неистовства голос Модо заставил его остановиться. - Рэй, знаешь что… Если кто тебя спросит когда-нибудь о храбрости, знай, что это не на байке под ноги «ходоку» кидаться, это не одному против сотни врагов выходить, даже не собой прикрывать от взрыва. Наша смелость, Рэй, нам ничего не стоит. Она нам от славных предков досталась, она у нас в крови, мы её просто наследуем и всё. А вот маленькой мышке, которая с детства привыкла жить в страхе, крикнуть: «Модо, я не дам ему убить нашего малыша!» - Это настоящий подвиг, Рэй, поверь на слово. Я чувствовал её, на огромном расстоянии чувствовал. Я знаю, чего ей это стоило. Она, моя Терри, была самой отважной мышью на всём Марсе! - Да, - хмуря брови над тяжёлым, задумчивым взглядом, медленно кивнул старший брат, - Наши женщины – самые прекрасные и самые отважные на свете. *** Древняя скала, так много повидавшая на своём веку, что уже, считай, ничего толком и не помнила, каждый день проживала, как первый. Но Мальчишку она не забыла и была несказанно рада ему. Только вот наполнял он теперь своды её пещеры не ребячьими мечтами, не восхищением от вида красот вокруг, не страстью своего пылкого сердца, а болью его агонии. О, Мальчик, что же так истязает тебя, что выжигает изнутри? Вот твой брат – ещё один Мальчишка, только с огненной чёлкой – он успокоил тебя, но не вылечил. Должно быть, такое не лечится… Скала мало знала о жизни смертных. Ветра и птицы доносили ей то, что нисколько не трогало первых и сильно пугало вторых: что-то неладное творилось в этом старом-престаром мире. Но Скала пережила так много! Переживет, несомненно, и это. А серый Мальчишка переживёт ли? Зачем ты, мохнатый, остался здесь один? К чему проливаешь слёзы? Расскажи старушке-Скале. Может быть, станет легче. Что ты видишь перед собой, разглядывая старое покрывало? Что ты видишь на нём, кроме нескольких бурых пятен, длинных чёрных волосков и множества налипших серых шерстинок: потемнее и посветлее? Может, видишь ты ту самую Девочку, что в божественной своей нетронутой наготе ждала твоей силы и твоего тепла? Может, видишь ты в её широко раскрытых глазах всю любовь её робкого сердца? Может, видишь ты немое восхищение в её тёмных очах и желание быть с тобою? Может, видишь ты перед собой свою прекраснейшую из Богинь, свою ненаглядную Фиолетовую Ночку, такую невинно-трогательную и женственно-раскрытую для тебя, как бутон, полный сладкой свежести? К ней ли тянулись твои руки, всё твоё естество, вся душа твоя? К ней! Но её не коснуться, не обнять, не прижать к себе крепко-крепко. Нет её тут, Мальчишка… Вернее, есть, но не там, куда смотришь. Она у плеча твоего. Она и тот, кто не смог родиться… Они, невидимые и неслышимые, утешают тебя, но ты не знаешь об этом. И потому, вновь разбив кулаки о камень (о, пожалей, Мальчишка, свои кулаки, ведь они тебе ещё пригодятся!), ты глядишь в отрешённое небо и кричишь: - Терри, где ты? Ты слышишь? – кулак, весь в кровавых ссадинах, ударяется в грудь, где бьётся сожжённое сердце, - Терри, слышишь, никого никогда больше здесь не будет! Никого! Никогда! – пальцы сминают ткань старого одеяла, - И здесь. Никогда. Никого… Ох, несчастный, глупый Мальчишка! Неужели не слышишь ты, как кричит тебе твоя Девочка: «Не приму от тебя это обещание! Возвращаю тебе обратно!» Но ты не слышишь – ты убит своим горем. Не убивайся так, Мальчик, не надо! Куда ты? Тебя шатает… Не садись ты на мотоцикл – твои глаза ничего не видят. Да, мотоцикл твой точно живой, он и сам довезёт тебя, коль придётся. Но ведь ты же ему хозяин. И если ты прикажешь, что он сможет поделать с этим? Однако мотор заведён, и он рвёт тишину заката. О нет, нет, Мальчишка! Опомнись! Если ты разобьёшься, что делать тогда одинокой старой Скале?! *** Будто слыша стенания камня, две души, большая