.. папа пьяный, мама плачет, за букетом девки скачут. © The Hatters - Свадьба
Паша понимает, что доверить организацию своего мальчишника Юре это подобно добровольному самосожжению, причем дрова, бензин и все остальные атрибуты, он на своем же горбу притащить должен. Для того чтобы огонь был ярче, его мучения эффектнее, а восторг зевак зашкаливал на красной отметке. Он отводит взгляд, когда за неделю до свадьбы с самой счастливой улыбкой на губах ему эту идею Музыченко озвучивает. Что-то тихо мямлит, в пальцах уже изрядно затертые ремни аккордеона треплет, взгляд на дне стакана прячет, а потом жалобным голосом выдает, что мальчишника он никакого и не планировал. И вообще — это же и не свадьба почти, в традиционном ее представлении: быстро подписи поставили, шампанского с пластиковых бокалов отхлебнули, поцелуем все запечатлели, да в бэкстедж тату завалились, в сопровождении совсем узкого круга людей. Прямо так и сказал, даже при этом аккордеон с колен на пол поставил, а тот ему ответил недовольным скрежущим звуком. Полное неуважение к инструменту. — Юра, ну нечего тут суматоху попусту наводить. Лучше давайте соберемся, да музыку посочиняем. Ну и естественно пару рюмочек коньяка пропустим, — под рюмочками он подразумевает бутылки, и совсем не пару, но уточнять это не спешит. А Музыченко смотрит на него, словно первый раз увидел, ресницами длиннющими хлопает — доступ к кислороду перекрывает, а потом вскакивает со своего стула, и практически нависает над Личадеевым, ладонями упирается в шатающиеся ручки его кресла, тем самым вообще забирая весь воздух из душной комнаты: — Слушай, давай мне тут чушь не городи. Неужели ты думаешь, что я лучшего друга без мальчишника оставлю? — слово «лучший» у него с каким-то нажимом получается, чуть ли не басом, а «друг» в свою очередь очень контрастно вибрирует, почти дрожит. Выходит впечатляюще, а если еще к композиции добавить его бегающие зрачки и раздувающиеся то ли от злости, то ли от возбуждения ноздри, вообще красота. — Не принимаются тут твои возражения. Я что похож на абонента? — отсылка к хреновому вирусному видео из глобальной сети, сопровождается незамысловатым вскидываем рук, что он резко от кресла отнимает. А потом оборачивается к подозрительно притихшим Мустаеву, Кикиру и Вечеринину, которые от набирающего обороты спектакля даже стаканы от себя отодвинули. — Правда, парни? — те в разнобой вяло головой в ответ кивают, чувствуя себя при этом крайне неловко, но в уголках губ по улыбке прячут. Еще очень живы у каждого из присутствующих в голове воспоминания со дня рождения Кикира. Организатором, которого стал их верный, усатый слуга. Паша демонстративно глаза к небу возводит, ладони складывает в умоляющем жесте и к губам их подносит: — Господи, ну за что я так перед тобой провинился? — и Юра понимает — сдался Пашка. Его бой проигран заранее был, еще до того, как идею озвучил. А Личадеев, серьезно готов всем богам молиться, каждую деревянную бусину на своем браслете целовать, чтобы удача на его плечи свалилась, а Музыченко слабину дал. И не из-за того, что на день рождения Кикера, тот в середине сентября в холодную Неву в одних трусах прыгнул, а потом Анечка его неделю чаем с вареньем и мерзким теплым молоком с медом отпаивала. И даже не потому, что он в тот же вечер за несколько часов до с уличными музыкантами, по счастливому стечению обстоятельств, оказавшимися афроамериканцами, на брудершафт водку глушил и после каждой — матерную частушку исполнял, а потом по всему Питеру их, уже изрядно надравшихся на такси катал, в поисках самой лучшей матрешки, дословно: «Чтобы в вашей Африке все охренели напрочь, гуд мэнс». Даже где-то на телефоне Мустаева еще хранится видео — компромат, который Пашка все посмотреть боится, в алкогольном опьянении он не самый приятный тип. А истинная причина кроется в том, что Юра и Пашкина свадьба антонимы, параллельные прямые, которые шею Личадеева, стальным обручем обтягивают и в разные стороны тянут, оставляя на колючей проволоке багровые капли. И они оба об этом прекрасно знают, но роли свои играют: первый — лучшего друга, для которого свадьба Пашки самое фееричное, что с ним за последние несколько лет случалось, а второй — безмолвного обожателя, не имеющего своего мнения и лишенного права выбора.***
