***
На часах было десять, когда все – Андрей, Димка, Наташа с родителями и сестрой, Александр, Оля и её мама, – сели за стол, а чуть замешкавшаяся Клэр вдруг поняла, что уже давно не видела Сергея. Она помогала Наташе накрывать на стол (селёдка «под шубой», не в шубе!), потом помогала Димке водрузить на пушистую верхушку ёлки большую золотую звезду, потом снова пересчитывала на столе тарелки и приборы (шутка ли, одиннадцать человек!), потом вынимала из-под ёлки Димку, пытавшегося незаметно расковырять коробки с подарками и посмотреть, что внутри, и, наконец, под чутким руководством Оли помогала украшать взбитыми сливками праздничный торт. Сказать, чем в это время был занят Сергей, она бы не смогла: просто знала, что он тоже кому-то в чём-то помогал. Её вины в этом, конечно, не было, но она всё равно чувствовала себя виноватой. Сергей нашёлся на кухне: он стоял в темноте, прижавшись лбом к холодному стеклу, и вглядывался в тихий снег, падавший за окном. Вдалеке уже слышались треск и грохот запускаемых в тёмное небо фейерверков, время от время сопровождавшиеся радостными криками. По лицу Сергея можно было подумать, что он недоумевает, как люди могут чему-то радоваться, живя в таком мире. Клэр понимала, что на самом деле он думает так только о самом себе. Это ему нельзя радоваться, не другим. Это у него нет такого права. – Все уже за столом, – мягко проговорила Клэр, подойдя к Сергею и ласково коснувшись его плеча. – Пойдём? Он не обернулся, не отвёл взгляда от темноты за окном, от редких фонарей, разливавших жёлтый свет по пустому двору. В окне дома слева переливалась разноцветными огоньками гирлянда: словно маленькие домашние звёздочки припали к холодному стеклу, силясь разглядеть на небе своих далёких сестёр. – Я не могу, – глухо проронил наконец Сергей. – В прошлый Новый год родители ещё были живы, а теперь они мертвы. Понимаешь? Они были со мной, а теперь лежат в земле. – Они и теперь с тобой, Серёжа, – тихо покачала головой Клэр, гладя его плечи. Сергей наконец оторвался от стекла и недоверчиво взглянул на неё. – Они умерли, – почему-то не очень уверенно возразил он. – Как и я, – просто ответила Клэр. Сергей мотнул головой. – Нет. Ты сказала, что не... – Там – нет. Здесь – да. Я это знаю... помню. Я умерла, но разве я не с тобой? Разве я лежу в земле? Сергей повернулся к ней, не отрывая взгляда от её лица. Ему снова показалось, что она перестанет дышать или вовсе исчезнет, если он не будет смотреть. – Нет. Ты... есть. Клэр улыбнулась – светло и чуточку робко, как умела она одна. – Они тоже есть. Просто не здесь, а... где-то. – В другом... мире? – Да. – Клэр задумчиво взглянула в окно, не отнимая лежавших на его плечах рук. Сергею почему-то показалось, что там, в снежной темноте, она видит гораздо больше, чем он сам. – Всё, что было, и всё, что могло бы быть – всё это существует... где-то. – Одновременно? – Думаю, можно сказать и так, – рассеянно кивнула Клэр. – Хотя я не уверена, что время – это именно то, что мы себе представляем. Просто прямо сейчас ты где-то встречаешь свой первый Новый год... Помнишь, ты рассказывал, как родители везли тебя на санках от бабушки, и ты выпал из них прямо в сугроб? – Клэр тихонько рассмеялась, и на губах Сергея тоже затеплилась улыбка. – А где-то мы с тобой встречаем восемьдесят шестой год... и две тысячи четырнадцатый. – Две тысячи четырнадцатый? – удивился Сергей. – Да. – На лице Клэр снова появилось то отрешённое выражение, с которым она как будто заглядывала в неведомую бездну. – Ты подарил мне стеклянную