Единственное настоящее

— Гиллиам? Гиллиам Стивенсон? — старик с трудом отнял дыхательную маску от лица, и все в комнате затихли, вслушиваясь в хрипящие и свистящие звуки из его легких. — Это все объясняет. Десяток рук с трудом удержали Кёртиса на месте. Он рычал, вырывался, разве что не кусался, стараясь избавиться от них и добраться до старого хрыча, чтобы выдавить из него слова каплю за каплей. Если понадобится, то и с остатками его жалкой жизни. — Успокойся, мудак полоумный, — свистящий шепот Джека ничуть не улучшил ситуацию. Его близость поднимала внутри Кёртиса дикую первобытную волну, которая была так же далека от спокойствия, как мир и проблемы передних вагонов далеки от грязи, убожества и плиток из хитиновых панцирей. — Повтори, сука. Что значит «все объясняет»? — сквозь зубы выплюнул Кёртис, до боли выворачивая плечо. Сзади вновь прилетело тяжелым под колени, но он сумел удержаться на месте, так и не добравшись до горла старика. — Как ты там говорил? — едва внятно прошипел тот, вновь потянувшись к маске. — Иди и спроси его сам. — Гиллиам мертв. Солдат охраны разнес ему голову выстрелом. Ваша министр заплатила за его смерть, и это недостойная плата за достойного человека. Всех ваших жизней не хватило бы, чтобы искупить... — Такой смешной, — очень чисто и звонко сказал старик, глубже глотнув воздуха. — Вымахал здоровенный, а наивен как школьник. Ну так Уилфорда спроси. Ты же к нему и шел. Кёртис почувствовал, что хватка на его плечах ослабла, кто-то позади хлопнул его по спине, а пальцы Джека — их мимолетное тепло и легкое покалывание от прикосновения он не мог перепутать ни с чем — оправили ворот рубашки и прошлись по затылку, приглаживая волосы. — Давай же, Кёртис, который зашел дальше всех, — насмешливо фыркнул голос Джека, — дойди до конца. Если сможешь. Больше всего Кёртису хотелось нажать спусковой крючок автомата, который ткнулся в его ладонь, а еще стереть презрительную гримасу у каждого в этой комнате и бить-бить-бить, нещадно лупить кулаками по напряженному лицу с чересчур яркими, жадными и нежными губами, чтобы кожа треснула под костяшками и прозрачные глаза цвета предгрозового неба заволокло бездумной пеленой. Он готов был въебать так, чтобы зубы хрустнули и посыпались белой крошкой на окровавленный подбородок, и после ткнуть его лицом в подушку и расписаться в собственном превосходстве, заставляя навсегда забыть, как непростительно, неосмотрительно расслабился несколько часов назад, позволив Джеку Бенджамину думать, что над Кёртисом можно насмехаться. — Он опасен, — прошуршал за спиной ворох ткани и драгоценностей. — Да, — с придыханием сказал Джек, слишком громко для того, чтобы его услышал только Кёртис. — Именно поэтому я трахнул его. Кёртис мог стерпеть многое, но не ложь. Металл оружия не холодил, а жег ладонь, и когда до ушей донеслись легкие смешки верного Джеку отряда, он не стал медлить. Развернулся, круша прикладом и кулаком что попадется, рванул вперед к очередной двери и быстро махнул ключ-картой, оставляя позади себя всех противников. Вагон качнуло на стрелке, Кёртис едва удержался в ледяном, сжатом гармошкой переходе и на мгновение пожалел, что теплое, заношенное до дыр пальто осталось где-то в спальне. Но холод пришелся как нельзя кстати — унял дрожь, притушил горячую волну внутри и охладил кожу там, где ее касались пальцы Джека. Кёртис перевел дух, прислушался и, не различив позади ни малейшего шороха, открыл доступ в следующий вагон. Дверь плавно сомкнулась у него за спиной; впереди оказалось невероятно пустое пространство с единственным небольшим окном под потолком, и неясный свет бросал блики на следующие ворота. Будь Кёртис слегка сентиментальней, не желай он — и лучше бы не думать, ради чего — дойти до двигателя и найти ответы на все вопросы, счел бы благом огромный пустой и привычно темный вагон. Здесь можно было сползти вниз по стене, уткнуться лицом в ладони и так провести остаток своих дней: в тишине, нарушаемой лишь привычным стуком колес, в тепле и одиночестве, до тех самых пор, пока зверь, что жил в нем, не пожрет сам себя изнутри и тело не сдастся голоду. Это была бы прекрасная смерть. Лучше, чем от ржавого топора, не милосердней, но правильней, чем от пули, случайно прилетевшей в спину или висок. Кёртис успел бы вспомнить большой «Форд», который наконец-то закашлялся и завелся в гараже после нескольких месяцев, что они с отцом провели, склонившись над двигателем. Вкус имбирного печенья, которое пекла мать — Кейтлин, вот как ее звали, Кейтлин! — на Рождество. Нелепые, слишком высокие каблуки Мейси Холл и синие блестки на ее веках, трехцветный клетчатый плед на своей кровати и вкус апельсинового сока по утрам. Этот вагон мог бы стать уютным именным склепом Кёртиса Эверетта, всей его прошлой и настоящей жизни — дурной, бессмысленной, полной потерь, ограничений, ежедневной борьбы, с вечными царапинами на душе и теле и вкусом желчи на кончике языка. Если бы сейчас прихоть одного из тех богов, в которых Кёртис не верил никогда, прервала бы его существование, он бы умер счастливым, погруженным в отчетливо всплывшие давние воспоминания, позволившим себе жалеть не о