Проверяй меня на прочность каждый раз если я даю тебе такой шанс… © БКСМБ — Проверяй
Концерт в Липецке становится гребанным откровением. Личадеев ведомый странным порывом кидает Анечку в объятия Серговны и долго смотрит, кажется вечность целую, а все словно в замедленной съемке разворачивается. Рыжие волосы, как языки пламени перед его лицом, обжигают, хохочут, до мягкой плоти добраться пытаются, но он внимания не обращает. Даже не старается. Ждёт притаившись, дышать забывает — знает в долгу не останется. Музыченко привык платить вовремя, с лихвой подарки возвращать, с широким русским размахом — держи карман шире, а лучше заранее вторую щеку подставь. Хриплый, наигранно веселый голос, заполняет каждый уголок пропитого бара, внутрь без спроса врывается, под кожу врастает. Аккордеон аккуратно на пол, хотя хочется с размаху, нетерпеливо, дико. Чтобы клавиши по полу рассыпались и звуками в людей плевались, а те их собирали жадно, по карманам прятали, чужое откровение к себе поближе прижимая. Внутри зверь урчит, внутри все сводит в ожидании сладострастном. От страха холодеет, когда расстояние сокращается, когда тот подходит близко-близко, шепчет: — Ну ты и скотина, Пашенька — вроде и смеётся, только вот глаза темные-темные. Угольные глаза, зрачки не разглядеть, слились воедино. Дна не найти, лишь пропасть. И время под пальцами тает, растекается безумным дурманом, а ладонь на затылке горячая, метки свои оставляет. Сжимает сильнее, чем положено, властно долги возвращает, чтобы больше и мысли не было. А они будут, черные мысли, такие же, как и взгляд. Паша в пространстве теряется, другую реальность найти хочет, подменить карты, смухлевать, как самый хитрый шулер. Только вот чужие губы все силы выпивают: влажный, соленый поцелуй — лопатками к холодному полу припечатывает. Не привычно по-сценарному, когда только губами слегка дотронешься, для виду, для всеобщего восторга. А по-настоящему, языком в его пространство врывается, вкус алкоголя и не-пра-виль-но-сти всего происходящего под кожу зашивает нитками черными. И Паша, кажется свои отростки выпускает, прирастает к пыльной поверхности, словно распятый. Очередной охерительный перфоманс — публика в восторге задыхается, а Паша без весомой на то причины (самой что ни на есть ощутимой и значимой). В голову мысли упрямые лезут, туманят, кружат, но через всю пелену осознание пробирается — подниматься надо, вставать, уже все приличные временные рамки использовал. Дальше лишь сценка с актером, который переигрывает и чужие пересуды, о том, что остановиться вовремя не умеет. Никто джекпот не сдернет, поэтому вдыхает глубоко-глубоко, с силами собирается, а потом аккордеон в руки и опустить пониже, стыдливо глаза первые минуты практически не открывая, в музыке пытаясь раствориться. До конца концерта — вечность целая. Вечность, которую он будет прятаться от потухших угольков и отдавать всего себя, словно в последний раз. А это всего лишь середина тура. Холодный ноябрь, в объятьях тугих сжимает, по стенке размазывает, остатки разума себе присваивает. А был ли он? Он со сцены почти последний уходит, медлит, улыбается, остатки восхищения за пазуху прячет, да пальцами по клавишам уже почти не осознавая. Механически. А в гримерке уставшие, но все еще горящие взгляды. Эйфория не прошла, кончики пальцев подрагивают, а в голове музыка раздается, слова путает. И руки у всех сами за алкоголем тянутся — спасательный круг. Универсальное решение для миллиона задач. Даже переодеваться никто не спешит — ближайшие полчаса смысла нет, если не хочет быть задавлен восторженной толпой. Упорной, горящей и почти безумной, что в холод возле двери дежурит и лишь когда мороз обжигать начнет придут к разумной, но разламывающей что-то внутри мысли — не дождаться. Не