синюю птицу. Она… спит и обнимает крыльями дом. Дом с золотыми окнами. Помню, как я вешала её на ёлку. – Она замолчала и на несколько томительных мгновений прикрыла глаза. Потом робко спросила: – Думаешь, я сошла с ума? – Нет, – быстро ответил Сергей. Приблизился, привлёк её к себе. – Мне трудно это понять... или хотя бы представить. Но я всегда верил и буду верить тебе. – Нерешительно подняв руку, он коснулся её щеки. – В конце концов, невозможное уже случилось. Она улыбнулась теплу его руки и его взгляда. Медленно, умиротворённо выдохнула в темноту. – Ты сказал мне однажды... не помню, где и когда это было... Сказал, что душа похожа на дерево: есть ствол – и это то, что всегда остаётся неизменным, – а есть ветви, которые прорастают в... миры. Ещё есть корни, которые сплетаются с корнями других деревьев, сродняются друг с другом, и от этого их ветви всегда, всюду тянутся друг к другу сквозь... – ...тьму. Клэр вскинула на него глаза. – Ты тоже помнишь? Сергей помедлил, прислушиваясь к чему-то внутри себя, и неуверенно покачал головой. – Не знаю. Как будто... А может, и нет. Это как пытаться заглянуть в глаза тому, кто всё время от тебя отворачивается. – Знаешь... Я тогда сказала, что не знаю, почему почти ничего не помнила и не могла говорить, а потом подумала, что для меня это, наверное, было, как упасть с ветки на ветку. – Клэр вдруг тихонько засмеялась. – Я, наверное, ударилась сильно, поэтому и не могла. А потом мы снова встретились, и ты меня... исцелил. – Как же мне удалось? – Ты меня… поцеловал. Как мёртвую царевну. Помнишь, ты говорил, что «целовать» – это от слова «исцелять»? Делать целым. – Я не уверен, что это правда, – нерешительно улыбнулся Сергей. Клэр мягко обхватила его лицо тёплыми руками. – Правда, – тихо, от самого сердца проговорила она. Он вглядывался в её лицо, в тихую лесную реку её глаз, пытаясь представить, осознать, какую бездну ей пришлось преодолеть, чтобы прийти – прилететь – к нему. – И ты... видишь все эти миры? – Нет, не... вижу. Скорее, ощущаю – не всё, но иногда очень сильно. Вот здесь. – Она приложила руку к сердцу. – Я иногда очень ясно чувствую, как оно бьётся, и это похоже на шелест птичьих крыльев, и я тогда представляю два дерева, что тянутся друг к другу сквозь тьму, и как синие птицы парят среди их сплетённых ветвей. Это так... красиво, – выдохнула она. – И ещё иногда... слышу, как мама смеётся. Она ведь тоже где-то есть – я это теперь знаю. Она, и твои родители, и... Оленька. – Сергей вздрогнул, но она только ещё мягче коснулась его лица. – Они где-то есть – живые, – и это всегда будет так, это никогда не закончится, потому что... – «Любовь никогда не перестаёт». – Сергей поймал удивлённый и светлый взгляд Клэр и печально улыбнулся одними уголками губ. – Теперь уже можно читать Библию. Клэр чуточку грустно улыбнулась в ответ и ласково прижалась к его груди. – Это правильно, что каждый несёт ответственность за свои поступки – как бы это ни было мучительно и больно. И ещё правильно то, что всё не напрасно, и никто не исчезает навечно, и мы никогда не расстаёмся с теми, кого любили. Они есть – где-то, – живут, смеются, и мы обнимаем их и видим их глаза. – А как же... здесь? Чуть отстранившись, Клэр взглянула на него с улыбкой и положила руку ему на грудь – против сердца. – Здесь, – просто сказала она. – Прислушайся к тому, как оно бьётся, и ты услышишь голоса и смех своих родителей. Почувствуешь, как обнимаешь их и целуешь маму. Пусть это где-то там, в другом мире – это и внутри тебя тоже. Любовь ведь больше