Когда Аня аккуратно в шкаф выглаженный костюм убирает — часы показывают полшестого, а у Паши, тем временем, сердце начинает биться в районе висков. Он уже раз пять порывался смс Юре отправить, с довольно понятным и простым текстом, типо: «иди ты в жопу, Юрец, я заболел», но Смирнова каждый раз телефон выхватывала, и на верхнюю полку водружала, практически в прыжке пытаясь достать до нее. Выглядела данная картина крайне комично, и Личадеев не сдерживал смеха, от чего Аня еще сильнее раздражалась и кидала на него убийственные взгляды, напоминая при этом злую таксу. — Господи, что ты как маленький Пашка? — улавливает на дне его зрачков потерянность, и падает рядом на диван, укладывая голову на голые коленки. Яркое пламя должно обжигать кожу, но наоборот — приносит спокойствие. — Чему быть того не миновать — сам же знаешь, с Музыченко не поспоришь. Да и это твой последний холостой вечер, уже завтра крепко будешь связан по рукам и ногам. — на последнем слове она не сдерживает улыбки и Пашка снова возвращается к тому дню, когда ей предложение сделал. Пытается отогнать от себя назойливые мысли, что внезапным порывом, там и не пахло, что цыган проклятый стал опорной точкой, для этого на первый взгляд безумно романтического поступка. Наклоняется резко, ее детское лицо крепко в пальцах сжимает и целует жадно, в отчаянной попытке забыться, найти этот проклятый выход. Анька слегка отодвигается, смотрит удивленным взглядом, но он словно не замечает, снова целует и та поддается. Принимает правила игры, пальцами в его волосы зарывается, нежно перебирает. Через несколько секунд уже оказывается прижатой между скрипучим, старым диваном и тяжелым Пашкиным телом, который с каждым мгновением все сильнее разгорается. Словно в бреду ладонями ее тело изучает, что среди миллиона других в темноте распознать бы смог. Чуть стискивает тонкую шею, практически незаметно спускаясь ниже, с мазохистской медлительностью, каждый сантиметр своим вниманием удостаивает. Губы следуют за руками, беспорядочно, без четкого плана — в голове набатом бьется: «по рукам и ногам связан» и он срывается, резким движением стаскивает с нее домашние шорты, они падают на пол и грубо входит во влажную горячую плоть сразу двумя пальцами. Анька выгибается ему навстречу, губу закусывает, стараясь крик сдержать, а он неотрывно за ее лицом наблюдает, как эмоции меняются. Пытается представить, что все — она единственная, неповторимая, навсегда — навсегда — навсегда. Набирает темп, при этом губами сосок накрывает, прикусывает — непозволительная оплошность. Она — хрупкая, мягкая, нежная. Она не любит грубость, делает вид, терпит, притворяется, но не любит. Едва заметно дергается и снова горячо выдыхает. А Пашке хочется эгоистом стать, вырвать из нее все живое, напиться до отвала. Пашке хочется мысли свои отогнать, но они непрошенными гостями в дверь стучатся. А Анькины руки, почему-то с силой в грудь упираются, отталкивают. Он смотрит удивленно, замедляется, и читает по губам: «звонят». — Пашка, остановись. В дверь звонят. Юрка пришел. — глаза у нее бешенные, блестят, волосы- языки пламени по дивану разбросаны и дышит часто-часто. Отрываться не хочется, но до него наконец-то доходит противный звук настырного звонка. Лишь разочарованно бросает куда-то в сторону: — Блять — медленно на локтях поднимается, и прямиком к двери, даже не удосужившись в зеркало взглянуть или же в ванне Анькин запах смыть. Пусть видит. Видит, что портит все, своими действиями глупыми. И Юра, как только порог переступает — понимает все сразу, поникает, даже как-то меньше становится и приклеенная к губам улыбка почти гаснет, никаких эмоций не приносит. Взглядом пробегается по взъерошенному Пашке, который с одичалым остервенением в нем дыру прожечь пытается, даже грудь вперед выпячивает, мол смотри, что творишь ты, проклятый. Хотел — получай, любуйся, чувствуй, внимай. На вкус пробуй, да не выплевывай — держи, сам же просил, умолял почти, да осознавал всегда все прекрасно. А в следующий момент Личадеева волной стыда обжигает, когда он в глазах проклятые маячки улавливает. Когда боль осязаемой становится, а Анькина неловкость словно с другого континента доносится, переплетается со всем этим безобразием, стаей змей ядовитых под кожу втыкается. Он на шаг назад отступает, что-то бессвязное под нос бурчит, и кажется готов под землю провалиться — в ванне прячется. Холодные струи воды по разгоряченному лицу, как спасательный круг для утопающего, дрожащими пальцами цепляется, как дышать вспоминает, воздух по организму гоняет, да стереть это лицо грустного клоуна пытается. Когда выходит то уже привычный смех слышит, привычный потому что