минутах слабости, а о той половине жизни, когда от него ничего не зависело. Легкий шорох в полутьме показался ему избавлением. Если его череп, как голова старика Гиллиама, сейчас разлетится на куски и серо-желтые пятна украсят голые стены вагона — что ж, больше не придется винить себя в том, что не дошел до конца, не исполнил данное Тане обещание найти сына, не узнал разгадки и позволил себе волноваться, сможет он ее принять или нет. — Послушай, Эверетт... Хуево это звучало. Интонации в голосе Джека возвращали его в реальность, а вовсе не этого Кёртис желал всей душой. Сомнения — не то, что требовалось ему сейчас. Но Джек прокрался сквозь открытые двери гребаной кошачьей походкой и плавно опустился на колени меж его разведенных ног. Пахло от него одуряюще и пьяно — проведенной ночью и растерянностью Кёртиса, можжевельником и фруктовым мылом. И пальцы зарывались в короткие волосы на затылке, а губы, так и не разбитые прикладом, находили уязвимые места то под глазом, то на скуле, то на мочке уха. — Ты невероятный, — шептал Джек, и Кёртис не мог — не хотел! — сопротивляться его словам, рукам, настойчивому напору, который бил под дых сильнее любого железного штыря. — Такой настоящий, — голос Джека срывался, словно тот был пьян или не мог вдохнуть тяжелый разряженный воздух. — Глупый, предсказуемый, но настоящий. Живой, честный, искренний. Среди наших таких нет, никогда не было. Губы Джека коснулись его сжатого рта, и Кёртис повиновался, выдохнул, раскрылся, давая доступ. Позволил себе очередную слабость, и будь проклят язык Джека Бенджамина за то, как умело касался десен и нёба, как высасывал душу и заставлял забыться. — Ну же... давай, оттолкни меня, Кёртис. Скажи, что я тебе не по нраву. О да, Кёртис не умел признавать поражение. Поэтому и только поэтому он не позволил себе и короткого всхлипа. Но сам-сам-сам, без принуждения, обнял Джека, безмолвно дал разрешение гладить скулы и разминать напряженные мышцы, и чувствовал нереальную, сладкую и глубокую волну возбуждения, вовсе неуместного, мешающего здраво мыслить или отказаться. — Я мог бы тебя трахнуть, — заполошно выдохнул Джек. — Вылизать твою дырку, и у тебя не хватило бы сил возражать, только стонать, когда мой язык толкнется туда, куда должен войти член. Ты не сопротивлялся бы, я знаю, вижу, ты тоже хочешь меня. Джек ничего не делал, лишь целовал, говорил и поглаживал его кончиками пальцев сквозь плотную ткань джинсов. Кёртис дал бы убить себя раньше, чем согласился бы — это охуенно. Так странно, жарко и возбуждающе, словно на нем нет и нитки одежды, а слова Джека шуршат, как шелк флага — единственной преграды между ними. — Ты нарываешься, — едва прохрипел Кёртис, с трудом сдерживая стон. — Когда я дойду до двигателя, то сделаю тебя своей шлюхой. Выряжу в ярко-желтое, и ты станешь носить мои приказы в хвост. — Уверен? — и слова Джека уже не так нежны, как губы и пальцы; бьют отточенно, по самому больному, до крови. — Дурак, ох какой же дурак! Здесь ты сучка, исполняющая чужие приказы. Не имеет значения, кто кому вставляет. — Я не оставлю на тебе живого места, — и надо бы, чтобы звучало устрашением, а не обещанием, но Кёртис сам поймал его губы и языком осторожно тронул уголки рта, а ладонью скользнул под пиджак и почти обжегся о горящую кожу. И Джек вырывался, выкручивался из объятий, сам желая действовать, гладил трехнедельную щетину и касался так трепетно, восторженно и нежно, словно целовал крылья бабочки, а не ресницы грубого варвара с впитавшейся в кожу чужой кровью. И это почему-то отрезвило не хуже холода в переходах между вагонами. — Урод, — протянул Кёртис сквозь зубы, — все равно я пойду дальше. — Ты тоже мне нравишься, — Джек криво улыбнулся, поправляя одежду и вновь бездумно поворачиваясь спиной. — Твой Гиллиам, о котором ты так восторженно говоришь... Ты с ним?.. — Побойся своего бога, Бенджамин. Нет. Никогда. Не смей своим извращенным мозгом... — Что ты, что ты, — быстро ретировался Джек. — Просто фантазия. Я мог бы передернуть на... — Заткнись, иначе получишь пулю в глотку. Гиллиам — лучший из всех, кого я встречал в жизни. Ради того, чтобы узнать, я готов... И Кёртис увидел, как загорается, кувыркается и посверкивает в воздухе золотая карта, лежавшая в его заднем кармане. Джек поймал блестящий прямоугольник, на секунду прижал к губам и швырнул на пол. — Остановить тебя — это так просто, что даже скучно, Эверетт. Купить можно всех, главное — знать, в какой валюте платить. Струйка крови из рассеченной скулы — совсем небольшая плата за дерзкие слова. И больше всего ему хотелось попробовать кровь Джека Бенджамина на вкус, но он на секунду нагнулся подобрать ключ. Переход между вагонами — самое лучшее место, чтобы остудить пылающую кровь; Кёртис вжался в вибрирующую стену лбом, потом подбородком, грудью, а после пахом и коленями, и холод вновь вернул трезвость суждениям и покой разуму. — Потрясающе! — издали прокричал Джек. — Ты еще больший кретин, чем я воображал! Золотая карта не сработала на выходе из следующего вагона, забитого ящиками и холодильниками, где Кёртис вспомнил, как пахнет кофе от одной только надписи «мокко» на блестящей упаковке.