и сильнее, чем вся эта бездна миров, чем смерть, которая бессильна нас разлучить. Сергей долго молчал, гладя её волосы, прислушиваясь к её дыханию и доносившимся из комнаты приглушённым голосам. Он взглянул за окно, и на мгновение ему показалось, что снег неподвижно висит в воздухе, словно время остановилось. – Ты боишься, что тебе придётся... нести ответственность за то, что ты сделала? – тихо спросил Сергей, ещё нежнее прижимая её к себе. Безмолвно обещая, подтверждая, что и тогда он будет рядом с ней и разделит её ношу. – Думаю, та, другая я уже расплачивается за это, – глухо отозвалась Клэр, чувствуя, как по её телу пробегает болезненная дрожь, и крепче прижалась к груди Сергея. – Она не желала мне зла, когда помогла... пройти через бездну. Она хотела, чтобы я что-то сделала. Может быть… предотвратила. – Предотвратила? – с тревогой переспросил Сергей. Чуть отстранившись, он заглянул ей в глаза. – Не аварию, – покачала головой Клэр, зная, что он хотел бы услышать совсем другой ответ. – Я ведь здесь... сейчас. После. Это что-то... другое. Я пока не могу вспомнить. Мне больно, когда я пытаюсь думать об этом. – Тогда не думай, – поспешно проговорил Сергей. Привлёк её к себе и коснулся её лба горячими губами. – Я не хочу, чтобы тебе было больно. – Это ничего, если будет, – тихо улыбнулась Клэр. – Лишь бы ты был рядом. – Я буду, – глядя на неё с нежностью, пообещал Сергей. Чуть помедлил и нерешительно спросил: – Значит, все-все будут праздновать вместе с нами? Даже те, кто... – Все-все, – мягко проговорила Клэр, когда он запнулся и замолчал. – Они ведь с нами. В горе и в радости. Сейчас будут радоваться вместе с нами. Пойдём? – Пойдём. Её рука была такой тёплой в его руке.***
Улыбки. Смех. Бенгальские огни. Золотистые искры маленького настольного фонтана. Разноцветные огоньки гирлянды в уютном полумраке. Клэр подсела ближе к телевизору и, не отрываясь, смотрела на экран, тихо-тихо повторяя так запавшие ей когда-то в душу слова. «С любимыми не расставайтесь! С любимыми не расставайтесь! С любимыми не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них, – И каждый раз навек прощайтесь! И каждый раз навек прощайтесь! И каждый раз навек прощайтесь, Когда уходите на миг!» Она по-прежнему слышала голоса и смех, видела краем глаза Наташу, Андрея и их сына; справа мелькнуло белое платье Оли, Димка протопал из прихожей, кто-то включил вторую гирлянду на стене, и золотая звезда вспыхнула на пушистой еловой макушке. Всё это было – как и другое, то, что вернулось к ней, когда она прошла через бездну, прошла по звёздному мосту, забыла и вспомнила, увидела, ощутила так много, что иногда ей казалось, что человеческое сердце не может этого вместить – но оно билось, билось, билось, и в каждом его ударе была жизнь. Так было не всегда. Раньше сердце было только часами, равнодушно отсчитывавшими мгновения перед концом её существования. Раньше оно было предателем, потому что не захотело просто остановиться, когда ей так сильно этого хотелось. Она злилась на него, потому что оно продолжало биться, заставляя её снова и снова мучиться от непереносимой боли. Теперь в каждом его ударе была любовь. Сергей тихо опустился рядом. Он ничего не сказал, только взял её руку, но она читала в его глазах всё, что было в его душе. Слова были бессильны передать то, что могли выразить прикосновения и взгляды. Не для всего на свете есть слова. Не было таких слов, которыми он смог бы описать, каково это – годами ждать невозможного, глядя в окно. Всё потерять и вдруг обрести надежду. Словно