Не отпускай

— Павел Владимирович! Там пациента привезли, — отвлекает меня от заполнения карточек приёмная медсестра. — Что там? — интересуюсь я. — Говорят, под машину попал. Множественные переломы, черепно-мозговая, возможно, ещё что-то. Надо срочно посмотреть. Когда захожу в палату, первое, что я вижу — это Ромка, лежащий на узкой кушетке, бледный, как смерть, и без сознания. Сердце сразу пропускает удар, и мне самому становится плохо. Но беру себя в руки, подхожу и начинаю осмотр. Сразу же подозреваю перелом кисти руки и обеих ног, на правой однозначно — там открытый, со смещением. Опасаясь внутреннего кровотечения, отправляю на срочное УЗИ брюшной полости, а следом — на рентген. Перестраховываюсь, хотя и определил, что ничего, угрожающего жизни, нет. Неожиданностей не возникло — внутреннего кровотечения нет, и Ромку везут в подготовленную операционную, где я начну оперировать его повреждённую ногу. Когда я подхожу к операционному столу, Ромкино лицо уже скрыто кислородной маской. Это хорошо, что я его не вижу — так он становится для меня одним из тысячи пациентов. Подсознательно понимаю, что это он, но в голове проясняется, я, как и должен, думаю лишь о ходе операции, а руки автоматически выполняют свою работу. Только после операции я начинаю понимать, что восстановительный период займёт около полугода, и во мне просыпаются одновременно жалость и боль за него. А ведь я давно уже не испытывал этих чувств к своим пациентам. Это вначале было всех жалко, но со временем жалость атрофировалась, превратившись в холодный профессионализм. И лишь со смертью людей я не могу справиться до сих пор. Хватит жалеть. Ромка жив, значит, всё остальное поправимо! Кате я позвонил! Она жена, и должно быть, волнуется. Екатерина приехала через пару часов: красивая, стильно одетая, окутанная резким цветочным парфюмом. Убедившись, что с Ромкой теперь всё в порядке, попросила в крайнем случае звонить и удалилась, словно королева. Могла и вовсе не приезжать – по телефону я ей всё и так рассказал. Вскоре Рома пришёл в себя, о чём мне сообщила медсестра, и я поспешил к нему в палату. Он увидел меня и краешком губ попытался улыбнуться. — Паша. — Всё хорошо, Рома! Уже всё позади, — улыбнулся я, уселся на край койки, и взял его здоровую руку в свои ладони. Хотелось прикоснуться к ней губами и поцеловать, но в палате лежали ещё пара больных, поэтому я лишь водил указательным пальцем по его ладони и не хотел отпускать. — Скажи, что всё хорошо, — он с тоской посмотрел на меня. — Рома, конечно хорошо, я же рядом, — усмехнулся я. Рома пролежал в больнице больше месяца, сначала на вытяжке, а затем в гипсе, наложенном мной собственноручно. Только после этого я стал готовить его к выписке. Екатерина посещала больного всё реже и реже, а после того, как узнала, что работодатель не будет ждать возвращения Романа на работу после травмы, поскольку лечение затягивалось, совсем перестала отвечать на телефонные звонки и приезжать. Она игнорировала все мои попытки дозвониться, но однажды всё же взяла трубку: — Паша, я знаю, что вы друзья, но муж — безработный калека мне не нужен! Оказалось, что у неё давно есть другой мужчина, а Ромка был ошибкой молодости. Да многое после того разговора прояснилось. Жили они в квартире, которая осталась от Катиной бабки, поэтому чемодан для Ромы уже пылился некоторое время в углу прихожей, готовый к отправке. — Паша, ты свернул не в ту сторону, — проворчал Ромка, сидевший на заднем сидении моей машины, привалившись к двери и вытянув ноги вдоль него. — Мы едем ко мне, — продолжая смотреть на дорогу, произнёс я. — Ты что-то забыл? — поинтересовался Ромка. — Нет, теперь ты живёшь у меня. Рома ничего не ответил. Когда мы приехали домой, и я достал его из машины, усаживая в инвалидную коляску, то увидел покрасневшие глаза, полные слёз, но он молчал, и я тоже ничего не говорил. Он всё понял. Никогда до этого не жил с мужчинами. То ли я одиночка, то ли мне достался такой проблемный сожитель. Если у Ромы было плохое настроение, то и мне оно было обеспечено. Как только я открывал дверь в квартиру, он сразу замыкался в себе, уходил в комнату, включал телевизор и пялился в него. Готовить он не умел — избалованный сначала матерью, а потом женой, он не мог сделать даже самых простых вещей — пожарить картошки или отварить покупных пельменей. Убираться он не только не мог, в силу своих ограниченных возможностей, но и не хотел. Даже элементарно за собой помыть тарелку не желал — где ел, там и оставлял. Короче говоря, готовил я, убирал я и стирал все тоже