* * *

Дверь не поддавалась, хотя он лупил по ней изо всех сил — ладонями, ногами с разбегу, выпустил полмагазина в железные створки и остановился лишь потому, что стук пустых гильз напомнил: следует беречь патроны. А Джек все так же не шелохнувшись стоял у стены, скрестив на груди руки и упираясь носком туфли в пол. — Как думаешь, что там? — крикнул он оттуда. — Я бы дал намек, но у тебя уже есть хозяин. «Личная гвардия» — Кёртис вспомнил отряд, в сопровождении которого каждый раз являлась в хвост помощница Уилфорда. Вместо рубашки и джинсов на них была настоящая броня, как у полицейских; в противовес автомату с полупустым магазином и паре запасных — вооружены до зубов, прикрыты шлемами, снабжены визорами и передатчиками, и хрен знает, нет ли в их арсенале пары крылатых ракет. — Блядь! — выдохнул Кёртис. — Вот именно. Представь, что эти чудесные ребята по доброй воле открыли дверь. Без сомнения, они готовы к встрече с тобой. И ведь он действительно не знал, что делать. Два десятка отлично снаряженных солдат — гарантированная смерть, едва створки раздвинутся. Персональный отряд палачей лично для Кёртиса. Финал. Не то чтобы он боялся, но не сдыхать же разорванным на куски, искореженным пулями, под пристальным взглядом Джека. Смерть в одиночестве и тишине без зрителей и посторонних представлялась ему высшим благом, даром какого-то безымянного бога, но это... Нет, Кёртис Эверетт. Просто — нет. Собственную жизнь — единственное, что у него осталось, — Кёртис никогда не готов был продать задешево. — Значит, так тому и быть, — вслух сказал он, заметив, что в полумраке лицо Джека озаряет брезгливая усмешечка, но расстояние чересчур велико, чтобы стереть ее с искривленных губ немедленно. И это слишком походило бы на бегство. Даже двадцать нешироких шагов назад — все равно отступление. — Я приму бой, — повторил он. — Хоть нескольких, но положу прежде, чем... Джек только хмыкнул и держал долгую театральную паузу, обшаривая взглядом фигуру Кёртиса, и тот, возможно, согласился бы на залп исцеляющего свинца немедленно, раньше, чем лед серых глаз прожжет в нем дыру насквозь. — Этот почти труп в механическом кресле... — наконец заговорил Джек так, словно хотел обсудить цвет штор или сорт чая. — Это Кевин Хортон. — Познавательно. Не смей приближаться — выстрелю. — Ох, я и забыл, что ты не закончил школу, — хлопнул себя по лбу Джек, и, ебать, сколько еще насмешек способен был спустить ему Кёртис? — Он великий ученый. Квазары-шмазары, временные чревоточины, только не спрашивай, что это; дохлые коты и телепортирующиеся мухи. Восемнадцать лет назад он уже едва ходил. Ну, блядь, о Нобелевской премии ты точно слышал. — Когда все началось, я был в летнем лагере. Лес, палатки, будь готов, будь честен, помогай другим. Похер на Нобеля или как там его. Кстати, он сколотил состояние на динамите, так что не смей мне втирать о вселенской справедливости. Мы сутки бежали как ненормальные, когда узнали про «Сноупирсер», а вслед застывала коркой земля, деревья падали от мороза, и никто не обращал внимания на уставших или замерзших. Добрался я один. — Кто бы мог подумать, тебя все еще волнуют такие пустяки. — Если ты скажешь, что он придумал то самое дерьмо, которое превратило планету в айсберг... Я вернусь и сдавлю руками его черепную коробку так, что мозги забьются мне под ногти. Джек сглотнул слишком громко, чтобы оставить свою реакцию незамеченной. — Позавчера пошел девятнадцатый год, как мы здесь, — медленно начал он, — и меня до сих пор слегка тревожит похмелье. За это время не проходило недели, чтобы Хортона не пытались убить гвардейцы Уилфорда. Можешь оказать им любезность и помочь. Но своих ребят тренировал лично я, и твое прекрасное тело отправится в костер быстрее, чем ты сумеешь причинить вред старику. — Но... но... — Тпру! — усмехнулся Джек. — В детстве у меня был пони, Виски. Дашь ему шенкелей, натянешь правильно поводья, и он летит вперед, перепрыгивает через овражки и воронки от бомб. А протянешь кусочек сахара — возьмет его с ладони, и губы такие бархатные, осторожные, а глаза темно-карие... Принц не должен ни к кому привязываться. Виски навьючили взрывчаткой и отправили под танк. Не очень-то помогло. У Гефа, страны, с которой мы воевали, были такие здоровенные танки, «Голиафы», ничем не прошибешь. — Как трогательно, я почти прослезился. Давай-ка от лошадей к баранам в инвалидном кресле. — Хортон утверждает, что снаружи потеплело со времен бунта Семерых. В первый же год на два градуса, и постепенно температура повышается все быстрее. Если верить его расчетам, то сейчас там не холодней, чем на какой-нибудь Аляске или в Сибири. Мы приближаемся к одной из южных частей маршрута... — Хорошо, когда есть окна, правда? — Кёртис уже злился не на шутку. — Проезд моста Екатерины как отсчет нового года, нам объявляла министр Мейсон. Из наших никто не знает, где, блядь, вообще этот мост. — В юго-восточной части Европы. Это все, что ты услышал? Поезд можно остановить! Мы не замерзнем и не умрем, если высунем нос наружу. За это знание Хортон каждый день рискует жизнью, потому что Уилфорд не нажмет тормоза по