в его мёртвую грудь снова вложили живое горячее сердце, и оно, ещё не пообвыкнув, только привыкало правильно биться. Он думал о тех, других, мирах, которые открылись Клэр, и иногда, когда ему почти удавалось представить эту немыслимую звёздную бездну, у него начинала кружиться голова. Это было так красиво, величественно и страшно. « – Как больно, милая, как странно, Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, – Как больно, милая, как странно Раздваиваться под пилой. Не зарастёт на сердце рана, Прольётся чистыми слезами, Не зарастёт на сердце рана – Прольется пламенной смолой». – Я всё думаю... про деревья, – тихо проговорил Сергей. – Это ведь значит, что мы... навсегда? Он говорил неуверенно и сбивчиво, но Клэр понимала, что он имеет в виду. Она ласково коснулась его лица, улыбнулась своей нежной и светлой улыбкой. « – За расставаньем будет встреча, Не забывай меня, любимый, За расставаньем будет встреча, Вернемся оба – я и ты». – Навсегда, – тихо проговорила она. – Навсегда и на веки вечные. Он смотрел на неё совсем как на той старой фотографии: так, словно на свете нет никого, ничего прекраснее. – Годы идут, а мне по-прежнему жаль Ипполита, – заметила Наташа, вернувшись за стол и задумчиво подперев голову рукой. – Ещё бы, – засмеялся Андрей, обняв её за плечи. – Я ведь помню, как в наш первый Новый год ты сказала, что я ужасно на него похож! – Как будто это не правда! – в тон ему отозвалась Наташа. – Ты тоже такой серьёзный, правильный и вообще... – Зануда? – Он не зануда! – А я? – Ой, да ну тебя! Наташа шутливо пихнула плечом пытавшегося обнять её Андрея и повернулась к Александру, с сосредоточенным видом открывавшему бутылку шампанске. Разноцветные огоньки гирлянд бегали по выпуклому зелёному стеклу, словно пытались заглянуть внутрь. Наконец громко хлопнула пробка. – Люстра цела? – поинтересовался со стороны кухни Валерий Степанович. – Цела! – жизнерадостно откликнулась Наташа, пододвигая ближе к Александру тонкие хрустальные бокалы. Умиротворённо вздохнув, Клэр снова повернулась к Сергею. – Слушай, а «заливная рыба» – это значит, что её поймали в заливе? – спросила она вдруг, трогательно нахмурив бровки. Она знала наизусть балладу, которую неизменно читали в конце «Иронии судьбы», но в самом фильме многого ещё не понимала. – Нет, – с улыбкой покачал головой Сергей. Засмеялся, привлёк её к себе и поцеловал в тёплый висок. На экране появилась Спасская башня – совсем такая же, как на большой фотографии, висевшей когда-то на стене их припятской квартиры.***
Один. Огоньки гирлянды вспыхивают разноцветными искорками в тонком хрустале, в золотистом шампанском. В груди становится тепло и сладко, томительно тяжело, как бывает за мгновение до того, как наступает, приходит то, чего очень-очень долго ждёшь. Два. На его губах родная тёплая улыбка, но в его глазах она читает муку, читает мысли о том, как он собирался встречать этот Новый год в невыносимом, постылом одиночестве, собирался просить, чтобы его не-жизнь, существование, чтобы оно оборвалось до следующего, чтобы ему больше не пришлось терпеть эту муку. Он не рассказывал ей об этом, но она вдруг очень ясно увидела его отражение в холодном оконном стекле: глаза, полные боли, и холодное металлическое дуло, прижатое к подбородку. Он знает, что не выстрелит, но от этого – ужаса, пытки, – ему становится легче. Три. Ей четырнадцать, ему – пятьдесят семь. Она ещё не помнит, не знает, кто он для неё. Знает только, что он пришёл, он спас её от страшного, оно не случилось, неизбежность спала с