уже изучить успел и знает, когда Юрка свои актерские способности врубает — на пару тонов выше чем положено, на пару слов ярче, для того чтобы быть правдой. — Ах, Пашка, дурень ты, дурень. Не мог брачной ночи дождаться? Нельзя же, не положено по традициям — примета плохая — а он чувствует, что все это вместе херовая такая примета. Даже не бабка с пустыми ведрами и черным котом за пазухой, а хуже, но не озвучивает. Смеется фальшиво, отмахивается, мол ребята, ну не при Анечке же, и последнюю попытку предпринимает: — Давайте отложим, а? — Мустаев усмехается, Юрка зыркает злобно своими глазищами, на дне которых тоска поселилась и он руки в сдающемся жесте возводит. Хорошо-хорошо-хорошо, только шорты дайте переодеть, а то замерзну и до свадьбы не доживу. Вспоминает старую присказку, которую мама любила повторять, что до свадьбы заживет и невесело хмыкает — херня это все. Не успеет.***
Первая станция театр на Моховой. С его опустевшей сценой и недовольной вахтершей, которой Юра сует шоколадку и пятитысячную купюру, прицепив самую милую улыбку на губы при этом изо всех сил пытаясь подальше в куртке спрятать початую бутылку коньяка. Теть Тамара, как он ее назвал, недовольно оглядывает их разношерстную компанию, и сквозь зубы бурчит: — Пятнадцать минут, не больше. Если что сломаете, я потом вам шеи сверну, паршивцы. Юра принимается ее заверять, что не сломают, что пусть она не обижает их — все актеры, все прекрасно знают и понимают. Поностальгировать приехали, с холостой жизнью друга прощаются. А потом на сцене, в полумраке, под улюлюканье Кикира, Рулева и Мустаева ему в горло коньяк заливает. А Пашка подрывается уже на шатающихся ногах и во всю глотку песню с гала-концерта «Поющая маска» орет, словно случайно пришедшую на ум, но в образе Музыченко пытается какую-то реакцию найти, ответ на все вопросы. — Пляяяшет карандаш слова на буквы дробя — головой бестолковой машет, того и гляди с плеч отвалится и по пыльной сцене прокатится. И ловя взгляд темных угольков понимает, что тот помнит все. Как, словно в прошлой жизни после выступления в гримерке на него наткнулся пьяного, улыбающегося до самых ушей. Как респект от его тяжелой ладони своей вспотевшей от напряжения спиной получил, и заверение о том, что потом свидеться обязательно надо, самородок, же мать его. Свиделись, мало не показалось. Через полчаса хмурая теть Тамара их изрядно развеселившуюся компанию прогоняет, при этом бурчит недовольно, чем вызывает неконтролируемый приступ смеха. Они из двери выбегают, как нашкодившие мальчишки, пустые бутылки не останавливаясь пытаются в урну выкинуть — промахиваются. Осколками тротуар усыпают и в машине прячутся. Когда они паркуются возле следующего, как их называет сам Юра «памятного места» — на мосту у Фонтанки, у изрядного пьяного Паши сердце падает прямо в пятки, а улыбка превращается в приклеенную маску. Он предельно ясно осознает, кто составлял маршрут, и для чего вообще вся эта гребаная экскурсия была затеяна. В памяти, значит, червоточины нащупывает, расковыривает, до сути, мать ее, добраться пытается, цыган проклятый. Он виду не подает, открывает в машине очередную бутылку и запевая строчки из «Свадьбы» вываливается из двери. Бегает как шальной по мосту и получает в спину едкий комментарий Музыченко: — Какой ты муж, Личадеев. Тебе бы маму найти, чтобы пиздюлей наваляла и мозги на место вправила — Паша даже останавливается, обдает тяжелым взглядом, а смех остального табора затихает. Чувствуют, что напряжение увеличивается, что алкашка уже в голову ударила, и пьяной ссоры скорее всего не избежать — последнее время слишком часто встречающееся явление между аккордеонистом и скрипачом. — Последний день, Юрец. Что ты как этот, ну? — вид добродушный, а вот голос с потрохами выдает. — Может Анька теперь на себя образ сильной женщины примерит, и все — хана. — комично ноги в коленях сгибает и неосторожно руки в стороны вскидывает. Часть коньяка проливает на куртку — да и черт с ней. — И не отпустит меня больше с тобой ночью песни писать, и никогда мы вдвоем на этом мосту в пять часов утра больше шедевр не сотворим. Шах и мат. Одной, ничего незначащей для всех вокруг фразой он Музыченко позвонки пересчитывает. Взгляд не отрывает, улыбается фальшиво, всем своим видом показывает, что помнит он все прекрасно. И как ночью их нечистая на улицу понесла, и как по всему городу на такси ездили с аккордеоном и скрипкой наперевес, смеялись пьяно, из рваных букв музыку пытались