и маленькая, подлетели к готовому сорваться с места байку и проникли в него, развернув на над ним два крыла: перепончатых, как у летучей мыши, и тёмных, как цвет «фиолетовой ночки». Они укрыли мотоцикл вместе с байкером, и Скала облегчённо вздохнула, ведь к ней снова вернулась надежда. Надежда увидеть ещё когда-нибудь так полюбившегося Мышонка. У него за спиной теперь были хранящие невидимые крылья. Крылья любви. Они сумеют уберечь от напастей. *** Рэй ждал, помогая Лике нянчиться с Праймер – та, безобразница, рано спать не ложилась. Ждал, искоса поглядывая то на входную дверь, то на мать, штопавшую внучкину одежду – новую-то теперь достать было трудно. Дана Флейм не отличалась особой болтливостью, но в тот момент её молчание было каким-то слишком уж напряжённым. И вот, наконец, стараясь быть осторожным – вдруг Праймер уже уложили – и в то же время отчаянно громыхая всем, что попадалось под ноги или под руки, в прихожую ввалился Модо. Рэю почудилось даже, что он пьян – слишком уж сильно его штормил, слишком спешно сполз он по стене на скамью у порога. Этого ещё не хватало! Впрочем, где и когда он мог напиться? Мать напряглась, но так и не встала, не бросила своего занятия. Слёзы вновь полились из её опухших глаз. Чем она поможет сыну? Ничем. Только хуже сделает. Рэй, в ту минуту державший дочку на руках, вместе с ней подошёл к младшему брату. Принюхался – спиртным от него не пахло. Его «опьянило» горе. Тогда старший Флейм просто взял и передал ему на руки крохотную белокурую мышку, которая с уморительно радостным писком прижалась к любимому дяде и тут же потянулась к его ушам и антеннам. Рэй спокойно ушёл в комнату, к жене и матери. Потому что никакие их слова и сочувственные объятья не возымели бы такого эффекта, как непосредственность маленькой глупышки. А через несколько секунд и впрямь к заливистому, заразительному детскому хохоту добавился громогласный мужской. Смейся, Модо, лови момент. Мыши редко теперь смеются… *** Праймер наконец-то уложили спать. Рэй и Лика, усталые, уединились - когда ещё судьба сведёт – неизвестно. Не спалось только Модо. Незадолго перед этим заходила мама, сидела возле, на краешке его кровати, говорила о чём-то. Модо рассеянно отвечал. Беседа не трогала его, не занимала, в общем-то. Но если б он только знал, как худо станет после ухода матери! Потому что в отсутствии каких-либо отвлекающих моментов на него тут же начали, одна за одной, обрушиваться волны нестерпимой, беспросветной боли. Глаза защипало от слёз, к горлу подкатил ком – вот-вот затрясутся плечи и собьётся дыхание. Модо встал и в тусклом свете марсианских спутников, проникавшем сквозь шторы, побрёл в детскую. Мама спала там же, на небольшой кушетке, и сын, чтобы не разбудить её, неслышно прокрался к кроватке Праймер. Сев возле неё на стул, он положил правую руку на бортик, а левую просунул сквозь гладкие деревянные прутья. Праймер, озарённая серебристым ночным сиянием, вплетавшимся в белокурые волосёнки, спала в уморительной позе: на животе, коленки поджаты, то, из чего растёт хвост, приподнято и забавно торчит под одеяльцем, правая щёчка распластана по подушке, а во рту – кончик собственного хвоста. Модо, улыбнувшись, нащупал крохотные пальчики. Хваталельный рефлекс сработал моментально, и серый мышь растаял в этом ни с чем не сравнимом ощущении, когда ладошка маленького ребёнка – мягче мягкого и нежнее нежного – держит тебя за палец. Модо положил голову на правый локоть и тут же уснул, прямо так, сидя у детской кроватки. Когда в полутьме раннего утра Рэй нашёл его в таком положении, то долго не решался разбудить – так не хотелось нарушать этих счастливых для младшего брата мгновений. Но война ведь. Кто знает, свидятся ли ещё Флеймы? Надо же на прощанье обняться… НЕ КОНЕЦ