её плеч, и она так искренне смеётся, глядя на бегущие по еловым ветвям огоньки гирлянды. За окном – снежная зимняя сказка, а на сердце впервые по-настоящему тепло. Четыре. Ей пятнадцать, ему – тоже, исполнилось две недели назад. У неё нет своего дома, нет семьи, и поэтому он пригласил её встретить Новый год у него. И ещё потому, что он любит её больше всего на свете, хотя и не решился об этом сказать. Она уже знает – но молчит, и только замирает от счастья, когда он с нежностью и любовью смотрит на неё. Припять тихонько спит под мягким снежным покрывалом, а здесь, дома, так уютно и тепло. Пять. Ей шестнадцать, её маме – сорок четыре. Младшей сестрёнке недавно исполнилось десять. Отчим давно уже стал родным. У неё есть семья и дом, но долгими зимними ночами её охватывает томительная, непостижимая тоска. Ей кажется, что кто-то где-то очень её ждёт, и она должна что-то сделать, куда-то пойти, преодолеть чёрную пропасть и отыскать кого-то единственного среди всех людей – но она не знает, куда ей идти и к кому, и только прячет слёзы от своих родных. Ей грустно даже здесь, у пышной зелёной ёлочки, под которой лежат красивые яркие коробки. Ей кажется, что свой единственно желанный подарок она обретёт ещё очень-очень не скоро. И ещё кажется, что кто-то смотрит на неё с нежностью и тоской из немыслимой снежной дали Шесть. Он так долго ждал её – и дождался лишь на краю чёрной пропасти, полной сгоревших опрокинутых звёзд. Она прилетела к нему синей птицей, когда все покинули его, обхватила своими руками-крыльями и попросила остаться. Он остался. Он не мог сказать ей «нет». Семь. Она бесконечно долго падала из одного сна в другой, раз за разом теряя его во тьме. Тьма, непроглядная тьма над бездною забирала, отнимала его у неё, и боль разрывала её тело и душу, и это была такая мука, что оставалось только молить о милосердном конце – но она не делала этого, никогда не делала, потому что знала, что это не закончится, не может закончиться, ведь любовь никогда не перестаёт. Она ждала – долго-долго и верно-верно, – и он пришёл за ней. Снежная ночь, припавшая к окну больницы. Пушистая ёлочка на столике у кровати. Он ещё очень бледный, но смотрит на неё так, словно на свете нет никого, ничего прекраснее. Восемь. Снежинки взлетают в тёплый воздух прихожей, когда он, смеясь, распахивает входную дверь. Детишки раскопали лёд перед подъездом, а он не заметил, упал в сугроб, теперь всё пальто в снегу, а в глазах блестят золотистые искорки, у него холодное лицо и такие горячие губы, когда он, не раздеваясь, целует её в тёплом жёлтом свете прихожей, и где-то слышится свист взлетающих в воздух ракет, радостные голоса, а она слышит только его дыхание и биение его сердца. Она не знает, не хочет знать, что для их любимой Припяти – живой – это последний Новый год. Девять. Рубиновые звёзды пылают на вершинах высоких башен. Белый снег укутывает похожие на усталых птиц дома. Она тихонько убаюкивает засыпающую у неё на руках крошечную девочку: это её первый Новый год, но она ещё слишком маленькая, чтобы встретить его вместе со всеми. Она будет сладко спать, когда он придёт, и они загадают желание за неё: много-много счастья, и чтобы сердце её всегда было полным любви. Где-то там, за тёмным горизонтом, создавались и рушились миры, а здесь, внутри, было тепло и тихо, и горел уютный жёлтый свет. Десять. Двадцать. Сто. Тысяча. Тысяча тысяч – она не знает, сколько их. Бесконечное множество миров открывается ей, ускользает от неё, позволяя лишь на мгновение заглянуть в окошко, увидеть