выйдут, высокомерные сволочи, зажрались совсем. И медленно расходиться начнут, с умирающей надеждой и зреющей яростью, контуры которой растают уже к следующему утру. А их табор все пьет, не напьется никак. Не жалеет себя. Да и чего жалеть? Следующий концерт почти под боком, в часе езды, так что расслабиться можно. До утра не думать не о чем и пить-пить-пить, вливать в себя как можно больше, чтобы новые силы под завалами обнаружить. Лишь Серговна с Анечкой бегают, выясняют что-то, организационные моменты решают, даже кричат почти, пока Даня с Пашей на брудершафт глушат под всеобщий смех и улюлюканье. Он уже не разбирается зачем и почему, тормоза отказывают, красный свет глаза слепит, а он на ощупь прет, все еще от угольков пытаясь спрятаться, которые прям напротив обжигают. — Давайте все выпьем за Пашку — выдумщика. Видали, как на сцене сымпровизировал, зал аж лег! — веселый тон его не обманет, да и улыбка Юры его глаз не касается. Личадеев знает, что не прав, только вот в чем — забыл. Алкоголь остатки себе присвоил. Помнит только, что мелом круг скрипач нарисовал и их двоих в него поставил. И только ему его стирать позволительно, новые линии добавлять в незамысловатый образ. А Пашеньке, примерному мальчику, остаётся лишь загнанным зверем в этой клетке без стен и прутьев дергаться. Шагами отмерять, даже лазейки для побега не пытаться найти. Беспрекословное смирение вытекает из чертового коленопреклонения. Не исправишь, да и не нужно ему это. А все телодвижения, включая сегодняшнее — лишь слабые потуги. Он потом в узком коридоре от вопроса Юриного уворачиваться будет. Бессмысленно глазами хлопать и смеяться не в тему. Пока тот ему правила снова по полкам расставит, что плох Пашка в импровизации, нельзя так, подумай в следующий раз лучше. И уже злости в голосе не различишь, и угольки в печальные капли ртути превратятся, и между слов отчаяние скользит — холодом обдувает. И протрезвеет он моментально, лишь куда-то выше плеча бросит: — Извини, блять. Так легче стало? — и сбежит, не дожидаясь ответа обратно в гримерку, к уже успокоившейся Анечке от ее пламени греться.***
Несмотря на пронизывающий до костей ноябрьский холод, в номере стоит духота, перемешанная с алкогольным выхлопом и приторными духами Анечки. Та еще теснее прижимается к плечу Личадеева, нелепо сопит прямо в кожу, заставляя раздраженно дергаться. Сон не идет. Кроме назойливых мыслей, что кружат над головой, словно стая голодных падальщиков мешают чертовы вертолеты. Паша уже вставал раза три за последний час: на цыпочках, голыми ступнями по холодному полу — прямиком в ванную комнату, под струю ледяной воды. Волосы мокрые до сих пор, спина тоже — остатки алкоголя растворились в каплях, но толку от этого ноль. Аккуратно тянется к прикроватной тумбочке, на которой даже при лунном свете заметны глубокие царапины — следы чьей-то вредности или неосторожности. Экран телефона слепит глаза и услужливо Пашке показывает, что уже четвертый час ночи, а он дурак дураком, ей богу, все в царство Морфея никак не идет. Решает, что прохладный воздух — лучшее снотворное. Осторожно освобождается от Анькиных объятий, та при этом сквозь сон, что-то неразборчиво бурчит и на другой бок переворачивается, стягивая все одеяло на себя и между внутренней стороны бедер удобно размещает. Даже спящая нелепая и забавная. Личадеева накрывает потоком из ниоткуда взявшейся нежности, он даже наклоняется, чтобы в висок ее поцеловать, но на пол пути себя обрывает, лишь проводит ладонью по шее, едва касаясь. Спешно натягивает спортивные штаны, брошенные прямо в пороге, на голую грудь куртку — не застегивая, хорошо, что вместо отельных тапок, додумывается в кроссовки нырнуть, иначе завтрашний концерт в Воронеже точно с простудой бы встретил. Бросает последний раз взгляд