Единственное настоящее

Кровь министра Мейсон была сладкой. Вкуснее всего, что Кёртис пробовал за последние восемнадцать лет. По правде говоря, у этого дерьма, которое свалилось ему под ноги от выстрела в упор, и вкус должен был быть дерьмовым, но капли, осевшие на губах, отдавали карамельной сладостью и пряным привкусом вишни — совсем иначе, чем вся другая кровь и мозги разрубленных на части безликих солдат или гибнущих рядом спутников. Желудок свело так, что даже воспоминания об увиденном в пищеблоке вызвали не рвотный спазм, а очередную голодную трель. За прошедшие годы в хвосте научились жить впроголодь и довольствоваться малым. Почти каждый из них. Разумеется, встречались исключения. Решительная Таня, что залепила ему пощечину, заявив «Теперь ты лидер!», неясно каким образом до сих пор оставалась женщиной с весомыми габаритами. Но Кёртис мог вспомнить не одну сотню случаев, когда протеиновый брикет, выглядевший как кусок желе из рвоты, но, к счастью, совершенно безвкусный, служил валютой для покупки лишнего клочка ткани, четверти часа в одиночестве внутри железной бочки, щепотки кронола, приносящего сладкое забвение, плотских утех или полустертого листа старой газеты. Сейчас, когда они прошли почти половину «Сноупирсера», когда им удалось проникнуть в те части, куда еще ни разу не заходили обитатели хвостового отсека, имел ли он право остановиться, даже видя, как раскололась от выстрела голова однорукого старика Гиллиама, их лидера и вдохновителя? Во главе отряда Кёртиса поставил случай, и случай же завел его дальше всех, кто когда-либо дерзнул прорваться в переднюю часть, чтобы добраться до Уилфорда. Падаль по имени министр Мэйсон называла создателя вечного двигателя богом, а сам двигатель — священным. Но в хвосте Уилфорду не молились. Сложно открывать сердце тому, чьего лица не представляешь и кто вместо благодати раздает тебе протеиновую жвачку из гигантских насекомых. Впрочем, Уилфорд даровал им жизнь. Точнее, они зубами выгрызли этот дар у миллиардов других людей, в момент обледенения оказавшихся слишком далеко от спасительного поезда. И разве такую жизнь можно назвать даром? Корочка крови подсохла на губах, а щелчок сменного магазина слегка отрезвил. Если, к его удивлению, в поезде все еще не закончились патроны и свежая рыба, то кто знает, что за сокровища ждут их дальше. Он пер вперед, как упрямый бык, задавшийся целью поднять на рога того, кто скрутил веревкой его яйца. Кёртис Эверетт никогда не позволял оседлать свою спину. И не молился никаким богам. За вагоном со школьным классом, где нашла свой конец Мейсон, следовали личные покои, кое-где зашторенные, некоторые — с поднятыми занавескам и яркой игрой неоновых огоньков на стеклах. От них в глазах у Кёртиса рябило сильнее, чем от мертвого, белоснежного пейзажа за окном. Такие синие, зеленые и красные вспышки — одно из немногих воспоминаний, оставшихся от прошлой жизни. Он не мог вспомнить имя матери, давно забыл лицо отца... Но бегущие огоньки в витрине магазина любил с тех пор, как смог прочесть «Открыто». Два дня назад он не хотел управлять поездом, но сейчас, когда их осталось пятеро из нескольких сотен, прорвавшихся сквозь преграды дверей, не мог ни медлить, ни повернуть назад. Похоже, его лицо и пятна на старом пальто служили отличным пропуском: лакеи в белых перчатках без возражений распахивали перед ним дверь за дверью. Это помогало экономить кронол и вызывало недовольное ворчание Нэма. А может, автомат в его руке был универсальным ключом. Ничего удивительного. За пустым вагоном-рестораном оказалась теплая влажная оранжерея с цветами и пряно пахнущими травами в длинных вазонах. Кореец Нэм — инженер-проектировщик каждой двери «Сноупирсера» — замер перед внушительной панелью замка, а Таня, тяжело дыша, привалилась к стене. — Все устали, — тихо сказала Йона. — Дальше смерть. Обидно умирать уставшей. Ноги Тани опухли, и грубые веревки, что удерживали ботинки, впивались в кожу, оставляя багрово-красные полосы. — Мы должны идти, — ее голос дрожал от волнения и одышки, но был пронзительным и требовательным, как всегда. — Уилфорд забрал моего Тимми и маленького Энди. Гиллиам, Эдгар и Эндрю погибли ради того, чтобы мы их отыскали. К черту двигатель. Я хочу видеть своего малыша. Хочу знать, что они сделали с ним! И даже если слишком поздно, я насру огромную кучу на лицо Уилфорда, после того как сверну ему шею. Кёртис потер исцарапанную щеку краем приклада. Не боль, всего лишь напоминание, что еще жив. — Привал, — скомандовал он. — Мы идем больше суток. Нэм сполз стене, накинул на плечи дочери полу своей куртки, оба размололи в пальцах по кусочку кронола, вдохнули и отключились моментально, словно синтетический наркотик нажал одним им известный рычаг. Кёртис всегда старался держаться подальше от наркоты. Даже в той далекой, ставшей лишь смутными поблекшими кадрами жизни, где Кёртис Эверетт был простым подростком, семнадцатилетним школьником, не расстававшимся с огромными наушниками. Сейчас он и не вспомнил бы, даже если бы пожелал, какова на вкус первая затяжка на вечеринке или как обжигает гортань глоток