доброй воле. Но Билли считает, что где-то там должны быть выжившие. Бункеры времен предыдущих войн, закрытые лаборатории, стратегические укрытия. Чем не достойная цель? — Это ложь, скорее всего. В хвосте регулярно кого-то осеняет божественными откровениями. Болезнь мозга, или слишком много кронола. — И как ты ее проверишь, если сдохнешь за следующей дверью только потому, что плевать хотел на нашу помощь? Напряженную тишину прорезал громкий свист, железный пол содрогнулся от грохота подошв, и отряд Джека вошел в вагон, печатая шаг. — Ну что, парни, — сказал Джек,— повеселимся? Кэнелл, ты все еще против нашего плана? Сейчас Кёртис прекрасно мог представить, как Джек Бенджамин командует армией на плацу в тонком обруче короны, сжимающей лоб. Его голос изменился, стал тверже, звонче, уверенней, и мягкие чувственные движения превратились в резкие жесты. — Ты же знаешь, майор... — замялся тот, кого звали Кэнеллом, — у меня Эмилия и маленький Джек, и я не... Кёртис не успел дернуться, когда в руке короля сверкнул пистолет, и гильзы после выстрелов щелкнули звонко и оглушительно. Джек высадил семь патронов в стену возле уха Кэнелла, процедив: — Пошел вон, иначе следующим не промахнусь. Кто еще хочет передумать? Самое время. Оставшиеся пятеро вытянулись в струнку, салютуя, словно на параде. — МакРэйни, твой выход, — Джек посторонился, пропуская высокого мужчину с набитым тяжелым поясом на жилете. Тот отодвинул плечом Кёртиса, легко, словно картонную заслонку, пробил неприметную планку слева от двери и наклонился над клубком проводов. Молчание остальных было невыносимым, но взрывотехник тихо шептал что-то похожее на детскую считалочку, пока ковырялся в панели и лепил зеленоватые шарики на одному ему известные места, и от этого становилось легче. Как Джек оказался рядом, Кёртис не заметил, завороженный работой МакРэйни. Это разительно отличалось от того, как распечатывал двери инженер Нэм — грубо, словно вскрывал тупым ножом жестянки, а этот выглядел музыкантом, подбиравшим однажды услышанный мотив. — Я сказал, что ты не лучше нас, Эверетт, — проговорил Джек. — Но и мы не хуже тебя. Где сейчас те, с кем ты вышел? Теперь я предлагаю тебе еще шесть жизней взамен на одного Уилфорда. — Ты монстр. — Да. Как и каждый здесь. МакРэйни выбросил вверх руку, а Джек скомандовал: — Готовность один! — и дернул Кёртиса вниз на холодный железный пол. Легкая взрывная волна прошлась по его позвоночнику, всколыхнув недавнее, злое, жесткое, напрочь отмела сомнения, а дальше не случилось ничего, что стало бы для Кёртиса откровением или сюрпризом. Сквозь щель в нос ударил привычный запах человеческих тел, удушливое скопление пота, спермы, экскрементов, влажного белья и прогорклого жира. Вагон служил казармой личной гвардии Уилфорда. — Делай то, что умеешь лучше всего. Просто иди вперед, — шепнул ему на ухо Джек, прежде чем створки разъехались на достаточную ширину.

* * *

Отряд застали врасплох, и это было более чем странно. По охраннику у каждой из двух дверей, и остальные — кто за столом, кто на полках двухэтажных кроватей. Почему они были не готовы отражать атаку, Кёртис даже не успел подумать, когда из-за его плеча просвистели пули, и оба часовых свалились, как подкошенные. Очевидно, Джек не врал, говоря, что его бойцы лучшие из лучших. В одиночку он не прошел бы и трети вагона, но пятеро во главе с Джеком растеклись огненным ручьем вдоль стен, оттягивая на себя большую часть оставшейся охраны. Перемещались легко, едва уловимо глазу, бесшумно, и он завис, на секунду залюбовавшись тем, как Джек на ходу меняет магазин и, пригибаясь, заходит в тыл противнику, группируясь за каждым попутным укрытием. Пуля чиркнула по бедру, кто-то подтолкнул в плечо, и Кёртис, как в страшном и глубоком сне, двинулся по вагону, стреляя вслепую, больше действуя прикладом, чем нажимая на спуск. До тех пор, пока перед его глазами не сверкнуло длинное широкое лезвие летящего прямо в голову клинка. Кёртис выбросил вперед ладонь, на лету ловя нож за рукоятку, и сразу услышал победный звон в ушах. Обернутый кожей черенок лег как влитой, и что ж... пусть он дикарь, бревно и ни черта не смыслит в тактике боя, но точно знает, что с отрубленной кистью не постреляешь. И, черт возьми, он вряд ли кому-то признался бы, даже самому себе, но ему это нравилось. Слишком много произошло за несколько дней такого, о чем Кёртис давно забыл или вовсе никогда не думал. Не думал он и сейчас, механически обрушивая окровавленное лезвие на любую преграду впереди, не замечая ничего вокруг, не слыша стука колес и свиста ветра из простреленных насквозь дыр в окнах и стенах; сплошной гул в голове и незамутненный восторг — древнее, всплывшее само по себе воспоминание, в котором он мчится по ночной безлюдной трассе в машине отца и краем глаза следит за стрелкой спидометра: сто, сто десять, сто двадцать. И больше ничего вокруг, даже мира, даже дороги впереди. Как сквозь это одуряющее, багровое, плотное марево прорвалось тихое ругательство и за ним — едва различимый короткий стон? Чудом, не иначе. Или причина в том, что голос Джека оказался единственным, который он