я. — Ром, тебе не надоело? — я стоял, облокотившись о дверной косяк, и смотрел, как он демонстративно смотрит телевизор. — Рома, посмотри на меня, — теперь я уже сидел перед ним на корточках. — Я-то перед тобой чем виноват? — Я хочу побыть один. — Ты и так всё время один. Поговори со мной, — не сдавался я. Я сел рядом с ним на диван и притянул к себе за плечи. Он продолжал молчать, но хоть от меня не отстранялся. Это обнадёживало. Уставший после рабочего дня, я уснул, а когда проснулся, Ромка лежал головой у меня на коленях, закинув здоровую ногу на спинку дивана, а другую удобно разместив по всей его длине. Такой милый и родной, совсем как в детстве. Провожу по его волосам рукой, исследую кончиками пальцев нос, рот, глаза, овал лица. Он хмурится во сне от моих щекотных прикосновений, а мне откровенно весело. Я уже и забыл в последнее время, что это такое. — Ром, вставай, пошли в комнату спать, — бужу его, тихонько толкая в плечо. Теперь мы спим вместе, но только спим. Ведь тогда, после приезда из больницы, он демонстративно оккупировал диван в гостиной. Я лишь пожал плечами и сказал: — Устраивайся там, где тебе удобно. Сейчас, когда я не на дежурстве, мы засыпаем и просыпаемся вместе. Нога, стиснутая металлической конструкцией и гипсом, не даёт ему спокойно спать, и он всегда по утрам невыспавшийся и в плохом настроении. Хотя плохое оно у него не только по этой причине, вся сложившаяся ситуация усугубляет и без того безрадостное положение вещей. Рома никак не может свыкнуться с мыслью, что не нужен больше своей "любящей" семье, что у него нет работы и проживает он теперь на одной жилплощади с мужиком. Я знаю его слишком давно, поэтому читаю, как раскрытую книгу. — Рома, может поговорим? — я устраиваюсь напротив него в кресле. — О чём? — кисти его рук сжаты в большой кулак, который стиснут между коленями, а сам он смотрит в пол, уставившись в одну точку. — Что тебя гложет? — не сдаюсь я. — Катька съехала к любовнику и не даёт мне поговорить с Валеркой даже по телефону, — после долгого молчания наконец произносит он. — Дай ей время, она успокоится, и всё постепенно нормализуется, — я пытаюсь обнадёжить его, а сам уже обдумываю, как переубедить Катерину и уговорить разрешить сыну общаться с Ромкой. Через пару дней я встречаюсь с ней в кафе, но вразумительного диалога не получается. Сожитель настраивает её против Ромки, а она идёт у него на поводу. Слабая женщина, которая уцепилась за кусочек своего счастья и боится его упустить, принося в жертву своего родного сына. — Кать! Ромка же хороший отец, Валерика любит сильно, всегда только и говорит о нём. Пойми, он не виноват в том, что с ним произошло. Как только гипс снимут, он найдёт работу, будет исправно платить алименты и вам будет легче. Ты молодая и красивая женщина, у тебя с новым мужем ещё дети будут. Позволь Ромке с сыном видеться! Ты же знаешь, что он плохого ему ничего не сделает. Родной отец все-таки, отчим никогда Валерку любить так сильно не будет, как Рома. А свои детишки пойдут, совсем на него рукой махнёт. Тебе ли не знать, сама без отца выросла! Екатерина соглашается подумать, а через несколько дней Валерка звонит, и Ромка долго с ним разговаривает по телефону. После этого с блаженной и счастливой улыбкой он даже соглашается почистить и порезать овощи для ужина, который я собираюсь готовить для нас. Ночью он ложится рядом со мной, осторожно берёт мою ладонь и целует меня в плечо. Больная нога не позволяет ему лечь на бок, поэтому я сам поворачиваюсь, обхватываю его поперёк талии и тянусь к его губам. Как давно мы не целовались — последний раз еще до аварии! Сладко, нежно, трепетно… Я любил его в эту ночь осторожно, боясь ненароком причинить боль. В Ромкиных глазах больше не было той нарочитости, больше не было спектакля, который он любил разыгрывать в моменты наших встреч. Он наконец-то стал самим собой, как и много лет назад, тем, кого я полюбил однажды и на всю жизнь. Только он и я… PS Полгода спустя. Ты стоишь в тёмной кухне напротив окна и смотришь на улицу, где в свете вечерних фонарей гуляет Валерка с друзьями. Я обнимаю тебя за талию, и ты расслабленно опираешься на меня. Делаешь очередную затяжку и выпускаешь дым в открытое окно. — Паш, я такой дурак, — произносишь ты. — Дурак, — я улыбаюсь и трусь носом о твои волосы, вдыхая запах. — Почему ты этого никогда не говорил? — Говорил. Давно. Но ты не слушал. А потом перестал говорить, понял, что ты сам должен почувствовать и принять себя таким, какой ты есть. Понять, что для тебя важно. — Не отпускай меня. — Не отпущу.