виски из отцовских запасов. Ему чертовски хотелось спать. Вырубиться, отключиться, как остальные, угомонить, успокоить бурлящий в крови, пляшущий по венам адреналин, чтобы набраться сил или хотя бы на пару долгих минут забыть о том, сколько окровавленных, изувеченных тел оставлено позади. Вытравить из памяти безумное выражение глаз единственного друга в тот миг, когда Эдгар понял, что между его смертью и движением вперед, между его жизнью и жизнью министра Мэйсон с приставленным к горлу топором Кёртис Эверетт выберет второе. Похоронить в глубине сна фонтан мозгов Гиллиама — того, кто много лет назад не дал Кёртису опуститься до инстинктов зверя, а сегодня поплатился за его дерзость. Так же с радостью Кёртис вычеркнул бы любые семнадцать с половиной лет из проведенных в поезде восемнадцати. Но сон не шел, внезапно сделав слишком чутким слух, заставляя различать в тишине не дыхание спутников, а стук колес по колее — грохот, в котором они давно привыкли жить. Любое событие, случавшееся на «Сноупирсере», укладывалось в четкий вечно отбиваемый колесами по рельсам ритм: в нем были написаны все песни, плакали все новорожденные, стонала любая пара, трахающаяся за драным занавесом, и каждый из мужчин, дрочащих на этот звук. Так щелкал механический счетчик в руках охраны, раз за разом отсчитывая ряды жителей хвоста. Так стрекотали пули из небольшого автомата, который Кёртис сжимал в руках, все дальше и дальше прорываясь по поезду, и клацали зубы министра Мейсон, прежде чем он выпустил обойму ей в лицо. Ему необходимо было отдохнуть хоть немного, но ужасней, чем монотонный стук колес, страшнее, чем куски разрубленных им лично тел, горячей и неуместней, чем вся ебля, которую он мог вспомнить, глазные яблоки сквозь опущенные веки жег солнечный свет. Не желтый, каким Кёртис помнил его, хотя забыть старался изо всех сил. Белый, как вспышка боли. Обжигающе-ледяной. Блестящий и яркий, как новый серебряный доллар. Свет прожигал натянутую на глаза ткань, гравировал узоры на сетчатке и острыми холодными лучами проникал в мозг, выжигая последнее разумное, теплое, человеческое, что Кёртис с таким трудом пытался в себе сохранить с тех пор, как некие — знай он их имена, лично вогнал бы кол в глазницу каждого — сумасшедшие ученые ошиблись и вместо снижения температуры на несколько градусов на Земле воцарился новый Ледниковый период. Он нащупал во внутреннем кармане остатки кронола и попытался прикинуть, хватит ли платы инженеру, сколько впереди дверей, за открытие каждой из которых он обещал Нэму и Йоне по дозе вонючего, склизкого зеленоватого месива, на вид напоминающего растоптанный подошвой кусок пластмассы. Наверное, именно поэтому он пропустил звук, разъехавшихся в сторону герметичных дверей вагона. И только холод у собственной шеи и давление металла, в котором Кёртис без труда распознал дуло, заставили его пошевелится, скользнуть руками вверх по деревянной обшивке стены и заморгать часто-часто под опущенным на лицо отворотом вязаной шапки. — Не дергайся, — прошипел голос. — Я ведь могу и выстрелить. Шевелись. Давай, пошел. Рука дернула его за воротник пальто, повернула, давление переместилось с сонной артерии на первый позвонок, и раньше, чем Кёртис успел среагировать, тяжелый удар ниже лопаток заставил его податься вперед. Десять шагов по переходу, и он свалился лицом в мягкий, приятно пахнущий ворс ковровой дорожки, а дуло скользнуло на затылок, стянув с головы шапку. — Ты тот Эверетт, о котором нас предупреждают последние сутки? — голос явно принадлежал кому-то, кто был моложе старика Гиллиама. — Можешь говорить, я пока не собираюсь тебя убивать. — Шел бы ты на хуй со своими вопросами, — рявкнул Кёртис, резко выворачиваясь из-под оружия и пиная наглеца по ногам. В конце концов, если восемнадцать лет в поезде чему-то и учат, то именно тому, как защитить жизнь, теплое одеяло, плитку протеинового желе и собственную задницу от внезапных посягательств. Нападающий дрался грамотно, уклонялся вертко и быстро, как профессиональный боец, и только глухо выдыхал, когда кулак или колено Кёртиса достигали цели. Ему понадобилась пара точных и грубых ударов в пах и несколько по челюсти, чтобы молодой мужчина в черном пиджаке и совершенно целых джинсах оказался впечатанным обеими лопатками в тот самый ворс, который Кёртис исследовал собственным лицом. — Так ты Эверетт или нет? — проговорил поверженный соперник так спокойно, будто не на его скуле расцветал алый подтек от кулака. — Не твое ебаное дело, — огрызнулся Кёртис, вновь занося руку. Ресницы мужчины дрогнули, открывая невероятно прозрачные глаза и чуть припухшие, как после сна, нижние веки, и кончик языка мелькнул по краю оскала, словно проверяя целость зубов. Кёртис на миг замешкался, захлебнувшись ненавистью к обитателям головных отсеков: в хвосте никто давно не мог похвастаться белоснежной и ровной улыбкой, а свои сохранившиеся в целости зубы он привык списывать на везение в драке и наследственность. Кажется, у матери были такие же — крупные, ровные и белые. Впрочем, Кёртис не мог поручиться, что не выдумал это лет восемь назад. — Можешь не