готов был услышать? Джек Бенджамин привалился плечом к горе ящиков, и кровь, отчего-то слишком яркая, непохожая на привычную густую и темную, хлестала из раны выше локтя. Кёртис ухватил его за шиворот, как мелкого котенка, одной левой и потащил вперед, пока не ткнулся лбом в сплошную двойную металлическую панель, что отделяла их от следующего вагона. Следовало бы вести короля обратно назад, к своим, где есть лекарства и помощь, но три четверти помещени охраны уже остались позади, и за их спинами все еще шел бой. Шансов было гораздо меньше. Он содрал остатки ногтей, пытаясь раздвинуть половинки железной двери, но даже ценой потянутых связок не сумел открыть их и на пару дюймов. Мышцы бугрились под рубашкой, разрывая тонкую ткань, и она липла к ране, там, где между левым соском и ключицей вновь кровоточила бабочка Гильбоа. А лицо Джека кривилось в дикой гримасе боли, и под слоем чужой крови и собственного пота бледнело до синевы. Своего голоса Кёртис не слышал, только почувствовал, как напрягается гортань и кадык чуть не выпрыгивает наружу от надсадного воя, когда он обрушил лезвие на панель у двери. Железо поддалось с трудом, но треснуло неровной многоконечной снежинкой, и Кёртис с размаху всадил острие в путаное скопление цветных проводов и блестящих плат. В стене что-то щелкнуло, и между створками показался просвет толщиной в спичку. — Держись, твое величество, — пробормотал он, и усилия, с которым он налег на одну из створок, с лихвой хватило бы остановить настоящий поезд. Половинка двери дрогнула, въехала меж железных панелей, открывая неширокий проход в холодный и темный тамбур. Кёртис действовал не слишком бережно, и Джек со стоном закусил губу, пока они протискивались внутрь. Кёртис в последний раз напряг мышцы, сводя створки, и разразился потоком ругательств. Если у Джека не осталось хотя бы ножа, то на свидание с Уилфордом придется явиться безоружным. — Мои парни, — прошептал Джек, оседая на пол. — Я знал их пятнадцать лет. Это слишком высокая цена, господи... — В прошлый раз, когда мне пришлось выбирать, я сделал неправильный выбор, — ответил Кёртис. — Жизнь друга за жизнь Мейсон. Так что заткнись, у меня тоже никого не осталось. — У меня никого и не было, — грустно улыбнулся Джек, прикрывая глаза. Помещение оказалось небольшим и странным: всего лишь треть обычного вагона, где не было ничего, кроме двух дверей — прямо перед ними и на левой стене. Обе казались глухими и надежными, как в банковских хранилищах, но шесть ручек и плотная бронированная панель на левой притягивали взгляд Кёртиса. За нею был целый мир, где — он ни на секунду не хотел верить словам Джека — уже не холоднее, чем в Анкоридже. А за другой, отмеченной большим вензелем, скрывался Уилфорд. Это был конец пути. Точка. Предел мечтаний любого жителя хвоста. То место, куда он должен был привести Гиллиама, чтобы передать ему управление поездом, и единственная возможность узнать о судьбе детей. Если бы Джек слабо не пнул его по лодыжке, то Кёртис так и стоял бы, переводя взгляд с одной двери на другую. — У меня пуля внутри, — прошипел Джек. — Можешь меня здесь и бросить. Все равно сдохну, если не вытащить. И пока Кёртис колотил в дверь, которая отделяла их от Уилфорда, от машинного отделения и сердца «Сноупирсера» — вечного двигателя, Джек успел оторвать кусок футболки, смочить из фляги и заткнуть рану, натянув поверх простреленный пиджак. Он не услышал, как щелкнул замок, и заметил только, что единственная створка слегка подалась вперед и плавно толкнула его в плечо, а после Джек Бенджамин вдруг оказался рядом, с неестественной для раненного скоростью, и сунул носок туфли и колено в образовавшийся зазор. Изнутри потянуло мерзким: смрадным запахом смерти, горелым деревом, дерьмом, рвотой и отчаянием. А когда они в четыре руки распахнули тяжелую дверь, то первое, что услышал Кёртис — слабый всхлип у стены. — Тимми, Тимми, малыш, — Кёртис присел около ребенка, почти все силы которого ушли на то, чтобы дотянуться до рычага управления дверью. Тимми открыл глаза и улыбнулся, протягивая руки: — Кёртис... Хорошо, что ты пришел. — Что за нахуй? — голос Джека в очередной раз вывел из ступора и перекрыл всхлипы ребенка и негромкий шорох за панелью машинного отделения. — Эверетт, только взгляни! Желтый комок шелковой ткани он заметил сразу, а вслед за ним — молочно-белые широкие бедра, пошедшие синюшными пятнами, раскинутые колени и запекшуюся рану на груди личной помощницы Уилфорда. — Шлюху нужно выебать, — простонал Тимми, — но я... Ребенок согнулся в рвотном позыве, выворачивая под ноги Кёртису зеленоватую лужицу. Джек Бенджамин смотрел безумными глазами и двумя пальцами зажимал нос, брезгливо переступая по чистым островкам пола. — Очевидно, это Уилфорд, — пробормотал он, легко пиная труп сухопарого лысого мужчины с простреленной головой. — Они очень плохие, — хныкнул Тимми. — Было много еды... Так вкусно. И коричневая вода. Сладкая, щипала нос. Но шлюха отобрала еду. Много вредно, сказала она. Потом дам еще, сказала. Я не хотел потом, хотел сейчас. — Это ты, Тимми, ты убил их? — Она не давала еду. Еды было много. Теперь