на мирно сопящую Смирнову и дверь провожает его противным скрипом. Смазал бы кто. Холодный воздух вместо ожидаемого успокоения приносит бодрость и ясность сознания. Которое сейчас вообще ни к месту. В пальцах тлеет уже третья по счету сигарета, а сам он, забравшись с кроссовками на скамейку, совершенно по-детски обхватив одной рукой себя за ноги и примостив подбородок на коленках, за ночным городом внимательно наблюдает. Хотя картина довольно скучная вырисовывается: крайне редко мимо него по дороге пролетают автомобили, водители которых явно незнакомы со скоростным ограничением, а из их закрытых окон слышны мотивы модного сейчас рэпа. Бессмысленного и беспощадного, как его Юрка называет. Один раз проходит шумная, явно хорошо выпившая компания, ребята бросают на него подозрительный взгляды, но даже не останавливаются, видимо его странный вид заставляет их свои мысли подальше спрятать. А еще на другой стороне дороги уже как минут десять собака лает, стоило бы в номер подняться, да чего-нибудь съестного ей принести, но так лень — кажется он прирос к неровной поверхности скамейки. Когда чья-та рука опускается ему на плечо, тот вздрагивает, а сигарета падает прямо на асфальт, при этом слегка обжигая пальцы. Уже в следующие момент понимает — ничего страшного, это всего лишь Музыченко. Следом мысль догоняет, что это как раз-таки самое страшное, но он отмахивается от нее, отодвигается, освобождая ему место, даже ладонью хлопает, мол присаживайся, а то чего встал как не родной. Возможно стоило бы спросить, чего ему-то не спится, как — то уже начинающую давить на перепонки тишину нарушить, но слова не идут. Застревают в районе губ, и так остаются не увидевшими свет глухими звуками. Они вместе курят, смотря на лающую собаку, на огромную луну, чей свет падает прямо на скамейку, а еще на свои пальцы и асфальт под ногами, но не на друг друга. — Устал я, блять — в темноту падает, разбивает на осколки немоту. И Паша не спрашивает от чего конкретно устал, сам себе додумывает, да и мало ли причин: душные купе, однотипные концерты, напряжение, срывы — список большой. Бросает бычок в урну, нелепо дует на озябшие пальцы и жалеет, безмерно жалеет, что аккордеон на третьем этаже стоит, сон Анечки охраняет. Что не подхватить этот воздух руками и не облачить в звуки. Не придать реальных контуров от которых тяжелее и одновременно легче бы стало. — Знаю я, Юра — все так же не отнимая пальцы от лица, глухо и тихо. Думает, что еще добавить, в свете луны ответы ищет — но в голову ничего не приходит, а на колени тем временем браслет — четки падает из дрожащих, конечно же от холода, пальцев Музыченко. Тот самый, который он думал, что навсегда потерял. Тот самый, что он в тот же день, когда Питер приехал покорять в метро купил, у бабки с платком на голове и глазами добрыми-добрыми. Та еще ему сказала, что они удачу принесут — и после Личадеев его с запястья не снимал никогда: спал, ел, мылся, пил — все с ним делал. А потом потерял, думал, что потерял, убивался долго, считал, что все — счастье от него отвернется. Что проебал Пашенька свое счастье. Хотелось спросить откуда, хотелось спросить почему сейчас, но Юра уже со скамейки встал, и ничего не сказав обратно к тяжелой входной двери отеля пошел. Понуро как-то, носками землю пиная, и противно шаркая подошвой. А холодный воздух на место все вопросы расставляет. Вместо Музыченко на них отвечает, в память яркие картинки податливо подбрасывает. И Пашке лишь остается озябшими пальцами деревянные бусины сжимать и на луну смотреть, губу закусывая. Выть хочется подобно волку, да только сил нет. Выпил, проклятый цыган силы все и ничего не оставил. Собака тем временем еще пронзительней лает, заливается, разрывая тишину на мелкие куски и бросая ее под ноги Личадееву.