искать новых проблем, а ответить на вопрос? — тот, кто лежал под ним, не думал просить пощады, и Кёртис вдруг почувствовал, как пальто, теплый свитер и даже нижнюю майку вспороло лезвие, самым кончиком упираясь ему в левый бок, предупреждающе царапая кожу между четвертым и пятым ребром. Как бы ни был он хорош в кулачном бою, сколько специально или случайно ни оттачивал бы свои навыки, противник ему не уступал. — А если Эверетт, то что? — успел прорычать он, обрушивая правый кулак на висок хлыща в целой одежде и начищенных до блеска туфлях. Кёртис рассматривал отрубившегося незнакомца, и что-то прежнее, давно забытое, вспышками оживало в его голове: жизнь до обледенения, когда всех проблем-то было — даст ли отец свою машину, чтобы прокатиться на ней по безлюдной трассе, и кого выберет Мэйси Холл, его или футболиста из колледжа. Отглаженная, без единого пятна рубашка, гладко выбритый подбородок, распухшие от удара губы и рваные пряди модной прически — таких людей он не видел давным-давно. В хвосте мода диктовала два вида стрижек: либо ты бреешься наголо, заплатив за пользование бритвой половину суточного брикета протеина или щепоть кронола, размером с ноготь; либо тратишься на керосин, выводя насекомых из отросшей гривы. Кёртис предпочитал первое. В конце концов, волосы и борода растут куда как медленней, чем в них плодятся вши и блохи, а значит, это дешевле и экономичней. — Слушай, ну зачем сразу по лицу? — пробормотал наглец, не открывая глаз, и с хрустом повел челюстью. — А затем, что, когда хотят спросить, не тычут оружием в голову? — оскалился Кёртис. — Вопреки тому, чему учат в вашей школе, жители хвоста используют человеческую речь, а не собачий лай. — Тяф! — слишком яркие губы растянулись в усмешке, но прежде чем опустить кулак еще раз, Кёртис кое-что уловил краем глаза. Искорку, микроскопический отблеск на левом лацкане идеального пиджака, и рука сама потянулась его отвернуть. — Ты... Ты король, что ли? — осторожно спросил он, когда ему открылась приколотая с изнанки золотая корона с пятью зубцами. Только монархи, настоящие короли, оказавшиеся на поезде, имели право на такие знаки отличия, но Кёртис считал это сказкой, как и многое, что рассказывали побывавшие в передних отсеках. Возвращались единицы— примерно один из десяти. И, как правило, после этого долго молчали, впадали в депрессию или стремились опять быть избранными за свои таланты, а то и перебежать в следующие вагоны во время очередного пересчета жителей. — Король? — А кто спрашивает? — вновь криво усмехнулся незнакомец. — Возможно, и да. — Надеюсь, не Британии, — Кёртис в очередной раз впечатал кулак в его скулу, но удар вышел так себе, легкий, даже кожа не треснула под костяшками. — Уважаю британцев. Я Кёртис Эверетт, твое гребаное величество. Король закатил глаза и вновь отключился. Кёртис продолжал вжимать его тело в ковровую дорожку, но лицо этого человека не вызывало опасений или отвращения. Черты были мягкими, на взгляд Кёртиса — даже чересчур. Кожа отливала теплым розоватым оттенком, а руки с хрупкими изящными запястьями и длинными пальцами могли бы принадлежать музыканту; если бы Кёртис на собственной шкуре не почувствовал, как хорош он в драке, ни за что не поверил бы, что он сможет без посторонней помощи отодвинуть стул от стола. Его лицо было спокойным и слишком молодым для того, кто попал на «Сноупирсер» в сознательном возрасте, но явно старше детей поезда, родившихся уже в пути. Похоже, король, или кем бы он там ни был, не брезговал косметикой, за которую каждая женщина хвоста готова была убить — от его кожи шел тонкий, слегка пьянящий сладковатый запах и распухшие губы блестели ярко, как у девушки, собравшейся на школьный бал. К концу веселья, как правило, помада растекалась неопрятными пятнами, делая лица похожими на маски клоунов. И Кёртис желал нарисовать на этом лице такую же кривую, пьяную усмешку. Он провел большим пальцем по его нижней губе — слишком пухлой и мягкой для настоящего мужчины, но, вопреки ожиданиям, краска не поползла по подбородку, лишь влажная дорожка слюны немедленно исчезла, впитавшись в кожу. Ресницы, такие густые и темные, что точно не могли быть настоящими, дернулись, крылья носа затрепетали в глубоком вдохе, и король двинул бедрами, крепко прижимаясь к напряженному телу Кёртиса. — Милостивый боже, Эверетт, от тебя воняет, как из пищевого отстойника, — проговорил он, не открывая глаз. Кёртис мигом отпрянул, сместив руку на горло короля, но освободив его от своего веса. Он слишком хорошо знал по чужим рассказам, какую слабость питают изнеженные жители передних отсеков к его сородичам. — Я наслышан об извращенцах из головы, — зло сказал он, сильнее, чем следовало бы, сжимая шею. — Особым спросом среди них пользуются инвалиды и уроды. Полу-Тесса сколотила на их пристрастиях полную бочку кронола, а Джо без хуя... — Величайший певец на «Сноупирсере». — Тогда тебе просто не повезло. Я нормален, к твоему сожалению, две руки, две ноги, все пальцы и обе половины жопы. Даже не кастрат и не слепой. — Надо же, ужасно разочарован, вот это я ошибся, — он с удивительной легкостью