я главный, вся еда у меня, — ребенок выпрямился, упер руки в бока и высоко задрал подбородок, отчаянно напомнив ему погибшую Таню. — Иди скажи им, Кёртис... Я самый важный в поезде. — Да-да, конечно, — пробормотал Джек, плавно обходя малыша по кругу. — Ты главный. Ты убил всех. Отобрал пистолет у шлюхи и застрелил ее и старика, так ведь, Тимми? — Мне было плохо. Много вкусной еды для Тимми, а потом живот болит. У них еда, и у каждого своя кровать, и окно. Джек поймал его в кольцо рук, оторвал от пола и забросил на плечо: — Нельзя здесь оставаться. Пошли, малыш, я отведу тебя к маме. — Не хочу к маме. У нее нет еды. Я выебал шлюху и победил старика. Я главный, важнее тебя. Тимми колотил пятками по бедру Джека, но тот отступал в тамбур, пока Кёртис не крикнул вслед: — А где Энди? — Он слабак, не смог ничего. Его съел поезд, — последнее, что крикнул Тимми, когда Джек с трудом открыл створку и просунул его в щель, прежде чем она опять сомкнулась. — Не беспокойся, о нем позаботятся. Боже, какое дерьмо придется разгребать, — вздохнул Джек, вернувшись. — В самом прямом смысле. Похуже, чем после недели сражения между Гильбоа и Гефом. Ты чего опять тормозишь, Эверетт? Кажется, это адресовано тебе. Кёртис смял в кулаке сунутый ему листок: — Тимми никогда... Он, блядь... ему шестой год, а все это... — действительно сложно было подобрать слова, когда в голове роилась куча разных мыслей и одна вытесняла другую. — В апельсиновой роще уродился апельсин, — хмыкнул Джек. — Какая неожиданность. Он такой же, как каждый, кто живет в хвосте и блюдет его правила, пусть даже не успел попробовать человечины. И кто пошел за тобой, Кёртис? Кто погиб первым? А кто остался там? Ради кого ты проделал этот путь? Давай же, взгляни на последнее послание, это смешно. Кёртис расправил скомканную бумажку и увидел выведенное четким знакомым почерком всего лишь одно слово: «Поезд». — Очевидно, он ждал тебя, — рассуждал Джек, морщась и выбирая место, куда поставить ногу. — Будь я хоть немного наивней, предположил бы, что Уилфорду просто стало скучно. Очнись же, Кёртис, мать твою! Затрещина, которой наградил его Джек, была звонкой, мощной, перекрывающей стук сердца. Кёртис прокусил губу, и из нее потянулась тонкая струйка крови, словно слизняк, оставляя теплый след на подбородке. — Вот он, твой Гиллиам, — в него полетела книга с портретом на обложке. — Смотри же... Книга была толстой, название — скоплением непонятных слов, а Джек швырял и швырял в него листки: тонкие брошюры, журнальные вырезки, письма и переплетенные в кожу рукописные фолианты, и бумажные клочки оседали на пол, покрывали лужи, пропитываясь склизкой жижей, скрывая развороченный затылок Уилфорда и русую поросль меж разведенных бедер его женщины. — Гиллиам Стивенсон — та блядь, что вывалила на мир этот ебаный порошок. У нас ледниковый период имени Гиллиама Стивенсона, — злобно сказал Джек. — И если ты ему отсосал где-то в вонючих закоулках, чтобы он порекомендовал тебя Уилфорду как преемника... Я совсем не удивлюсь. Даже одобряю. Только не говори, что его настолько замучила совесть, и потому он добровольно резал себя на части и никогда не выбирался из хвоста. Потому что последнее явно не так. В скулу оторопевшего Кёртиса врезался острый уголок рамки для фотографий: старик Гиллиам, в лохмотьях, с деревянным крюком вместо левой руки, с блестящим от полировки костылем под мышкой, криво и щербато улыбался, а на его плечах сомкнулись руки тех двоих, чьи трупы валялись на полу. Рамка моргнула, меняя изображение, и точно такая же сцена на фоне океанского побережья предстала глазам Кёртиса. Уилфорд, Гиллиам и безымянная, но по-прежнему в желтом, женщина — все лет на тридцать моложе, держали по коктейлю с яркими зонтиками и завитыми трубочками, и вдали за их спинами в синеве белел треугольник паруса. Дальше он смотреть не стал. — Он выбрал тебя. Уилфорд выбрал тебя. Я выбрал тоже. Все выбирают тебя, Кёртис Эверетт. Не знаешь почему? Поделись соображениями, ну же! — У тебя пуля в плече, — бездумно глядя в пространство, сказал Кёртис. — Нужно вытащить. Вокруг слишком много источников заразы. Когда пальцы Джека щелкнули прямо перед его носом, Кёртис даже не вздрогнул. — Верно, милый, — улыбнулся Джек. — Именно поэтому. И пуля причиняла бы дикие неудобства, не пройди она навылет. Но иначе ты так и не решился бы вломиться в дверь Уилфорда. Пожалуй, это было больше, чем Кёртис мог вынести. Его голова разрывалась на части, и душу — или что там от нее осталось — терзали когти противоречивых чувств, и будь в ладони оружие, он дал бы им выход, но вместо этого с яростью обрушил кулаки на ближайшую стену, вымещая на ней всю злобу, непонимание и внезапные озарения. В себя он пришел от легкой, нежной, но настойчивой ладони, гладившей его меж лопаток, и чувствовал на лице влагу: кровь, пот, сопли и слезы, которые и не думал вытирать. — Все хорошо, все правильно, Кёртис, — шептал ему Джек. — Это сложно, но кто-то должен вести поезд. Мой отец считал, что власть и страсть несовместимы. Ты переубедил меня. Я хочу и то, и другое. Ну же... открой глаза, взгляни на эту красоту.