состряпать. И как потом на этом же самом мосту, осоловелыми глазами он к образу прилип, и ведомый странной силой своими Личадеевскими губами к его горьким прильнул. В первый раз, под шум уже начинающего вырываться ото сна города и слепящих в полутьме бликов воды. Первый раз себе позволил выдыхать, что-то пьяно в шею, о том какой он, блять, нереально красивый и как, сука голову кружит. А в следующий момент отпрянул резко, осознав какую оплошность совершил, мысли в кучу собрать не успел, как под чужими крепкими руками в податливую глину превратился. И как потом почти до семи утра на коленках песню писали, глаза друг от друга вроде и прятали, но отчаянно нащупать старались. Юра тушуется, уже в который раз за сегодняшний вечер, снова улыбку натягивает, мол чего ты начинаешь. Отшучивается, что попробуй Пашку не отпустить, половину руки оттяпает. Всеми силами старается смущение от осознания спрятать, ведь так долго роли играли, что не помнят ничего, даже когда следующую черту перешагивали, клоуны недоделанные. Сам напросился, отчаянно желал, вот и получай — не обляпайся. Рулев обстановку разряжает, своей идей с моста спрыгнуть, аналогии проводит с недавним день рождением Кикира и кажется облегчение Юры и Паши с глухим звуком о шершавую гладь воды разбивается. Еще две выпитые бутылки и они в бэкстейдж тату оказываются. Пашку чуть ли не насильно на стол укладывают, и каждый из них свою подпись на нем оставляет — вырезает на теле, под душу вшивает. Алкоголь все прощает, маты перемешанные со смехом пропадают в душной комнате, и лишь потом, на утро, когда костюм на себя Личадеев натягивать будет и вместо инициалов Музыченко на пояснице он обнаружит «время пришло» и в глазах горячо-горячо станет, словно водку в лицо плеснули. Но сейчас ему даже хорошо, больно, странно, но сука так хорошо, даже не одной гнетущей мысли в голове. Коньяк отличное лекарство и самый лучший друг. А в следующий момент вокруг тела оголенные, музыка громкая и они — вмазанные донельзя. От алкоголя, эмоций разрывающих, возбуждения, обстановки, гребаного элитного стрип-клуба, в котором простенький коктейль стоит дороже хорошей бутылки коньяка. Паше все равно, остальным тоже. Они деньгами раскидываются, словно на сберегательном счету миллиарды долларов висят, словно сегодня последний день, а завтра уже конец света наступит. А разве не так? Они снимают приватную комнату, ссорятся с администратором, но по итогу заваливаются туда всем табором. Уже на пятой минуте, Паша вскакивает с удобного дивана, на стойку забирается и дергается странно, к оголенному телу прижимается, смеется. Все как в херовой комедии, Мустаев так ржет, что бокал разбивает, Рулев осколки носом ботинка в угол пытается затолкать, Кикир руками тянется то ли к заднице стриптизерши, то ли к Личадеевской — не понятно, а Музыченко пьет молча, взгляд не отрывая от происходящей вакханалии. Когда виновник торжества неудачно ногу ставит, и валится со стойки, спиной пол пропахивает, бессмысленно пытаясь уцепиться пальцами за угол, Юра резко вскакивает, но не успевает. Опаздывает, беспокойно смотрит на распластавшийся образ и облегченно выдыхает, когда Паша двигаться начинает и материться громко, сбивчиво. Личадеев недовольно поднимается, презрительно оглядывая хихикающую девушку и из рук стоящего Музыченко бокал вырывает, осушает одним глотком. — Хоп, хоп, хоп, сейчас зажгем, а то херли все застыли? А? — залихватски подмигивает ошалелой, все еще улыбающейся стриптизерше и снова на стойку забирается. Когда Мустаев, спустя минут сорок со счетом разбирается, а Рулев уже не стоящего на ногах Личадеева в такси заталкивает, Музыченко по всему полу на коленках ползает, деревянные бусины собирает. Гребанную удачу Личадеевскую себе по карманам прячет, которую когда тот падал — разорвал. И потерять же мог. Думает, как утром перед загсом жениху, уже явно обнаружившего пропажу, торжественно вручит, про помятое лицо пошутит, про тугой золотой обруч на пальце, который на шею может переместиться. Застывает, улыбается грустно, рассматривая в руках потертые бусины. Звуки вальса Мендельсона, кажется вспарывают брюхо. Пылающий счастьем образ Анечки — дыхание забирает, а дрожащая рука Личадеева, подписывающего заявление о заключении брака, словно шею обхватывает и давит. Юра крепко сжимает пальцами в кармане брюк браслет, и понимает, что вернуть не может. Будет сам хранить удачу Пашкину, пока сил хватит. Кричит горько, а про себя добавляет «неебически горько».