вывернулся из захвата, сел рядом, точно копируя позу Кёртиса, и наконец-то открыл глаза. — Джонатан Бенджамин, король Гильбоа, — вскинул он подбородок, но не попытался протянуть руку. — Если слишком сложно, можешь называть меня Джек. — Гильбоа? Блядь... Это где-то... В Центральной Африке, где каждый белый если не король, то принц? Кто я — ты знаешь. Кёртис слишком старался не обращать внимания на то, как заразительно смеется Джонатан Бенджамин, как из-под густых ресниц стекает слезинка, кадык ходит ходуном и расцветают следы от пальцев на светлой коже, и как кончик языка проводит по краю губ, вновь делая их влажными и блестящими. Король — черт его знает, что за Гильбоа на самом деле — был весь воплощением того, что каждый в хвосте пытался не вспоминать. Легкости, бездумного веселья, яркой цветущей, нагло лезущей в глаза красоты, слепящей, как солнечный свет, что выжигал сетч после стольких лет темноты. — Ты был не очень хорош в колледже? — ухмыльнулся король. — География, все такое... — Я не успел закончить школу, — пробормотал Кёртис. — Надо же... А выглядишь... Нет, Кёртису было вовсе не жаль еще одного мощного удара по этому смазливому, надменно скалящемуся лицу.

* * *

Кёртис Эверетт не трахался... Слово «давно» здесь не подходило. Старик Гиллиам, который первым отдал свою руку толпе оголодавших людей взамен младенца, научил его брезговать продажными шлюхами любого пола. А запахи и нравы в хвосте поначалу были такими, что Кёртис, чей отец не садился за стол, не вымыв рук после работы в мастерской, а мать гордилась идеально отмытой мраморной раковиной на кухне; Кёртис, которому в детстве не позволялось выйти к школьному автобусу взлохмаченным и в мятых джинсах и который в шестнадцать готов был выкрасить волосы в зеленый и щеголять неделю в футболке «Ред Сокс», дабы позлить родителей, с большей радостью согласился бы отрезать себе член, чем сунуть его в рот или дырку, которую до этого оприходовал не один десяток посторонних. Конечно, случалось по-разному. Встречались и счастливые пары, объединившиеся по любви или взаимному согласию, и каждый выживший ребенок в хвосте считался чудом и благословением. И Эвелин, голубоглазая, длинноногая, с круглым родимым пятном на правой щеке, сама выбрала его и отдавалась со страстным, слегка фанатичным выражением лица, словно в голове напевала гимн Америки. Кёртис даже плакал, когда ее унесла эпидемия. Наверное, он любил ее. Тогда, двенадцать лет назад. Может быть. По крайней мере, с тех пор затащить его в пустую бочку или под плед удавалось очень немногим, и только тогда, когда Кёртису до крика надоедали собственные ладони, а чужого прикосновения хотелось так, что порой он раздумывал, не прыгнуть ли голым на отряд охраны. — Джонатан, Джек! Твое дохлое величество! На секунду Кёртису испугался, что его удар оказался фатальным. Даже кровавый подтек, оставленный им на лице Джека Бенджамина, побледнел, когда тот безвольно упал назад, раскинув руки. Кёртис наклонился чуть ниже, стараясь уловить дыхание короля, коснулся пальцем пиджака под короной, чтобы нащупать сердце, и тут же попал в цепкий захват рук и голеней, немедленно оказавшись спиной на ковровой дорожке. — Хорошо дерешься, — процедил он в смеющиеся глаза Джека. Тот улыбнулся, еще сильнее сжал коленями его бедра, а длинными пальцами придавил вены на запястьях, не давая Кёртису пошевелить руками. — Ебанный боже, Эверетт, я искал тебя вовсе не для этого, — ответил Джек. — Но если ты предлагаешь, то почему я должен отказаться? — Я не... Кёртис не успел договорить, когда Джек скользнул меж распахнутых пол его пальто чуть выше и проехался гладкой тканью ровно по паху. — Говорят, — прошептал Джек, — жители хвоста постоянно носят пробку в заднице, чтобы слишком рьяные соплеменники не смогли воспользоваться ими ночью. И подштанники из овчины, чтобы не отморозить яйца. Если на тебе меховые трусы, то представляю размер твоего хуя. Чувствуешь? Он выпирает так сильно даже через сто слоев одежды. — На мне всего лишь шерстяные брюки, — сумел возразить Кёртис, прежде чем Джек, недовольно скривившись, прошептал: — От тебя все еще несет, как на бойне, — и накрыл его губы своими. И нет, это вовсе не был поцелуй любви или что-то вроде того, что будило заколдованных красавиц в сказках: Джек языком раздвинул зубы Кёртиса, сразу врываясь глубоко и больно, неприятно, скользко, словно в рот заползла огромная пылающая змея. Ее ядовитые клыки грызли губы, выпивая кровь, и яд проникал все глубже, отравлял плоть, заставляя Кёртиса гореть в ответ и жаждать, всем телом ждать и желать очередного прикосновения. Если бы не случайное промедление, когда губы Джека оторвались от его собственных, миг, который Кёртис посчитал наилучшим, чтобы побороть неожиданную слабость... О, Кёртис Эверетт за эти годы слишком хорошо усвоил, сколько проигрывает тот, кто оказывается снизу. Он сжал плечи Джека, рывком дернул его, без проблем сменил позицию, подмяв несопротивляющегося короля — блядь, где находится это ебаное Гильбоа? — под себя, по очереди высвобождая руки из рукавов. Долгий протяжный стон заглушил стук колес в