* * *

Двигатель завораживал. Там, впереди, в самой голове первого вагона, за сдвинувшейся панелью, в круглой, блестящей, в три человеческих роста трубе, с отточенной размеренностью работали его части. Шестеренки, металлические лепестки и поршни, тонкие сверкающие пластины и ажурные колеса — изящнейшее, безупречное, идеальное сочетание деталей, плетущих узоры, как стекла в черно-белом искрящемся калейдоскопе. Легкий скрежет и пронзительный тонкий звон, мягкое шуршание, ритмичные переливы тихого стука сплавлялись в совершенную мелодию — чистейшее торжество жизни и силы. Двигатель был прекрасен. Стоило идти только ради того, чтобы шагнуть внутрь. Слияние великолепного мощного зверя и хрупкого ангела, он подавлял величием и мощью, заставлял сердце разгоняться в ритме своих движений, а душу взмывать куда-то прочь в обледеневшие небеса, словно в церкви хором поют рождественский гимн и вот-вот послышится пронзительная трель колокольчика. Двигатель не мог быть порождением разума, заключенного в черепе мертвого Уилфорда, и все же был им — безукоризненной машиной и божественной сутью. Но Кёртис Эверетт не верил в бога. И больше не осталось людей, которым он хотел бы доверять. Наивные и глупые, самому себе придуманные правила привели его сюда, а их остатки сейчас наматывались на прочные штыри двигателя, размельчаясь в жерновах в порошок. И бога точно нельзя выключить, с размаху воткнув кусок железа между зубцами шестеренок. Оглушительный вой и вспышки красного света ввергли Кёртиса в первобытный экстаз. Божество министра Мейсон, детище Уилфорда, сердце «Сноупирсера» и его собственное предназначение издавало хриплые грубые звуки, как каждый издыхающий в муках, и Кёртис наслаждался агонией, бессмысленной, но прекрасной. — Какого хуя ты творишь? — лицо Джека, оттененное мерцающими бликами, глаза Джека — прозрачно-серые, безумные, всклокоченные волосы и пропитавшаяся кровью повязка на плече. — Последние мозги растерял? Джек вырвал из механизма железный прут и коснулся боковой панели, быстро нажимая ряды кнопок. Боги не умирают, только люди. Конечно, механический голос сказал иначе: «Экстренное включение двигателя». И мелодия, так очаровавшая Кёртиса, вновь полилась, окружила, зазвенела в голове, надрывая душу, а Джек уже тащил его прочь из одуряющей чистоты и совершенства, одиночества и всевластия, назад к смрадным трупам, загаженному вагону, к страшной и единственной реальности. Задыхался и шептал: — Ты... ты... не смей так больше делать, Кёртис. Иначе мне придется тебя убить, а этого я хочу меньше всего, поверь. — Верить? — зарычал он, выворачиваясь, и ткнул не наугад — прицельно — в сбившийся комок окровавленной тряпки. — Теперь ты призываешь меня верить? На лбу Джека выступила крупная испарина, лицо побелело от боли, но Кёртис все еще не останавливался, как в уличной стычке у бара толкая его ладонями в плечи, заставляя отступать шаг за шагом обратно, за порог вагона Уилфорда, в прохладный узкий тамбур, и лишь там ударил по ногам. Не среди дерьма и трупов, нет. Джек Бенджамин заслужил боль, но не грязь. — Верить?! Я верил Гиллиаму — оказалось, что именно его нужно было убить первым. Верил: иду вперед ради того, чтобы оставшимся позади хоть трижды в неделю перепадала курица и возможность видеть солнце. Как много осталось тех, кому это нужно? Я верил, что Уилфорд — воплощение зла, но его голова не крепче гнилой тыквы. Верил, что ты угробил свой отряд, чтобы помочь мне, но ты подарил бы их жизни любому. В гребаную бабочку на своей груди и то поверил, когда кончал. Чему я должен верить сейчас? Что снаружи все еще смертельный холод? Или что твои Билли и Иман вдруг единым махом принесут всем жителям поезда счастье? Ответь, есть ли у меня причина... — О, причина всегда найдется, — губы Джека скривились, и темное пятно крови на них вдруг стало выглядеть прожженной дырой. — Я не позволю тебе остановить поезд. И, клянусь, буду трахать твой труп так долго, пока найду отверстие, чтобы засунуть член. Каждый из нас делал, что хотел. Ты увидел смерть Уилфорда и нашел ребенка, я получил поезд. Свое королевство. Свой престол. Останови двигатель — и кто я? Королевство — это границы и люди в них. А еще деньги, много денег, ответственность и плохие решения. Останови двигатель — и те двое, что пьют чай в салоне, тут же станут полубогами. Найдут родных, ебаных выживших из ума в бункерах бабуль с сейфами, забитыми золотом до самого потолка, и толпы подданных. Ты веришь, что так будет? От моей страны ничего не осталось, даже врагов. Кому нужен король без королевства? Джек сплюнул вязкой алой струйкой на носок своей туфли: — Пока мы здесь, пока поезд движется... Кёртис, ты читал в детстве сказки? Я предлагаю тебе полкоролевства. Неужели мало? Ступи наружу — и станешь никем. Простой выбор. Или-или. Давай, пошевели мозгами, нас ждет большая уборка и кто знает какие еще открытия. — Ты ебаный псих! — Не сомневался, что у тебя невеликий словарный запас. Нужно будет организовать перепись оставшихся в живых, провести инвентаризацию ресурсов, укрепить входы в вагон и машинное отделение. Не стой, пошли... Но Кёртис прирос к месту. Да ладно, он был обычным парнем с северо-востока, пусть даже Гиллиам и Уилфорд посчитали его достойным возглавить остатки человечества, а Билли и Иман — способным выпустить их всех наружу... Внезапный шум заставил их обоих на миг замереть, изучая беспокойным взглядом лица друг друга. Со стороны вагонов сквозь плотную дверь донеслись звуки выстрелов и взрывов, кучные, гулкие хлопки, топот и скрежет металла, а пол под ними покачнулся, словно «Сноупирсер» вновь проходил мост Екатерины, пробивая носом ледяные глыбы. А с другой стороны, откуда-то из глубины, из совершенного и вечного сердца поезда раздался тихий всхлип. Такой надрывный, полный боли и страданий, странный, неуместный, что заглушил весь шум, едва коснулся слуха. — Энди! — Как ты мог позабыть, что детей было двое? — ехидно заметил Джек, но