частичку другой жизни, находя в ней подтверждение того, что она всегда знала и так. Одиннадцать. Всё словно замирает, останавливается на пороге, не решаясь переступить через него, перевернуть страницу, смахнуть прошлое, начать с чистого листа. Ведь это лишь мнимость – время и смерть, – это слова, которые придумали люди, чтобы объяснить невозможное. Двенадцать. Удары курантов. Удары сердца. Мир похож на огромное сердце – измученное, истерзанное, но всё такое же живое и полное надежды. Синие крылья плещутся в надмирной бездне, и два дерева тянутся друг к другу ветвями сквозь вечную, извечную тьму. Они не боятся её, потому что внутри них бежит золотой огонь. Потому нет и не может быть ничего больше и сильнее любви.***
Укутанное ослепительно-белым снежным покрывалом поле, уходящее вдаль, к скованной льдом реке, было похоже на огромный чистый лист, на котором можно написать всё, что угодно. В первый день января всё напоминает о новом начале, каким бы мрачным и тяжёлым ни был ушедший год. Человек всегда надеется – потому что без надежды жизнь превращается в тусклое, безрадостное, бессмысленное существование. Когда любишь, всегда надеешься. Когда любишь, всё получается. – Я видела тебя, – тихо проговорила Клэр, мягко сжав руку Сергея. Они шли по белому полю, чуть обогнав остальных, и слышали позади их радостные голоса. – Когда? – удивился Сергей. – Сегодня во сне? – И это тоже, – засмеялась она и на мгновение прижалась к его плечу. – Но я другое имела в виду. Мне Оля сказала, что ты всё это время думал о том, что я видела, когда... умирала. Я видела тебя. Клэр почувствовала, как дрогнула его рука. Он взглянул на неё, и она заглянула в его глаза, и ей показалось вдруг, что она смотрит в беззвёздную снежную ночь. Он молчал, но ей казалось, что она слышит, как глухо бьётся его измученное сердце. – Понимаю, это странно, что я помню такое, – почти виновато прибавила она. Как будто бы в этом правда была её вина. Как будто бы он ещё мог не верить в невозможное. – Мне тогда казалось, что я... плыву по реке. Уплываю. А потом ты пришёл, принёс мне сирень и «Птичье молоко», обнял меня и сказал... – Что? Его голос был таким напряжённым – словно в груди у него взвели пружину. Одно неловкое движение – и она распрямится, разрывая всё внутри. Клэр смотрела на него почти жалобно. – «Я здесь, родная». Сергей отвернулся и прерывисто выдохнул. – На самом деле я не пришёл. Меня не было там, с тобой. – Со мной была моя птица, – мягко возразила Клэр, снова прижавшись к его плечу. Она сделала вид, что не заметила, как он попытался отстраниться. Знала, что он хочет сделать больно только себе, не ей. – Значит, был и ты. Как я была с тобой потом... после. – Была? – неверяще спросил Сергей, снова взглянув на неё потемневшими глазами. Они были такими, что, когда Клэр глядела прямо в них, ей начинало казаться, что небо заволокли тяжёлые свинцово-серые облака, хотя на самом деле оно оставалось таким же пронзительно-синим, залитым золотом солнца. – Да. Тебе просто было слишком больно, чтобы ты это почувствовал. И даже во сне, когда я приходила к тебе... Ты так страстно хотел себя наказать, что не позволял себе поверить, что это правда. – Это правда была ты? – севшим голосом спросил Сергей. Остановился, не отрывая от неё глаз. – Наверное, не вся, – неуверенно подбирая слова, проговорила Клэр. – Какая-то часть. Это... как если бы птица уронила перо. Синяя птица. – Ты хочешь, чтобы я отказался от того, что хотел сделать? – после долгого молчания спросил Сергей. Остальные уже обогнали, их обошли