его голове и почему-то заставил подумать, что Джек Бенджамин и не собирался возражать. А то, как сомкнулись за его спиной ноги в новеньких туфлях, могло означать, что тому вовсе не впервой отдаваться кому-то вроде Кёртиса — воняющему прогорклой кровью, потом, животной смесью просмоленной гари, адреналина, чужих смертей и кисловатого запаха кронола во внутреннем кармане. Джек покорно лежал под ним, ритмично двигая бедрами в такт толчкам языка во рту, и Кёртису нестерпимо хотелось рвануть дорогую ткань его рубашки, чтобы добраться до тела, утвердить, как было принято, свое превосходство — да пусть хоть король Британии! Он непременно успел бы расцветить бледную кожу укусами или царапинами, но горячей влажности рта, и пальцев, что гладили шею у самой линии волос, и языка, который очень нежно, почти невесомо погладил его язык, и голени, скользнувшей по бедру, — всего этого оказалось достаточно, чтобы белый, отражаемый бесконечными снегами свет взорвался ослепительным фонтаном, на секунду лишив рассудка. — Давно не трахался, да? — насмешливо прошептали ему в ухо. — Мог бы предупредить, я дал бы тебе время раздеться. Или вам привычно спускать в меховые трусы? Лучшее, что мог бы сейчас сделать Кёртис, — врезать прикладом по пошлой, вульгарной усмешечке, а после пустить пулю меж затуманенных светло-серых глаз. Но вместо этого он просто вырубился, как последний дурак. А был ли кто-то на «Сноупирсере», кто так же уплыл в темный плотный туман после того, как Мэйси Холл впервые отдрочила ему под трибунами школьного стадиона? Кёртис не хотел знать ответа на свой вопрос. Его хлестали по щекам. Не больно, почти ласкающе, но он предпочел прийти в себя, когда почувствовал на губах вкус крепкого алкоголя. Король Джек стоял на коленях и нещадно насиловал его сомкнутый рот узким горлышком фляжки. — Ну наконец-то очнулся, — прошипел он и легко поднялся, оставляя Кёртиса. До слуха донесся скрип мебели, стук металла о стекло — похоже, король устроился в кресле и наливал себе очередную порцию выпивки. Вряд ли он был столь благороден, что захватил еще и закуску — во всяком случае, Кёртис на это не рассчитывал. Все тело ломило, не хотелось даже шевелиться. Усталость, которую он вовсе не чувствовал, пока шел вперед по вагонам, сокрушая всех, кто пытался ему помешать, теперь навалилась тяжелой плитой. Каждую мышцу жгло, самая мелкая царапина, которую он получил, вспышкой боли била по оголенным нервам, а крупные раны тянули там, где слои одежды успели прилипнуть к коже, пропитавшись кровью. — Ты встанешь, или жители хвоста привыкли спать, сношаться и вести разговоры на полу? — послышалось издали. — Судя по тебе, жители головы тоже умеют быть похожими на дикое стадо, — прошипел Кёртис, все же отрывая затылок от мягкого ковра. Очевидно, этот вагон был общей гостиной или комнатой отдыха: уставленный креслами, банкетками и низкими столиками, отделанный темно-бордовым деревом и позолотой. Над камином красовался герб Уилфорда, и яркий свет из окон был приглушен легкими тканевыми занавесями. Кёртис встал, пошатываясь, и с трудом добрел до соседнего кресла. Ворвись сюда сейчас вооруженный до зубов отряд, он не смог бы и пальцем пошевелить, оставив в летописи «Сноупирсера» только свое имя — Кёртис Эверетт, который зашел дальше всех из бунтовщиков. Цена его личного достижения была так высока, омыта потоками крови и оплачена столькими жизнями, что он впервые задумался: выжил ли там, позади, в хвосте, хоть кто-то? И если да, то сумеют ли жалкие остатки его товарищей сжечь трупы, как полагалось раз и навсегда после первой эпидемии? Или охрана получит приказ измельчить их в жерновах пищеблока как новый источник пищи, который дешевле, чем тошнотворные гигантские жуки? Его скрючило рвотным спазмом. Желудок давно был пуст, и на язык попало лишь несколько капель горькой желчи. Когда он поднял глаза, осторожно и медленно вдыхая через нос, его величество Джек Бенджамин из неизвестного Гильбоа стоял рядом, протягивая стакан, смотрел вызывающе и с любопытством, но, кажется, не собирался кидаться в драку. Спасибо далось Кёртису с нечеловеческим усилием. В ответ король сморщил нос, поджал губы и плюхнулся обратно в свое кресло. — Тебе должно быть интересно... — начал он. — Ничуть, — пожал плечами Кёртис. — Просто дал своим спутникам возможность отдохнуть, раз уж в этом вагоне нас не ждут очередные сюрпризы. Джек капризно надул губы, становясь похожим на расстроенную девчонку, которой не позволили сладкое: — Одного из трех монархов ты, очевидно, сюрпризом не считаешь. — Кто я такой, чтобы запрещать кому-то лезть под мои кулаки, твое скучающее величество. — У нас тут веселья хоть отбавляй, — Джек изобразил на лице такую степень скуки, что Кёртис не понял, лжет он или говорит серьезно. — Кто, по-твоему, обеспечивает жизнь на поезде? Сам Уилфорд следит за восстановлением запасов, распределяет апартаменты, обучает солдат и командует штатом прислуги? Или эта придурковатая министр Мэйсон, которую только вы и видите? Она же полностью сумасшедшая, но для общения с хвостом годится. — Бывший министр, — процедил Кёртис. — Опять проблемы. Ну