тоже поднялся и бросился к двигателю. Дверь в тамбур ломали из предыдущего вагона, но они беспомощно оглядывали комнаты Уилфорда, сметая все предметы, дергая со стен полки, картины и тонкий экран телевизора, пока звук вновь не послшался где-то внизу, у них под ногами, под мозаичными плитами деревянного паркета. Джек, раздирая в кровь пальцы, рванул вверх кусок пола и застыл, ошарашенно повторяя: — Еб твою мать, Кёртис... еб твою мать... Не смотри... Кёртис Эверетт видел в жизни немало мерзостей, макался в самую грязь и выныривал, измазанный по уши. Но половина взлетевших вверх узорных плит открыла ему такое, что не могло ни присниться, ни быть реальностью. Он узнал лицо Энди. Левее шевелило руками тщедушное белесое тельце, и лишь по родинке на щеке он вспомнил девочку, которую забрали четыре месяца назад. Чуть выше — Джейми, о нем второй год горевали родители; за ним близняшки Ким, чью потерю не перенесла их мать; еще один незнакомый смуглый малыш. В их безволосых черепах торчали иглы, хвосты шнуров и трубок уходили куда-то за боковую панель, а руки, ноги, а у кого-то все туловище были прикреплены, приварены, соединены с совершенными, идеально рассчитанными творениями инженерной мысли. Металл раздирал плоть, врастая в дыры, покрывал тела завораживающе блестящим серебряным панцирем, поршни и шестеренки цеплялись за кости и позвонки, выгибали конечности под нужным углом и крутили, вращали, раздергивали в разные стороны, ни на секунду не сбиваясь с ритма. Двигатель был богом. Двигатель был вечен. Не вечны лишь его части. Джек упал на колени, шепча что-то слишком похожее на молитву, и Кёртис протянул руку вниз, к еще живому, не успевшему покрыться металлическим блеском Энди, когда Джек изо всех сил схватил его за предплечье. Вцепился крепко, намертво, побелевшими пальцами, отбрасывая как можно дальше, надрывно шепча, уговаривая: — Стой, дурак, болван, тупица, стой. Ты им ничем не поможешь. Не спасешь. Они все детали... Понятно, почему нужны были малыши, дети определенных размеров, другие не помещались... Дверь в тамбур рухнула под тяжестью тарана. Малыш Тимми восседал в механическом кресле с дыхательной маской на голове, крича: «Там! Еда и шлюха там!». И громила Кван — одноглазый гигант, не выигравший честно ни одного боя, толкал вперед кресло, что-то остервенело жуя на ходу. За ним маячила Безумная Нэнси с золотой цепью вокруг лба, путаясь в накидках Иман, а Сантьяго-Вонючка тащил под мышкой голову с постным лицом и рыжими кустами волос. — Вот этими ты хотел править, Бенджамин? Так мерзко Кёртису не было, даже когда он впервые надкусил одуряюще пахнущий запеченный на огне кусок человеческого уха. — Минуту назад мои планы кардинально изменились, — едва слышно выдохнул Джек. Они налегли на дверь, отрезая себя от тамбура с нападавшей ордой. Чьи-то пальцы попали в щель и теперь, отрубленные, извивались, как черви, у ног Кёртиса. Малыш Энди испустил тонкий крик, и шестеренка, цеплявшаяся за его позвоночник, вдруг завертелась быстрее. А двигатель все так же был прекрасен, когда Джек и Кёртис вступили внутрь. — Не так всё должно было кончиться, ох не так... Такая глупая жизнь... — прошептал Джек, и Кёртис не дернулся, не отстранился, когда пальцы обвели его подбородок, ладонь отерла грязь и пот с лица; и он сам — желая, страстно, яростно нуждаясь в том, чтобы разделить последний миг, не кануть в небытие и вечный холод в одиночку, — сам-сам-сам — нашел губами разбитый рот Джека. Притиснул слишком сильно, вцепился в волосы — какое дело до боли, когда дальше не будет ничего; сам подставил шею под укусы, тело — под ищущие ладони, сам ввинчивался языком, целовал жадно, жестоко, кусал до крови и в голос стонал, откликаясь на последние, самые сладкие, самые простые и отчаянные ласки; и сам же толкнул Джека к панели управления, словно с треском разорвал путы, что их связали, развеял предсмертный морок, не позволяя пению двигателя успокоить себя. — По моей команде, — сказал Кёртис. — Если ты хочешь того же, что и я. Сразу полный ход, ждешь, потом выкручиваешь поворот налево до отказа, а я остановлю двигатель. Мы должны сделать это одновременно. Налево, слышишь, Джек? Джек, Джек... Не смей ослушаться! В окне маячил очередной мост, черт его знает — ущелье или Средиземное море, и у Кёртиса едва хватило выдержки дождаться, когда голова поезда преодолеет три четверти расстояния. Вагон кренило так, что он с трудом держался на ногах. Под пулями треснула, жалобно тренькнув, большая шестеренка, взвизгнули, ударившись о приклад автомата, разогнавшиеся до предела поршни, погас свет, и скрежет разорванного на части металла был последним, что услышал Кёртис, прежде чем кувырком полететь под груду рушившихся обломков двигателя.

* * *

В себя приходили недолго. Без удивленных возгласов и радостных криков, в полной мертвой тишине у замершего двигателя. Только Кёртис чуть не разбил ладонью лоб, пробормотав: — Аварийные крепления. Я видел их в тамбуре. Должно быть, главный вагон отделился, когда геометрию кузова перекосило. Уилфорд должен был остаться в живых при любом крушении. — Мой отец, — сказал Джек, перетягивая рану выше локтя, — пытался отстроить столицу после войны. Не успел. Я тоже Бенджамин. Если старый Хортон прав и снаружи действительно потеплело... — Считаешь, что те, кто остался там, окажутся лучше тех, кого мы угробили? Кёртис прислушался, но из-за плотной двери не доносилось ни звука, и все же он нашарил приклад уже бесполезного автомата, прежде чем положить ладонь на рычаг двери. — Хреновое будущее, детка, — усмехнулся Джек. — Вот твое королевство, владей! — Кёртис нажал на рычаг и ударил по заклинившей двери ногой. Внутрь медленно пополз влажный свежий воздух, от которого с непривычки перехватило горло. Он успел досчитать до трехсот, пока Джек целовал его у порога, а дальше сбился и бросил. Вдали, на белом плотном снегу, отчетливо виднелась неглубокая колея. Подошвы так и не примерзли к полу.