стороной, не желая тревожить, и прошли чуть вперёд. Он едва заметил их, словно в этом мире никого не осталось, кроме них двоих. – Это и есть то, чего хотела... другая ты? То, что ты должна... предотвратить? Клэр мучительно долго молчала, беспомощно и растерянно глядя на него, мягко сжимая его руку. – Понимаешь, Серёжа... Ты правда не сможешь ничего изменить. То есть... не для себя... нас. Ты дашь жизнь новому миру, но для нас в нём не будет места. Мы будем там... другие мы. То есть не «другие»... не знаю, как объяснить. – Она устало вздохнула, опустив глаза на снег. – Знаю, ты думаешь, что я ведь тоже пришла из другого мира, но ты подумай, что было бы, если бы у тебя уже была... я? А тут... ещё одна. – Она робко улыбнулась, взглянув на Сергея. – Все, кого ты хочешь спасти, живы. Просто они не... здесь. И, знаешь... Есть одна вещь, которая неизменна во всех мирах. – Она приблизилась и обхватила его лицо руками. – Я всегда буду любить тебя. – Что же мы будем делать? – тихо спросил Сергей. Клэр подняла взгляд к небу. Потом заглянула в его глаза – синие и золотые, как небо над ними. – Жить, – просто ответила она. – Жить. Солнце рассыпало золотистые искры по безбрежному белому снегу. – Скажи, как меня ты любишь? – проговорила вдруг Клэр, легонько поцеловав его в уголок губ. Сергей засмеялся, узнав «Лирический разговор» Константы Галчинского. Он помнил, как впервые прочитал его Клэр, и как её восхитило то, что его можно было читать вдвоём, и в самом деле разговаривая о том, что на сердце. Это ведь было так... про них. – Скажу сейчас... – Ну? – Люблю я тебя и на солнце. И при свечах. Люблю, когда берет наденешь или шляпу. Или платок. Люблю тебя и в концерте. И на перекрёстке дорог. В сирени. В малиннике. В клёнах. В березовой роще. Люблю тебя спящей. Люблю работящей. И когда ты яйцо разбиваешь так мило. И даже когда ты ложечку уронила. В такси. В лимузине. Вблизи. В дальней дали. Люблю тебя и в конце улицы, и в начале. И когда ты на карусели. И когда ты идёшь пешком. И когда ты расчёсываешь волосы гребешком. В море. В горах. В калошах. Босую. Нынче. Вчера и завтра. И днём и ночью люблю я. И когда ласточки прилетают весной. – А летом как меня любишь? – Как летний зной! – А осенью, когда капризы, и всякие штучки, и тучки на горизонте? – Люблю, даже когда ты теряешь зонтик! – А зимой, когда снег серебрист на оконной раме? – О! Зимой я люблю тебя, как весёлое пламя. Быть у сердца люблю твоего. Близко. Рядом. А за окнами – снег. И вороны под снегопадом. Сирень в белой метели. Невозможные синие птицы. Их крылья шелестят во тьме над бездною, и шелесту этому вторит биение любящих сердец. Клэр засмеялась, когда Сергей подхватил её на руки, и смех её зазолотился россыпью весёлых солнечных зайчиков. Пелерина на пальто взметнулась в воздух тёплыми синими крыльями. Она прилетела. Просто опустилась на его плечо. Он вглядывался в тихую лесную реку её глаз, что была так глубока, так нежна, полнилась невыразимым, несказанным, и вся она была любовь – та, что никогда не перестаёт, не знает границ и расстояний, и не властны над ней ни время, ни смерть. Она обхватила его шею, прижавшись к нему крепче и нежнее. Тепло её дыхания касалось его лица, и в эти мгновения непостижимого безвременья ему казалось, что он слышит, как бьётся её сердце. Теперь уже было не страшно. Теперь он знал, что это – навсегда. Навсегда и на веки вечные. – Знаешь… я тоже. Она улыбнулась, и от этой улыбки стал ещё светлее солнечный зимний день. – Что? – тихо спросила она. – Я всегда буду любить тебя.