где еще найти такую шизофреничку? Черт... Ты ее, что ли? Кёртис удовлетворенно кивнул и осторожно отпил глоток из чистого стекла. Напиток разлился теплом во рту, скользнул в горло и мягко осел где-то в груди. Сразу стало жарко в нескольких слоях одежды — в отличие от хвоста, в передних вагонах работала не только вентиляция, но и отопление. — Слушай, Эверетт... Ты, похоже, хороший парень, — проговорил король, глядя, как Кёртис заворачивает рукава свитера, без колебаний открывая грубый шрам на правом предплечье — признак его позорной слабости. — Ты Уилфорда хоть на части разорви, мне все равно. Даже если завтра поезд остановится и мы все замерзнем и умрем, как любят нас пугать. А если ты сам научишься управлять двигателем, мы все равно сменим одного невидимого идиота на другого. — Я не собирался... Кёртис растерялся. Да, он шел вперед, подгоняемый и воодушевляемый толпой, все эти годы привычно ненавидел Уилфорда, но прямо сейчас, оставшись один, разомлев от недавнего оргазма, тепла и глотка виски, он не представлял, как поступит, если за следующей дверью окажется вход в машинное отделение. — Не знаешь, зачем идешь? — ухмыльнулся король. — Совершенно естественно. — Да что ты понимаешь, тупой урод! Они забирают детей, за это Уилфорд заслужил гореть в аду. Малышей, не старше пяти лет, и оттуда еще никто из них не возвращался. Когда они увели Тимми и Энди, медлить стало невозможно. — Твои? — удивленно округлил глаза Джек. — Нет, отец одного из них Эндрю, он погиб в школьном вагоне, а Тимми — сын Тани, ее ты видел. — Твой? — Ты совсем глухой? Я же сказал, нет. Даже она не знает чей, но какая разница. — Иногда родство — самая важная вещь. С чего ты взял, что детям причиняют вред? Жители головы не отличаются жаждой размножаться, как хвостовые. Меня всегда мало интересовала статистика, но если правильно помню последний доклад Мейсон, вас там расплодилось... — Джек присвистнул и махнул рукой. — Наших гораздо меньше, и качество тоже оставляет желать... В основном приплод идет из средних вагонов, но кто там? Солдаты да обслуга. Не исключено, что детишек отбирают по особым критериям, чтобы вырастить и обучить. — Мы были в школе, их повели дальше. — Возможно, дезинфекция? Как часто забирают из хвоста детей? — Первые лет шесть этого не случалось. Потом раз в три года, затем все чаще, предыдущих увели четыре месяца назад. — Раз так, — выдохнул король, — то совершенно точно у тебя еще масса времени. И, мать его еб, это было заманчивое предложение. Отдохнуть, ненадолго расслабиться, залечить или хотя бы осмотреть повреждения. Шипя сквозь зубы, Кёртис стянул свитер; правое плечо ныло, похоже он вывихнул его несколько часов назад. Рубашка промокла насквозь в слишком многих местах, пришлось с силой рвануть, чтобы отлепить ткань от ран. На темной майке свежие следы не были так заметны, но Кёртис различал запах собственной крови, когда, морщась, осторожно стаскивал и ее… Джек Бенджамин, наблюдавший за ним все это время, тихо присвистнул, увидев, что Кёртис выплеснул остатки виски на грудь и остервенело оттирает потеки. — Тебе понадобятся лекарства, — сказал он, направляясь к двери в следующий вагон, и Кёртис заметил, как в длинных пальцах мелькнул золотой прямоугольник карточки, открывшей раздвижные створки. Это было невероятной удачей. Божьим благословением, не иначе, — если бы Кёртис, конечно, верил в бога. С карточкой легко пройти в одиночку хоть до самого двигателя, не рискуя чужими жизнями, не споря с Нэмом и не разбазаривая остатки драгоценного кронола, который он и Гиллиам собирали несколько лет. Брови Джека поползли вверх от удивления, когда по возвращении, прямо у порога, он встретил черное жерло дула у своей щеки. — Ключ-карту! Ошеломление на лице короля сменилось растерянностью, в серо-голубых глазах вдруг вспыхнули темные искры, он часто заморгал и сложил губы трубочкой, силясь что-то произнести. Но сумел лишь разжать руки, выронив из них драгоценный груз, и идеально-белый бинт растекся по красному ковру широкими волнами. — Карту, — настойчиво повторил Кертис, сообразив, что Джек не слышит, не понимает слов, уставившись на его обнаженную грудь и осторожно сглатывая. Прошла, должно быть, целая вечность, прежде чем Джек Бенджамин повернул ладони вверх и медленно завел их за голову, признавая поражение. — В левом кармане, — наконец сказал он, но едва Кёртис потянулся к поле его пиджака, как тут же оказался на лопатках, уложенный болезненным ударом в поврежденное плечо и колено. Оружие выскользнуло из пальцев, начищенная туфля одним пинком отправила его под ближайший диван. А после тонкая кожаная подошва нажала на солнечное сплетение, не причиняя боли, но явно намекая, что Джек Бенджамин не спустит сопротивления. — Блядь, я всего лишь хотел помочь, — процедил он, чуть сильнее вдавливая косок туфли меж ребер. — Пожри дерьма с мое и быстро усвоишь, что любая помощь оборачивается долгом, — с трудом выдавил Кёртис. Лицо Джека поплыло в брезгливой гримасе, как бензиновое пятно в грязной луже: — Не-а, не угадал. Всего лишь услуга за услугу, ничего более. Как положено у цивилизованных людей. Среди тех, каким хотел бы быть и ты, иначе не сунулся бы в этот безнадежный поход. Круглый пластиковый бок флакона с надписью «Антисептик» вдруг отлил животворным блеском, вокруг больше не было никого, кто смог бы осудить или обернуть в свою пользу его очередную слабость, и Кёртис, слегка поколебавшись, выдохнул сквозь сжатые зубы короткое «ладно». Джек тут же засуетился вокруг него, предлагая ладонь, чтобы встать, подтаскивая как можно ближе широкое кресло и вскрывая перевязочные пакеты. — Лишнее, — остановил его Кёртис, когда тот прошелся смоченным тампоном по ране на груди. — Очень надеюсь, что взамен ты не захочешь меня выебать. — Ты бы согласился? — хмыкнул Джек, как специально сильнее прижимая пластырь к длинной царапине на боку. — У хвостовых слишком мало валюты, которой они могут платить. Вряд ли тебя заинтересует кронол, и поэтому... ты можешь рискнуть. По крайней мере, я гарантирую, что ты останешься жив, пока на мне не расстегнуты брюки. Хохот короля Джека сотряс пустые стаканы на столе. — Понимаю, почему вас считают примитивными и тупыми животными, — отсмеявшись, сказал он и заправил за ухо темную прядь. — Мое мнение о жителях головы не слишком-то отличается. — Я сам искал тебя, разве нет? Есть нечто намного ценнее, чем твоя дырка и то, что она может принять. О, поверь, тебе бы понравилось, но нет, к твоему сожалению — нет. Информация. Я кое-что хочу знать. Мне нужны слова, вот такой пустяк. Прости, эту рану под левой ключицей я не заклею. Слишком большая. — Для короля ты чересчур озабочен чужими дырками, во всех смыслах. — Наша страна вела войну не один десяток лет. Мой отец считал, что принц обязан пройти все ступени от простого солдата до командующего, так же, как он сам когда-то. Я служил в охране поезда. Научился штопать еще во время бунта Семерых, уже тогда на хвост жалели патронов. — Это же... пятнадцать лет назад. Сколько ж тебе было?.. — Четырнадцать, — выдохнул Джек и с силой ткнул пальцем в плечо. Боль была такой, что на несколько секунд у Кёртиса остановилось сердце. А когда он вновь обрел способность чувствовать, то понял, что Джек аккуратно, почти нежно обводит подушечками пальцев края округлой неглубокой раны, тянувшейся от подмышки до середины груди между ключицей и левым соском. Кёртис не мог вспомнить, просто не обратил внимания, когда успел заполучить такую странную ссадину — широкую, словно из двух симметричных частей, разделенную пополам полосой нетронутой чистой кожи. Должно быть, в той самой битве в темном вагоне, где охранники еще не стреляли, а орудовали топорами, словно мясники. Широкое лезвие могло проехаться вскользь, оставляя надрез, и клочья ткани влипли в него так, что он не заметил повреждения. — Всего лишь оказываю помощь, — ехидная улыбка Джека жгла, как блеск снега через прикрытые веки. — Я же не хочу, чтобы ты сдох раньше, чем рассчитаешься со мной. — Спрашивай, — прорычал в ответ Кёртис. — И уматывай отсюда на хуй. Только карту отдай. — Пф-ф. Она будет предметом совсем другой сделки. Открой глаза. Спорим, тебе никогда не говорили, что они красивые? — Мама так считала, — буркнул в ответ он и тут же спохватился, выплевывая: — Не твое ебаное дело. Король отстранился, булькнул чем-то, что должно было быть очередной порцией алкоголя, зашуршал оберткой, и до носа Кёртиса донесся божественный запах. Только убедившись, что Джек дышит мерно, ровно и, судя по всему, не собирается вновь нападать, он распахнул веки и моментально выбросил вперед правую руку. Настоящий сэндвич с белой мягкой булкой, свежим листком салата и куском по-хорошему ароматного, чуть теплого и сочного мяса. Совершенно непозволительно было опускаться перед Джеком до уровня голодного зверя, ведь Кёртис держался, сумел отказаться, когда министр Мейсон сунула ему под нос тарелку суши, с фальшивой улыбкой ожидая, что он, так же как его спутники, набросится на еду. Но лицо сидящего рядом не выражало ничего, кроме равнодушия, теплое тесто льнуло к губам, соус амброзией разливался во рту, и мясной сок блаженно тек по горлу, заставляя едва сдерживать стоны и с наслаждением сглатывать. А ведь Кёртис дал себе зарок: если, если-если-если когда-нибудь случится так, что все вернется, мир станет хоть немного прежним и поезд остановится, чтобы они смогли вдохнуть настоящего воздуха, прикоснуться к грязной влажной земле и увидеть закат, а вслед за ним восход... О, в этом случае Кёртис поклялся стать вегетарианцем и навсегда позабыть, какой сладкий привкус оставляет человеческое мясо и как хрустят на зубах нити непрожаренных сухожилий. Но рядом не было тех, кто мог бы заклеймить его за слабость, и Кёртис сдался сам себе на несколько минут, пока вгрызался зубами в кусок настоящей, совершенно из прошлой жизни, пищи, издавая звуки, которым удивлялся сам, и стараясь побороть в себе желание поделиться трофеем с теми, кто спал в предыдущем вагоне. Сон — это тоже еда, не так ли говорил старик Гиллиам? Сна Кёртису не досталось. — Господи, — изумленно прошептал Джек, — у тебя такое лицо, как будто ты сейчас кончишь. — Мог бы угостить тебя фирменным блюдом хвоста — жареным в железной бочке младенцем. К твоему сожалению, мы питались человеческой плотью только в самые первые недели поездки. Потом еще несколько недель — руками и ногами добровольцев или трупами тех, кто не выдержал происходящего. Позже люди Уилфорда принесли нам протеиновые плитки. Когда я дошел до пищеблока, то увидел, из чего они сделаны. Перемолотые многоногие жуки размером с мою ладонь. Извращенцу вроде тебя должно понравиться. Кёртис с мстительным удовольствием наблюдал, как Джек Бенджамин, в безупречном пиджаке, с чистыми отполированными ногтями и в туфлях со шнурками без единого лишнего узла, зажимает ладонью побледневшие губы, бросаясь в дальний угол вагона, и содрогается в рвотных судорогах над серебряным ведром для шампанского. А после отдергивает легкую штору с окна и прижимается лицом к прозрачному стеклу. Особый радостный трепет Кёртис испытал, когда заметил, как дрожат его лопатки и как ползет по стриженому виску струйка пота. Что ж, Джек Бенджамин сполна заплатил за ту подачку, которую швырнул под нос изголодавшегося Кёртиса. —Ты должен помнить... наверное... надеюсь... — слова давались Джеку так же тяжело, как вдохи. — Не хочу думать, будто для тебя это обычное дело... пожалуйста... И последнее прозвучало так искренне и умоляюще, что Кёртис понял — не сможет соврать в ответ. — Пять лет назад, — начал Джек, все еще не поворачиваясь к нему и вырисовывая узоры на стекле, — тогда... если вы ведете какой-нибудь календарь... Кёртис с трудом подавил в себе желание подбодрить, поддержать или хотя бы открыть рот и выдать грубую шутку про то, что в хвосте время учитывают по менструальным циклам. — Ты, наверное, не в курсе, как обходятся с... с теми, кто не соответствует уровню головы, — глухо сказал Джек. — У хвоста нет жестких требований. Каждый выживает как может. — Я верю, что он сумел дотянуть до вас, и в то же время хочу, чтобы не... Пять лет назад в хвосте должен был появиться безумец, — только после этого Джек с усилием оттолкнулся от стекла, повернулся и скрестил руки на груди, изучая Кёртиса холодным жестким взглядом. Джек привирал и очень нервничал, Кёртис понял это несомненно— по напряженной позе и тому, как плечи елозили по гладкому стеклу, силясь найти опору, и отстукивал неведомый ритм носок туфли, сходились на переносице брови и дрожал левый уголок рта. Он долго рылся в обрывках памятных событий и наконец-то смог выдать осмысленную фразу: — Пришлось его наголо обрить, чтобы не завшивел. Дурные глаза, совсем сумасшедшие. Утверждал, будто заключил сделку со смертью, но она его обманула. Таких у нас закрывают в бочках, чтобы не влияли на настроение жителей. — Прошедшее время, — протянул Джек. — Он все еще жив? — Кто он тебе? — Разве так важно? — Мне наплевать. Мы сожгли его три года назад в той же бочке. Он был здоровым мужчиной и умер потому, что не смог принять то, что есть. Сотни сотен разделили ту же участь до и после. Самуил или как-то так, мы называли его Сэм. Кёртис не специально подбирал слова, желая уязвить Джека, но и не сдерживался. И все же не смог побороть удивления — Джек Бенджамин вдруг вытянулся, свел пятки, спину и плечи в звенящую напряжением струну и, быстрым жестом отвернув лацкан пиджака, переколол королевскую корону на внешнюю сторону. Кёртис мог бы поклясться, что улыбка Джека была победной и торжествующей, когда тот коснулся лба в легком салюте. — Ты не очень-то в курсе нюансов преемственности власти, да? — наконец спросил он, и голос его звенел то ли от усилий, то ли от неприкрытого восторга. Серьезно, Кёртису было насрать на все монархические и наследственные штуки. — Мы квиты. Теперь веди себя очень осмотрительно, твое величество. Что бы ты себе ни вообразил, мне хуй положить на королей и звания. — Видел я, как твой хуй отреагировал на меня, — усмехнулся Джек. — Смотри внимательно, Кёртис Эверетт... Его лицо затуманилось глубокой печалью, глаза остановились на одной точке, уголки губ опустились вниз, а подбородок слегка задрожал, будто законный король Гильбоа с трудом сдерживал слезы. — Я обожал своего отца, — прошептал Джек, тут же ухмыляясь, перекашивая лицо в желчной гримасе, оттопыривая нижнюю губу в оскале и двигая вверх левую бровь. — Я ненавидел своего отца. Что-то из этого правда. И Джек Бенджамин сполз на деревянный, пахнущий полиролью и воском пол гостиного вагона, пряча лицо в ладонях. — Мне жаль, — сказал Кёртис. Нет, блядь, ему вовсе не было жаль. — Скажи, что делают в поезде с другими трупами, — попросил Джек сквозь сомкнутые ладони. — После того, как скажешь, почему тебе это интересно. Джек не успел открыть рот — все потому, что за закрытой дверью раздались гулкие выстрелы, Кёртис подхватился, молнией нырнув под низкий диван и нашаривая приклад автомата — Кроме отца, у меня была сестра, — быстро ответил Джек. — Выживешь — расскажу. Золотистая карточка мелькнула в воздухе, открывая двери в отсек, где спали Таня, Грей, Нэм и Йона. Кёртис только лишь смог коснуться губами ладони мертвой Тани, безмолвно клянясь отыскать ее сына, когда на затылок брызнула струя свежей горячей крови из горла солдата, который целился ему в висок.